Домодедовские истории (сборник)

– О чем ты?

– Трех дней не продержалась, как мы были здесь, и нажралась.

– Нет! – У Ольги дрогнуло внутри – сын им все рассказал. Но про какой пятачок говорит Вера?

– Как же ты посмела?! – Настя злобно махнула рукой. – Неделю не могла подождать, чтобы он спокойный уехал на юг.

– Да я ждала! – сорвалось у Ольги. – Но подруга дочку родила, немного пришлось выпить. А он, чудак, расстроился.

– Совсем ты, что ли, с ума сошла? Знаешь, как он рассказывал об этом, как у него руки тряслись, глаза бегали, защиты просили? Ты знаешь это? – Веру уже трясло.

– Он же боялся тебе говорить, тебя, дуру, предавать не хотел, случайно вырвалось. А ты!

– Я два года с ним мучилась. – Настя говорила спокойно, но жестко – так больней. Думала, ты остепенишься, дала тебе возможность пожить одной. Обстирывала его, кормила. При живой-то матери! При том, что у меня сын студент.

– Я вам картошку возила, капусту, пирожки…

– Ты тут водку пила!

– Я, говорит, пришел домой, – Вера отдохнула, – пирожками пахнет, обрадовался, а мамка-то пьяная. Я в тот раз, говорит, даже кричать не стал, убежал в овраг и плакал там, пока не уснул.

– Кто лег-то?

– Слушай, ты сегодня, случаем, не махнула ли? Чего глаза воротишь, а ну-ка дыхни!

– Да ты что, Господь с тобой? Неужели мне не веришь? Мы же с тобой точно по такому оврагу…

– Перестань! Дыхни, говорю!

– Да не пила она сегодня, не кричи, – сказала Настя.

– Может, все-таки накопать картошки-то? Я же один раз. За все лето. А он разволновался.

– Не ври. – Голос Насти был спокоен. – Я была здесь летом. Тебя не застала, в комнате бутылки.

– Дежурила, видать. А бутылки я на стройке собираю, сдаю.

– Хорошо, что он матери не рассказал. Она и так еле дышит. Когда узнала о смерти Тимофея, чуть Богу душу не отдала. Еле выходили. О тебе спрашивала, Славке в глаза смотрела. Но он ничего такого о тебе не сказал.

– Что он, совсем глупенький.

Сестры устали от тяжелой темы. Ольга поняла это и сказала с чувством:

– Все. Больше в рот не возьму. Клянусь матерью и сыном. Я, я… пойду картошки накопаю. А вы отдохните.

«Какой же ты глупенький, – думала Ольга, копая картошку. – Сам же из Москвы убегал, ссылкой ее называл. И наговорил на меня. А они и рады-радешеньки, налетели. Тетя Настя-то ладно, она родная, какая-никакая. А если интернат, или, еще хуже, детдом. Думаешь, не отправляют. Еще как. Да не бойся, сынок, я тебя никому не отдам. Просто на слова нужно быть осторожнее, даже с родными. Твой дедушка сказал на собрании колхоза всю правду-матку, и вот что получилось. А ведь председателем-то был его двоюродный брат, дядя Петя. И вместо нашего дома огромного мы с тобой оказались в комнатке. И овраг здесь – овражек. И не соберемся никак. А ведь после войны нас десять человек осталось, могли бы собраться. Маленький ты у меня еще».

Раскинулось море широко

Они не понимали друг друга весь день. Рано утром, когда даже дворник бабка Васена спала крепким сном, она включила свет, громко, чтобы он проснулся, оделась, тихо, чтобы не разбудить соседей, подогрела на кухне картошку, принесла сковородку в комнату, поставила ее на стол у него перед глазами, сказала упрямо:

– Вставай, нам пора! Опоздаем – весь день насмарку!

Он не успел отреагировать на ее упрямство своим, как услышал совсем уж вредные голоса из репродуктора:

На зарядку! На зарядку!
На зарядку, на зарядку
Становись!!

– Поешь, – она сказала тем же голосом. – Там нас кормить никто не будет.

Ел он до водных процедур, медленно, будто бы на что-то надеясь. Она принесла чай, нервно покрутила ложкой в металлической черной кружке.

– Пей, – сказала, а в репродукторе мощно загудело:

Распрягайте, хлопцы, кони!

Чай под песню выпил он быстро. Ей показалось, что они стали друг друга понимать.

– Вот молодец! – Она взбодрилась. – Одевай ботинки и пиджак.

Мощь репродуктора резко угасла. Шнурки были длинные, не рваные еще, без узелков. Вечером она вымыла ботинки, уже успела их нагуталинить, и теперь, одетая, обутая, стояла у двери, смотрела на неловкие его пальцы, дышала со вздохами.

А репродуктор опять стал набирать мощь. Не спеша, но уверенно:

Раскинулось море широко,
А волны бушуют вдали…

Эту песню на радио любили. И он ее любил. Море все-таки, кочегары, мотив красивый.

– Долго ты еще? – Она не сдержалась, поторопила.

– Да все, все! – Он поднялся, надел осеннее пальто, застрял у выхода, у репродуктора, хотел дослушать кочегарскую песню.

– Ну хватит, опоздаем! – поняла она, в чем дело, радио умолкло, свет погас.

– Переться на эту станцию! – огрызнулся он, не понимая ее: «Песню не дала дослушать, как будто на поезд опаздывает».

На поселке зажигались первые окна. Они высветили мокрые голые ветки соседних деревьев, круги влажного звонкого асфальта, и две темные фигурки матери и сына, бредущих вразнобой, не в такт, не по-солдатски. За поселком асфальт стал глуше, а небо светлее – они шли на восток.

– Может, срежем? – вслух подумала мать, но сама же себе ответила: – Нет, лучше по асфальту. Темно еще. Испачкаемся. В контору придем, как твои кочегары.

– Сама ты, как кочегар, – брякнул он невпопад, крепко обиженный.

Она хотела что-то ответить ему, но услышала шум машины сзади, взяла сына за руку, шагнула на обочину, в тонкую грязь.

Машина была «чужая», водитель – незнакомый. Мать вздохнула, ускорила шаг. Еще два грузовика, оба, как назло, «чужие», пробежали мимо, не остановившись. Мать покорно уступала им дорогу, после этого каждый раз шла все быстрее. Так же быстро светлело вокруг: облака, мокрая лента шоссе, деревья с каплями на ветках вместо почек.

В контору, двухэтажное здание за железной дорогой, они прибыли вовремя: ни один начальник еще не явился в свой кабинет. Даже начальник матери, который всегда приходит раньше всех. По коридорам сновали две уборщицы. На ранних посетителей смотрели они, как на лунатиков. Но мать была довольна.