Но именем твоим…

Шляхтич нахмурился.

– Уж не думаете ли вы, пан Станислав, что Веренич-Стаховский кого-то боится? Или способен сбрехать, как дворовой пёс?

Комиссар развёл руками.

– Ни одного мгновения так не думал, пан Славомир. Но, согласитесь, ваши слова – уж больно громко прозвучали…

– А я за свои слова давно уже все мыта и пошлины заплатил, пане Стасю… Мне за пятьдесят пять лет жизни такого довелось повидать – что смешно боятся и опасаться чего-то глупо. И беречься неведомых бед – не с руки, отбоялся я своё, ещё двадцать лет назад, а теперь поздно. За близких, может быть, и стоило бы опаситься – да нет у меня никого. Осталось от жизни – могила жены в Остроге да память о сыне, павшем при Кирхгольме совсем мальчишкой, едва пятнадцать исполнилось… Чего мне бояться, пане Стасю? – негромко спросил шляхтич.

Его собеседник участливо кивнул.

– Горькая ваша судьба, пан Славомир…. Примите мои сочувствия и простите великодушно за несдержанность в словах.

– Велики дзякуй на добром слове, пане Стасю…. А о словах своих, и о Наливайковом рокоше, и о Дмитриаде, от первого до последнего – не беспокоюсь. И если есть у вас желание послушать старого дурня, раз уж мы сидим в этой западне и ждем вёдра – то я готов позабавить вас своим рассказом, за мёд и доброе слово ответ дать. Как раз на три дни истории хватит, к концу надоем вам хуже этой несносной мороси, что правит баль за окном… – чуть заметно улыбнулся шляхтич.

– Что вы, пане Славомир, мне ваша повесть, ещё не рассказанная, уже интересна… Только вы позволите велеть Янке принести ещё мёда, да закусок, да свежей криничной воды – промочить горло, да сбитню на липовом меду – чтобы рассказ мягче шёл?

Шляхтич кивнул.

– Добрая мысль. Пусть Янка все принесет, за щедрым столом и байки баять веселей. Чревоугодием никогда я не тешился, но раз у нас речь зашла о временах давних – то подкрепиться будет не грех….

Комиссар призывно махнул рукой – тут же у стола объявился содержатель постоялого двора. Почтительно выслушав распоряжения своего гостя, он молча поклонился и тотчас отправился в погреб, на ходу вполголоса отдавая распоряжения подскочившему ключнику. Через несколько минут на столе у комиссара и шляхтича появился чеканный полуштоф с мёдом, десяток оловянных тарелок со всякой снедью, глиняный кувшин с водой, и разлапистая старинная ендова со сбитнем – после чего Янка так же беззвучно исчез.

Комиссар обвел рукой вновь ставший изобильным стол:

– Прошу вас, пан Славомир, не отказать в приглашении немного порадовать себя едой и питьём. Прошу покорно отведать, что нам Бог и хозяин этого приюта послал…. И жду ваше повествование – во времена Наливайкового рокоша я только ходить учился, Димитриаду застал хилым юнцом, в шведском походе пана гетмана Ходкевича состоял в посполитом рушении, но штурм Пярнова видел лишь издалека, а в последнюю войну с Москвой исполнял службу при посланнике Речи Посполитой в Саксонии, так что, сами понимаете, все мои знания о тех временах – весьма неполны.

Шляхтич кивнул.

– Сердечно благодарен за угощение, не премину от всех яств хотя бы по кусочку испробовать – вижу, тут и маслята с солёными рыжиками, и мочёная брусника, и квашеная капуста, и полотки гусиные, и вяленая щука, и ещё всякой всячины? изобильно даже сверх меры… О таком столе мы в Путивле в осаде и мечтать не могли! Ну да это сказка давняя, попозже я вам её поведаю… А начать свой рассказ я, если пан позволит – хочу со времен совсем старинных, о которых только Метрика Литовская поминает…. А иначе никак нельзя!

Комиссар кивнул.

– Как вам будет угодно, пан Славомир, это справа ваша, вы рассказчик – вам и решать, с чего начинать, а чем заканчивать…. Мёду позволите вам долить? – и, не дожидаясь ответа, добавил в кубок шляхтича добрую сороковку густого янтарного напитка.

Шляхтич поднял кубок, полюбовался отчеканенными на нём сценами охоты на кабана – и, едва пригубив, поставил на место.

– Добрый мёд. Но хмель нам нынче не союзник – память моя уже не та, могу что-нибудь и пропустить.

– Как вам будет угодно, пан Славомир, как вам будет угодно…. – Межевой комиссар тоже лишь пригубил из своего кубка, весь обратясь во внимание.

– История, как я вам уже сказал, пане Стасю, достаточно древняя. Что-то я знаю от отца, что-то – от его товарищей по дворовой хоругви, что-то – от старых челядинцев, иное – от дворовых людей разных служилых бояр князя Василия, ну а что-то и из хроник, благо, читать я выучился довольно рано, за что благодарен своей матери, урождённой Свентокшицкой… Она скоро нас оставила, мне не исполнилось и десяти – но сделала для меня всё, что надлежит матери, и образ её я по сию пору храню в сердце.

Отец мой, литовский шляхтич Павел Веренич, владел застенком Стахово, что в двенадцати верстах от Пинска. Владение это давало ему от силы полторы копы грошей в год деньгами и оброк, которого едва хватало на прокорм семьи – посему он был несказанно рад, когда пан Бартош Годлевский, исполнявший при его милости князе Василии должность киевского подстаросты и ведавший набором в надворную хоругвь князя, предложил ему место казацкого десятского с жалованьем в шесть коп грошей в год, стол и обиталище. Обручился он с моей будущей матерью в тот год, когда сейм княжества включил Инфлянты в состав Литвы, а свадьбу они сыграли аккурат накануне начала войны с Москвой. Тогда его милость князь Василий в Литву не двинулся, битва при Чашниках прошла без русских хоругвей Киевского и Волынского воеводств – что, правду сказать, ничего не изменило, князь Роман Сангушко тогда сумел разбить войско Оболенского.

Но это мы пропустим, полагаю, историю той войны и Люблинской унии вы, пане Стасю, наверняка знаете. Как знаете и то, что уния та решительно изменила всю жизнь воеводств русских – Волынского, Киевского, Подольского, Брацлавского – по решению воеводских сеймов перешедших под руку польского короля. Именно тогда и брошены в землю были те семена раздора и братоубийства, которые через много лет проросли войной и разрухой….

Впрочем, я несколько отвлёкся. Вернусь к своему повествованию.

Отец мой участвовал в несчастливой для князя Василия осаде Чернигова, когда умерла моя мать. Отец не посмел бросить войско в годину опасности – и хоронить мать пришлось мне, совсем юному отроку. Ох, пане Стасю, не приведи Господь ещё раз испытать такое горе, да ещё в таком нежном возрасте…. По все ночи напролёт я плакал, подушка моя была сродни кому озёрной ряски – а днём я распоряжался подготовкой к похоронам, отпеванием, погребением, поминками…. Я очень рано повзрослел. В десять лет я перестал быть ребёнком.

Межевой комиссар участливо кивнул:

– Вижу, пан Славомир, тяжкая судьба ваша…

Шляхтич грустно улыбнулся.

– Не жалиться я намерен, пане Стасю, но рассказать вам подлинную историю рокоша Наливайки – какую вам никто более не расскажет, потому как не осталось ни в Литве, ни в Польше, ни в Москве тех, кто стоял у его начала. Смерть, пане Стасю – лучший хранитель тайн и секретов….

Так вот. Впервые Северина Наливайко я встретил в апреле восемьдесят четвертого года – я, с вашего позволения, буду считать по европейскому летоисчислению, московский календарь от сотворения мира не больно в ходу здесь, в порубежье – когда отец привёл меня к каштеляну острожскому просить для меня места казачка в надворной хоругви. Мне как раз должно было исполнится пятнадцать лет, и отец решил, что военное поприще – лучшее, что он может мне избрать, тем более – к тому времени он был помощником сотника, слову его внимали даже верхние острожские бояре, с князем Василием – к тому времени переменившем имя на Константин, в честь отца – он знался довольно близко.

В палатах у каштеляна – тогда это место занимал пан Ян Закревский, известный среди казаков своей справедливостью, за три года до этого потерявший левый глаз у Шклова, в несчастной для нас битве с войском Дмитрия Хворостинина – мы и столкнулись с Наливайкой.

Я очень хорошо помню эту встречу. На скамье у дверей в покои каштеляна сидел высокий, статный мужчина лет тридцати, в алом, отороченном куньим мехом, доломане – платью по тем временам крайне редкому, их носили в основном те, кто бывал в турецкой земле или в Венгрии. Они с отцом хорошо знали друг друга – что я понял по крепкому дружескому рукопожатию и доброй улыбке, которой Северин одарил моего отца. Из последовавшего разговора я понял, что пан каштелян вызвал Наливайку для назначения на должность сотника дворовой сотни – второй по важности чин в надворной хоругви. Из их беседы я понял также, что мой отец весьма почтительно относится к Наливайке – что было несколько удивительно, принимая во внимание, что они были почти равны по службе.

Вскоре пан Закревский нас принял. Отец кратко изложил свою просьбу, пан каштелян также был немногословен – произнеся лишь: «Годится, велю писарю вписать твоего казачка во вторую сотню, завтра с рассветом пусть явится в кордегардию, заступить в караул». Так началась моя служба у князя Острожского…

Вечером, весь пылая от нетерпения, я начал расспрашивать отца о хоругви – ненароком упомянув и Наливайку. Отец вдруг смутился и велел мне не расспрашивать о Северине – дескать, не стоит обсуждать своего командира за глаза. На что я ответил, что Наливайко будет командовать первой, дворовой сотней, охранявшей личные покои князя, его казну и цейхгауз с пороховым запасом – да ещё и с завтрашнего дня, я же записан во вторую, которая выставляет сторожа на стенах замка, у ворот и на мосту, и посему нет ничего зазорного в том, что я хочу узнать побольше о своих однополчанах. Но отец всё равно отказался говорить о Наливайке – просто велев мне идти спать, потому что завтра утром на службу. Но это его смущение я запомнил…

Следующие полгода прошли в обычных для казачка заботах – караулы, чистка и уход за лошадьми, рубка лозы, стрельба из фузей и чистка оружия…. Я учился быть солдатом – а это тяжкая наука, пане Стасю…

Межевой комиссар кивнул.

– Я знаю. Как я уже говорил, мне довелось принять участие в посполитом рушении при взятии Пернова, в войсках у его милости гетмана Ходкевича. Пятнадцать лет назад. Тогда мы крепко вздули шведов!

Пан Славомир горестно вздохнул.

– В ту войну при Кирхгольме пал мой сын, Владислав. Я так и не нашел его тела…. Гусары из его хоругви, которых я смог разыскать – говорили, что мальчик мой во время атаки был сбит с коня фузейной пулей и упал с обрыва в Двину, и его унесло течением…

– Сочувствую, пан Славомир…

– Самая тяжкая ноша, пан Станислав – это гроб с телом сына на плечах отца…. А мне даже похоронить моего мальчика не довелось…. – Шляхтич несколько минут помолчал, а затем продолжил: – Впрочем, рассказ мой не о бедах и горестях моей семьи – я обещал вам рассказать историю рокоша Наливайки. Для чего, однако, вернусь к началу прошлого века – поверьте, пане Стасю, это необходимо.

– Я весь внимание.

– Как я уже говорил, смущение моего отца при моих расспросах о Наливайке только подстегнуло моё любопытство – не забывайте, мне было всего пятнадцать лет. И когда поздней осенью восемьдесят четвертого года мне выпало доставить гусятинскому старосте лист от княжьего подскарбия – я вновь вспомнил о Наливайке – ведь казаки говорили, что родом он из Гусятина, вырос в семье местного подстаросты. Не скрою, меня это поручение – обычное дело для дворовых казаков – крайне обрадовало.

Через Кременец и Збараж в три дня я добрался до Гусятина. Тихое, спокойное место на сонном Збруче – в те дни в нём жило едва ли три десятка семей, из коих треть – жидовских, но город правил сам собой, магдебургское право ему было даровано за двадцать пят лет до этого Жигимонтом Августом…Я быстро нашел усадьбу местного старосты, передал ему лист от подскарбия, выслушал жалобы на тяготы – местному староству княжеским указом велено было строить мост через Збруч, чему они противились во избежание лишних расходов – и спросил, можно ли повидать семейство Северина Наливайко, моего сотника? Староста лишь махнул рукой на соседнюю усадьбу.

Подстаросты и его семьи дома не оказалось – все уехали в гости к родне, во дворе скучал сторожевой казак лет сорока, не склонный к разговорам, в покоях же обретались лишь молодая служанка да ветхая старуха, вся в чёрном – не то нянька, не то просто приживалка. Услышав, как я расспрашиваю у молодой служанки о пане Северине Наливайко – она как-то вдруг оживилась и, подождав, пока я выйду в сенцы – схватила меня за руку.

Тихо, полушёпотом, старуха произнесла, горестно глядя на меня слезящимися, выцветшими от прожитых лет глазами: «Убьёт он хлопчика моего…»

Я остановился, немало изумлённый такими словами. «Кто?» – «Хитрая лиса, иуда, лицемер и фарисей, лжец и предатель – твой князь». «Кого он убьёт?» – «Хлопчика моего, Симеона, сына Дмитрия и Эльжбеты».

– Какого Симеона? – удивлённо спросил межевой комиссар.

Шляхтич кивнул в ответ: