Сделка Политова

– Это всё равно, – отпарировал Ланц. – Это совсем не важно. Главное, что у тебя есть всё, что необходимо, и ты не смеешь отказываться. Я тебе этого позволить не могу.

– Андрей, если бы ты знал, – оперев лоб на руку, лениво возразил Политов, – как всё это глупо. Ерунда это всё, чушь и пустое.

– Быть может, кому-то и ерунда, но то, что это не пустое, – это определённо, – Ланц достал новую сигарету и проделал с ней те же манипуляции, что и с предыдущей. – Хорошо! Давай так: если тебе не понравится, я тебя сам потом буду кормить и поить полгода, а ты будешь лежать на своём диване и смотреть в потолок. Пойми же ты, мне обидно, что ты пропадаешь зазря.

Политов отставил свою пасту в сторону и тоже достал сигарету. У него резко пропал аппетит.

– Я совсем не пропадаю, как ты выразился, зазря. Может быть, я только возрождаюсь.

– Ах, но если так… – с иронией заметил Ланц, постучав по пачке дешёвых сигарет Политова.

– Ты смеёшься? Не стоит, – обиделся Политов.

– Я и не думал смеяться, – ответил Ланц.

– Тогда хочешь я тебе расскажу по существу, как обстоят дела?

– Вообще, или это тебе только так кажется?

– Я не знаю…

– Просто, если вообще, – перебил его Ланц, – то звучит это как-то весьма… оригинально, наверно. Впрочем, расскажи, конечно.

– Знаешь, с некоторых пор я начал смотреть на всё, что происходит вокруг меня, намного трезвее, чем раньше.

– Прости, это ты с дивана-то со своего смотреть начал трезвее, забросив службу? – переспросил Ланц, хихикнув.

– Нет, если не хочешь, я могу не рассказывать, – вновь обиделся Политов и посмотрел на собеседника каким-то странным, прямым взглядом. Тем самым взглядом, который вовсе не вязался теперь с его несколько сонным, рассеянным видом.

– Нет, нет. Продолжай, я слушаю, – по-настоящему заверил его Ланц.

И Политов заговорил. Теперь его вдруг охватило такое желание с кем-нибудь поговорить, поделиться, рассказать, что он аж вздрогнул от нетерпения, и какая-то ослабляющая его дрожь прокатилась по всему его телу. Губы как-то вмиг обветрились, а в горле пересохло.

Настолько Ивану Александровичу требовалось сейчас говорить, что он сам подивился этому неожиданному чувству и был бы готов, если понадобится, даже разругаться с Ланцем прямо сейчас и тут в ресторане, лишь бы получилось хоть какое-нибудь общение. Обмен словами, мыслями. Да что там обмен – лишь бы его хоть кто-нибудь выслушал. Пусть вполуха. Посмотрел бы на него живыми глазами. Кивнул хотя бы раз его словам. И если бы на месте Ланца сидел бы сейчас какой-нибудь другой, пусть даже незнакомый, пусть даже чёрствый и злой человек, в данную минуту Политову была бы радость и в нём. До того он сделался одинок и нелюдим, до того угрюм и мрачен в своей замкнутости, что теперь всё передуманное и накопленное в одиночестве рванулось вдруг наружу с неудержимой силой.

– Так вот, – сказал Политов, делая ещё одни глоток вина. – Я вот что думаю: вся эта беготня, возня и погоня за карьерой, деньгами, властью, славой, признанием, реализацией, талантом и другими мирскими благами, среди которых могу упомянуть и пресловутую любовь с дружбой…

– Ах, вот как, – вымолвил Ланц.

– Не принимай, пожалуйста, на свой счёт, я говорю в идеале, – поправился Политов, сообразив, что для Ланца упоминание дружбы в таком контексте может показаться обидным.

– Словом, всё это мне видится чепухой! – заключил Политов. – Я более чем уверен, что в этих названных мною вещах не может заключаться цель жизни человека. Они даже, скорее всего, лишь обманка, мираж, карточный домик. Я признаю, что не могу сейчас претендовать на раскрытие тайны всех времён – в чём смысл жизни, – однако же, я твёрдо убеждён, что он явно не заключён ни в одном из перечисленных понятий, или как в данном конкретном случае: в должности, карьере и деньгах, которые ты мне сулишь. Такой вывод я сделал лишь только потому, что все эти блага являются по своей сути искусственными, выдуманными. Иными словами – своим существованием они обязаны ни чему-либо абсолютному – природе, высшим силам, – а кому-либо – то есть самому человеку, который, собственно, сам всё это придумал и утвердил. Они не первобытны и их не существовало до появления человека. К тому же они не являются общедоступными, а это не есть справедливо. А следовательно, они и не могут быть истиной или главной целью в жизни любого человека. А раз так, то и мне они не нужны!

– Объясни, – попросил Ланц. – Что значит «искусственными», и что же тогда есть справедливость?

– Искусственны они хотя бы потому, что не будь человека, не было бы ни денег, ни власти, ни множества других ценностей, которые с трудом поддаются пониманию и не являются осязаемыми, но к которым почему-то многие стремятся. Они – понятия – выросли и продолжают умножаться вместе с возрастанием сложности нутра человека, его души. При этом всё это носит некий элемент условности, который приняло общество, как правила игры. Однако, если на всё это взглянуть трезво, то мир покажется театром абсурда, не меньше. Вот, например, согласись, весьма странно, что некий человек, сидя в кресле из дорогой кожи, смеет управлять, приказывать и распоряжаться, как поступать огромному числу людей, хотя при этом, в абсолютном смысле, этот господин не имеет ни силы и ни прав, чтобы принимать хоть сколько-нибудь судьбоносные решения даже для самого никчёмного человечка, но, однако ж, он это делает, да к тому же под радостные возгласы большинства. Ну, разве это справедливо? Разве это хоть сколько-нибудь обусловлено бытием? Конечно, нет! Это лишь правила игры, и завтра, если так случится, что человека надо будет выкинуть из его уютного кресла, то большинству, которым он так недавно безраздельно управлял, достаточно будет просто войти в его кабинет в составе двух человек и выкинуть его из кресла, а заодно и из окна его просторного кабинета. При этом те самые два делегата не нарушат ни один закон мироздания, а лишь переступят через те правила, которые сами для себя и создали.

Ланц подумал, а потом усмехнулся:

– Иван, но эта идея не нова. Было уже что-то такое. И называлось оно, кажется, дефенестрацией. Кроме того, если мы так будем выкидывать всех руководителей из окон и переступать через свои же правила, то вокруг нас воцарится хаос. А по мне, лучше уж абсурд, чем хаос. Весь мир выбрал самую приемлемую модель для нормальной жизни, и спорить тут совершенно не о чём.

– Так кто же спорит по поводу модели?! – от непонимания разозлился Политов. – Я говорю не о модели, пусть она живёт и ещё тысячу лет здравствует. Я говорю только о том, что она искусственная. Не она сама себя произвела, не природа, а человек её придумал и воплощает в жизнь, сколько живёт сам. К слову сказать, в дикой природе, к примеру, вожак стаи защищает своё право им быть именно через силу настоящую, а не эфемерную. А вот у людей, у которых главная сила это разум, как-то даже не принято проводить обыкновенный сравнительный тест IQ среди сотрудников перед повышением, что, мне кажется, очень зря, – Политов затянулся сигаретой и продолжил: – Отсюда можно ли считать целью бытия задачу стать, допустим, президентом или чувствовать в себе такое призвание, а вдруг став им, сказать: «Да, я познал, я прожил свою жизнь не зря, я исполнил свой жизненный долг и постиг смысл!»? Нет же! Ведь это приблизительно то же самое, что, проснувшись утром у себя же дома, создавать себе правила, по которым ты будешь перемещаться на кухню, следовать им и, оказавшись в нужном месте, провозгласить себя великим! Это смешно! Вот ты спрашивал про справедливость, так вот, справедливость наступает тогда, когда каждый может достигнуть той самой цели, которая и является смыслом жизни, при этом, невзирая на своё положение в обществе, пол, расу, даже умственные или духовные способности. Понимаешь, чтобы каждый мог и имел на это одинаковое со всеми право. Но вот сегодня это не так. Ведь не будешь же ты отрицать, что уроду сложнее найти себе настоящую любовь, а человеку, родившемуся с синдромом Дауна, наверняка не стать учёным или банкиром. Вот в чём проявляется несправедливость. А я хочу, чтоб каждому цель человеческая его, жизненная цель, была доступна наравне. А то, что я перечислил: деньги, власть, богатство, успех, реализация, дружба, – всё это можно смело отметать как несущественное. Очевидно, что это не главные ценности в жизни человека. А главная цель, смысл, так сказать, должен быть очень простым для каждого и для каждого доступным. Скажем, как жизнь и смерть. Ведь определённо, что должна быть некая константа, которая нас уравнивает и которая даёт нам единые шансы для достижения верной цели.

– Ну, ты хватил, брат: жизнь и смерть, – отвернувшись, задумчиво повторил Ланц и начал жевать зубами мундштук. – Кроме этих вещей, в нашей жизни есть ещё множество других факторов. Если мы уже про власть заговорили, – Ланц снова повернулся к собеседнику, – то как же всё-таки быть с сильными мира сего, которые, собственно, и распоряжаются чужими жизнями и смертями? Выходит, по-твоему, и это бессмысленно и пустое?

Политов снисходительно посмотрел на Ланца.

– В том-то и дело, что пустое. Но главное, что тратить время на это – просто преступление. Ну, вот хочешь, для примера возьмём такой момент. Вот кто, по-твоему, важнее: простой убийца с большой дороги или высоченной важности банкир, у которого в кармане сбережения множества людей?

Ланц улыбнулся:

– Конечно, ты сейчас мне начнёшь доказывать, что убийца имеет больше важности в нашей жизни, нежели банкир. Я это раскрыл. Так объясни, почему? Хотя я с этим не совсем согласен.

– Лишь потому, мой дорогой Андрей, что убийца, совершая своё деяние, нарушает не мнимый, не условный закон, под которым добровольно, заметь это, добровольно, подписалось множество людей. Убийца нарушает закон всего миропорядка. Так сказать, высший закон, придуманный отнюдь не человеком. И будь я на распутье: стать либо убийцей, либо самым властным банкиром на планете, то скорее я бы стал первым, нежели вторым, потому что тот, первый, существеннее, сильнее и властнее, чем сто, тысяча банкиров. Кроме того, убийца почти полностью вписывается в мою теорию о справедливости – им может стать почти каждый.

– Постой, постой, – замахал рукой Ланц. – Тут ты неправ. Банкир так же может стать и убийцей, и спасителем. Он, как и твой преступник, может довести человека до смерти.

– Нет, Андрей, – твёрдо ответил Политов. – А если даже и да, то только косвенно. Не напрямую, а посредством тех же глупых условностей, которые приняла сама жертва. А вот если жертва не принимает этих условий? Отказывается от таких правил в жизни, что тогда? А ничего с таким человеком твой банкир поделать не сможет. А вот встреться этот человек с убийцей в тёмном переулке, то тут дело совсем другое получится.

Политов внимательно посмотрел на Ланца, а тот сидел и глядел на него каким-то странным взглядом. Не то в нём проскользнул чуть уловимый страх, не то отвращение. Впрочем, при всём при этом глаза Ланца вдруг удивительно заблестели и прояснились.

Политов же вдруг подумал, что его гипотетическое желание стать убийцей могло испугать не совсем близкого ему человека. Тогда он решил поправиться:

– Если тебе не нравится пример с убийцей, то то же самое могу сказать о сыщиках, например, в ряды которых я, быть может, встал бы с большим удовольствием. На них лежит ещё более важная миссия – их задача остановить этого убийцу, тем самым на деле, согласно высшему закону, спасти жизни людей. Это не условные банковские операции…

Приятели замолчали, потому что второй приведённый пример был явно неудачным и никак не мог скрасить сложившегося тягостного впечатления.

Политов затушил сигарету и достал следующую.

– И всё же, я думаю, дорога у каждого своя, – пытаясь сказать это как можно развязанней, весело произнёс Ланц, но было видно, что он остался поражён идеей своего друга, и это потрясение родило в нём какую-то глубокую, ещё не совсем даже ему ясную мысль. – Каждый должен делать своё дело. В этом-то и есть весь смысл и равновесие в Мире, – а потом зачем-то добавил: – То, что внизу, то и вверху, а то, что вверху, то и внизу – вот главный закон.

Политову эта фраза почему-то порезала слух, а Ланц продолжал:

– А что именно делать, так это уж каждый должен решать сам. Кому-то нравится горох, а кому-то чечевица. Всем не угодишь.

– Нет, – откинувшись на спинку кресла, замотал головой Политов и выпустил тонкую струйку дыма. – Дорога у всех непременно должна быть только одна, иначе зачем мы так похожи, зачем любим, в идеале, одно и то же, зачем, в конце концов, мы все люди с разумом и душой? Наверняка есть один единственный правильный путь, который и приведёт человечество ко всеобщему благу – к раю на земле, если хочешь. И тогда, и только тогда будет всем счастье! А всё, что мне предлагает сегодняшний мир, я отвергаю. Я не верю в эти предметы и идеи. Они пусты и ложны. И каждый человек, двигаясь по одному из этих путей, пытаясь добраться до одной из этих эфемерных целей, жестоко ошибается. И, в конце концов, станет терзать и презирать себя за то, что по глупости человеческой или под влиянием скудоумной толпы пошёл этой кривой дорогой, которая завела его чёрт знает куда! И уж совсем не за тем, чего ему было надо.

Ланц, наконец, вытащил давно дотлевший окурок из мундштука и кинул его в пепельницу.

– Да, брат! Совсем, видно, у тебя мозги запеклись, раз такое рассказываешь. Ну, и действуй тогда согласно своим словам: отвергаешь всё мирское – иди в монахи, в пустошь, и питайся подножным кормом. Вот тебе и смысл жизни. Бесконечный. Гармония и покой.

Ланц дразнил Политова этими словами. Иван Александрович понял это и весело рассмеялся в ответ.

– Я так и ждал этого вопроса! Был уверен, что ты нечто подобное и скажешь. Там дело совсем другое, – но вдруг Иван Александрович опустил глаза и, поджав губы, как бы на несколько секунд задумался, подбирая слова перед долгой речью. – Родители у меня были настоящими советскими людьми. Это значит, что сперва они стали октябрятами, потом пионерами, далее – комсомол. В общем, они были чужды любой религии. У них религия была одна – коммунизм. Их даже можно было бы назвать воинствующими атеистами, если бы не моя покойная бабка, которую я знал лишь в глубоком детстве, но о которой после её кончины осталась такая сильная память, что моим отцу и матери даже в голову не пришло бы выражаться в моем присутствии о Боге хоть в сколько-нибудь нелицеприятной форме. Бабка им всегда говорила: «Подрастёт, сам разберётся, что к чему, без вашей пропаганды!» И вот я подрос, но её пророчество не сбылось – не разобрался я сам и, наверно, уже никогда окончательно не разберусь, но всё то, что я сумел постичь, даёт мне некоторое право ответить и на твой вопрос касательно религии. Суть, мне кажется, тут вот в чём: все те монахи, служители культа, да и каждый истинно верующий человек; словом, все те, кто слепо отдал свой разум этой доселе не разгаданной загадке, так или иначе, но они уже не живут, и не имеют права жить нашей земной жизнью. Они, если так можно выразиться, уже мертвы и находятся где-то далеко отсюда, в той самой загробной жизни, которую нам обещает любая религия. Они, зная, что Бог есть, и что есть посмертная вечная жизнь, просто обязаны строго соблюдать все религиозные законы, тем самым отрекаясь от всех мирских соблазнов, что равно их телесной смерти и присутствию здесь на земле единственно их бессмертной души. Ведь тело их совершенно укрощено, а значит, оно уже не имеет никакого смысла и находится тут лишь постольку, поскольку оно ещё не износилось и может физически функционировать, как простой механизм. А душа же человека давно находится в предвкушении того райского блаженства, которое было обещано, и только и мечтает, как бы побыстрей покинуть этот грешный мир, избежав дальнейших соблазнов. Да. Я согласен. Они постигли смысл жизни, бытия, но какого? Посмертного! Не земного. Иными словами, они уже тут на земле начали жить так и тем, что в любом случае ждёт их после смерти. И это тоже совсем не то, чего я желаю. Мне же нужен смысл этой, нашей грешной, простой и понятной, физической жизни. Если хочешь, мне нужен Бог земной. Тот, который сможет мне пообещать то же самое, что и после смерти, но только пока я жив! А тот мир, лучший, как говорят – настоящий и даже справедливый – пусть он подождёт. Всему своё время, а я пока хочу жить тут! Тут преклонить колено перед нашим, земным Богом, который даст мне спокойствие, наслаждение и окончательный смысл бытия.

Казалось, Ланца ещё сильнее потряс этот, последний Иванов монолог. И даже осталось не понятным, что теперь его удивило больше: или новый угол рассмотрения вопроса о религии, который он доселе не встречал, или же логичное и холодное её отрицание, как нечто ненужное и действительно пустое при современном развитии человека.

– Это похоже на нигилизм, – после недолгого молчания заметил Ланц.