Белоручка

Машина затормозила у обочины, подняв вокруг себя клубы пыли. Прядильный тупик представлял собой улицу, которая, загибаясь, выходила обратно, в сторону города. Дорога была грязной, разбитой, через заросшую канаву пролегала тропинка для пешеходов, а дальше тянулся квартал стоящих плотно друг к другу домов. Строения были деревянные, двухэтажные, с покатой крышей, над которой торчали изъеденные временем дымовые печные трубы. Вид они имели удручающий: обветшалые, с истлевшей краской, оттого почерневшие, местами подгнившие, с выбитыми кое-где или забитыми фанерой окнами, с лоскутами старого рубероида, свисающими с крыш. И нигде ни души, словно всё вокруг было неживым. Даже деревья по обочинам стояли недвижимо, как заколдованные.

Господин Капризов и Крагин вышли из автомобиля.

– Узнаёте? – спросил Капризов, указывая на дома.

– Да. Я знаю этот район. Это же бараки.

– Совершенно верно, бараки, – с горечью подтвердил Капризов.

– И что же? – удивился Крагин.

– А вы знаете, что в этих бараках ещё живут люди?

– Я это допускаю.

– А знаете, что вот в том доме, например, – Капризов указал на дом с новой чистенькой табличкой с цифрой 2, которая резко контрастировала с почерневшей стеной, к которой она была прибита, – живёт Алевтина Григорьевна, престарелая женщина-инвалид семидесяти восьми лет? И что осенью, когда эта дорога превращается в непроходимую реку грязи, а зимой покрывается метровым слоем снега, потому что сюда не заезжает уборочная техника, ей приходится идти с сумкой-тележкой два километра до ближайшего продуктового магазина? Что социальные службы навещают её лишь раз в неделю, но и это никак не помогает ей в борьбе с протекающей крышей или окнами, из которых вечно сквозит, знаете? Знаете, что она живёт здесь уже пятьдесят лет, так долго, что успела схоронить своего мужа, а квартиру, честно заслуженную, государство ей так и не предоставляет? А?

– Теперь знаю, – безразлично ответил аналитик. Он с некоторым недоумением и одновременно брезгливостью посмотрел на Капризова.

– А вон в том доме, – указал Капризов на дом, стоящий почти напротив первого, с такой же новенькой табличкой, но уже с цифрой 5, – живёт другая женщина. Одинокая Людмила Алексеевна Алексеева с детьми. Очень милые два мальчика и девочка. Их зовут Кирилл, Саша и Таня. Людмилу Алексеевну шесть лет назад бросил муж, и теперь она сводит концы с концами, работая продавцом в том магазине, куда ходит Алевтина Григорьевна. Разумеется, её квартира мало чем отличается от квартиры старушки, разве что потолок не протекает, и то только благодаря соседу, Петру Данилину. Бывший сантехник сам полез на крышу и залатал как мог дыры. Стоит ли говорить, что, как и Алевтина Григорьевна, Алексеева с детьми и бывший сантехник Данилин имеют призрачные шансы на то, чтобы съехать отсюда при жизни. А единственное, что смогли сделать власти города и губернии по городской программе для этих бараков и их жителей, так это навесить на дома вон те новенькие таблички. И всё.

Наступила тишина. Крагин достал сигарету и закурил. Его не впечатлил этот рассказ.

– Это частности, Дмитрий Кириллович, – сказал наконец он. – Таких судеб полно в этом мире, и если так реагировать…

– Именно что частности, – спокойно подтвердил Капризов и отвернулся, чуть присев на капот машины. – Но нет ничего показательней, чем частности. Я понимаю вас, Константин Константинович, и не буду разубеждать. Я не могу вам поведать во всех красках, как живут там люди и сотни тысяч таких же по всей России. Я рассказал в общих чертах, и требовать от меня красноречия и литературного таланта не стоит. Но если бы вы видели, в какой бедности, в какой разрухе и нищете живут эти люди. Зашли бы в туалет, который хуже бесплатного общественного… В самом деле! Где сверху осыпается штукатурка и видна сгнившая дранка. Посмотрели бы на длинные, во весь дом, грязные (и не потому, что их не моют, а от старости) коридоры. Двери, застревающие намертво в перекошенных косяках. Жалкие попытки людей как-то скрасить свой быт покупкой современной техники. Она недорогая, она сейчас есть у каждого. Почувствовали бы запах гнили, исходящий из подвала. Взглянули бы на общие кухни, где любая санитарная служба запретила бы не то что готовить, а даже пускать туда людей. Это ужасно. Хорошо хоть, что они в своей массе не становятся проститутками или убийцами. Но ещё чуть-чуть – и станут. Обязательно станут. И всё же это было бы, на самом деле, не столь ужасно, кабы все так жили. Но эти же люди, которые не имеют возможности перебраться в другое жильё, просто снять его, хотя государство обязано само об этом позаботиться, видят, как рядом, в том же Рошинске, строят новые красивые дома, разбивают парки, горожане катаются на велосипедах, красивых дорогих машинах. И эти, как вы сказали, частности – судьбы живых, реальных людей. И в таких случаях нет ничего важнее и показательнее, чем частности. Разве вы не чувствуете, что здесь кроется страшная несправедливость?

– Отчего же? – спросил Крагин. – Вы, наверное, не знаете, а я вам скажу, что эти дома так и остаются здесь, потому что земля под ними никому не нужна. Но потом, с развитием города…

– Я это знаю, – перебил Капризов. – Я отлично знаю про землю. И про то, что она никому не нужна, ибо строить здесь что-либо без создания инфраструктуры, которая не принесёт сиюминутной прибыли, нет смысла. Я же специально всё изучил, посмотрел. Уверился. Иначе откуда мне знать про жителей этих, как вы сказали, бараков. Я с ними даже разговаривал. Но люди, Константин Константинович! Вы говорите: когда всё разовьётся. Да, я согласен. Но люди живут здесь и сейчас, и если бы власть хотела помочь, она с лёгкостью росчерком пера решила бы все эти проблемы. Одним росчерком.

– Так вы же и есть власть, Дмитрий Кириллович, – напомнил Крагин, откидывая окурок сигареты.

– Вам ли не знать, что власть бывает разная.

– Так вы идеалист? – осведомился Крагин.

– Не сказал бы, – не оборачиваясь, ответил Капризов. – Я только за справедливость. То, что я показал вам, это лишь часть ужаса, который творится в государстве. А дети высоких чиновников, которые занимают места в советах директоров государственных банков в двадцать пять лет или другие не менее высокие посты? А полицейские, которые призваны бороться с коррупцией, но сами разъезжают на автомобилях, цена которых равна их зарплате за десять лет? А судьи, у которых сыновья вдруг становятся прокурорами в их же губерниях? Да мало ли подобных примеров, Константин Константинович? А главное, всё это видно, всё открыто, и народ чувствует, не молчит даже иногда, но думает, что надо только потерпеть, только ещё чуть-чуть подождать – и настанет время, когда всё наладится и жизнь станет лучше, честнее, справедливей. Но этого не будет.

– И вы избрали такой странный путь, – подытожил Крагин. – Но почему этот? Простите, мне кажется, это очень наивно. Когда у нас развиты все возможные демократические институты, когда… Да вот даже вы сами на государственной службе, дерзайте!

– Современная демократия – высшая форма тоталитаризма, – убеждённо ответил Капризов. – Всё лукавство состоит в том, чтобы дать народу идею, что он якобы чем-то управляет, и под эту сурдинку и от его имени творить с ним же всё что угодно. А если говорить о настоящей демократии, – тут Капризов обернулся и скривил рот, – то это высшая форма глупости, когда к власти может прийти клинический идиот. Но не об этом сейчас. Я ответил на ваш вопрос?

Крагин помедлил.

– В некоторой степени да, – пространно заявил он. – Вы за справедливость, за правду. За всё хорошее против всего плохого, но не идеалист. И знаете, я вам почему-то не верю. Не знаю почему, но не верю. Всё, что вы сейчас говорили, слишком просто и слишком наивно. Вам не кажется, что ваш монолог похож на монолог какого-нибудь супергероя в маске из американских фильмов? Наверное, поэтому я вам не верю.

– Ваше право, – безразлично ответил Капризов, открывая дверь автомобиля и собираясь сесть. – Как я сказал, у меня нет литературного таланта описать то, что я чувствую, когда вижу масштабы ужаса, уродливым проявлением которого выступает в данный момент этот Прядильный тупик. Может быть, как-нибудь потом. Единственное, что я могу сказать в своё оправдание: ни один порядочный и неравнодушный человек не может оставаться в стороне, когда видит горе и несправедливость в отношении простых людей, совершаемую властью.

Крагин посмотрел на советника искоса.

– И вы хотите в качестве порядочных привести к власти нас?

Господин Капризов понял вопрос и, чуть улыбаясь, закачал головой.

– Вас – это сколько человек? Десять? За этими десятью придёт тысяча других – неравнодушных, честных, порядочных. И рано или поздно, а справедливость победит. Вот увидите. А мы с вами – временное явление. Но не просите меня сейчас рассуждать о глобальном. Мы приехали посмотреть на конкретный ужас.

– Но почему Рошинск? – как бы вдогонку спросил Крагин советника, который уже почти скрылся в автомобиле.

– На этот вопрос я вам сейчас не отвечу. Не время. А вообще, наверное, случайность. Так распорядилась сама судьба. Впрочем, не без участия местной власти и таких, как вы. А будь другой город – было бы то же самое. Я бы поехал, нашёл бараки другого города, привёз бы такого же, как вы, на них поглядеть и сказал бы ровно то же самое. Рошинску просто повезло.

Глава 5. Вопросы

День города – это провинциальный праздник. И не важно, в каком городе по статусу, размеру или богатству он проходит: в Москве ли, в Казани ли, или, скажем, в Чекалине – самом маленьком городе России. В любом случае от этого действа всегда веет сухим духом провинциализма, потому как праздник местечковый, с каким бы размахом и помпой его ни проводили. Тут не спасают ни попытки затронуть почти все слои горожан, ни позиционирование праздника как некоей миниатюрной модели другого, поистине важного, дня – Дня России и не страстное желание властей города придать этому событию масштабность. Но надо отдать должное, чиновники стараются изо всех сил: организуют парады, шествия, салюты, концерты на площадях, горожанам разрешают бесплатно посещать музеи и выставки, стараются приурочить к этой дате (обычно это какое-нибудь осеннее воскресенье) открытие станций метро, памятников, спортивных объектов, больниц, школ, мостов, котельных или, за неимением иного, детских площадок во дворах, – но всё равно, как был этот праздник бесхитростным, однообразным и, что более важно, камерным, а оттого провинциальным, так им и остаётся.

Любой день города в России похож на день соседнего города. Впрочем, расстояние не является тем фактором, который мог бы сыграть решающую роль в плане разнообразия программы празднеств, как не может этого сделать даже национальный или местный колорит: День города Калининграда мало чем визуально отличается от Дня города Владивостока, а последний, в свою очередь, окажется очень похож на День города Грозного. Во всех случаях вы увидите массовые шествия с одинаковыми транспарантами, с картонными гербами, народные гуляния, митинги-концерты, а вечером непременный салют. Разумеется, возможны кое-какие отступления от типового плана, но все они воспринимаются скорее как нечто инородное и даже вредное. Власть имущие любят стабильность и понятность. Впрочем, пенять на однообразие всё-таки не стоит. Ведь, наверное, именно в нём, традиционном, патриархальном, всеми негласно принятом и беспрекословно соблюдаемом однообразии и кроется единство граждан всей невероятно пёстрой и такой разной России. Очевидно, есть в этом скучном, на первый взгляд, сходстве какое-то глубинное единство. И единство не сковывающее собой, не угнетающее монотонностью, а именно объединяющее, дополняющее и сглаживающее разноголосицу. По-видимому, поэтому, в какой бы край России ни приехал гражданин, на какой бы день города ни попал, ему везде покажется, что он дома. Что всё знакомо и ясно. И ему умиротворённо будет чудиться, что на эту площадь, на которой теперь развернулись митинги-концерты, он уже когда-то вступал, что лица гуляющих людей он уже видел, может быть на прошлой неделе на углу возле книжного, а ночной салют обязательно довершит картину дежавю, показав в своих всполохах размытый ночными сумерками силуэт доселе незнакомого, но такого родного гражданину города, заставив его обратиться к чёрному небу, которое, как известно, везде одинаково.

Рошинск, как город довольно средний и ничем особенным не выделяющийся среди прочих городов на просторах страны – разве что издавна славившийся изделиями лёгкой промышленности, а именно рошинскими сарафанами, – также не обошла эта напасть. День города Рошинска отмечался ежегодно в первое воскресенье октября. Сценарий мероприятия был чёток, непоколебим и год от года отличался лишь незначительными излишествами или усечениями, в зависимости от состояния бюджета. Сперва на площади Победы проходил митинг-концерт, на который стекались все люди, так или иначе работавшие на государство, в том числе работники ткацкой фабрики «Красный станок» и местного фармацевтического завода «Рошфарм», а также земляки из других губернских городов, поменьше.

По заведённой традиции в десять часов утра митинг-концерт открывал сам губернатор. Стоя на сцене за маленькой трибуной, сбитой из фанеры и ДСП, он произносил выспреннюю речь, начинавшуюся с экскурса в историю России и самого города, с момента первого его упоминания в летописях, и заканчивающуюся весьма смелыми фантазиями и мечтами, устремлёнными в будущее, которое непременно наступит под его чутким руководством и при помощи верных городу жителей. Разумеется, не забыл он упомянуть в речи о красоте Рошинска, его архитектуре, богатых традициях, известных людях, родившихся здесь, и прочих дежурных вещах.

Следом за губернатором на трибуну поднимались другие чиновники, рангом пониже. Их речи по структуре почти в точности повторяли речь главы губернии, разве только они были короче и бледнее и касались больше дел хозяйственных или отраслевых.

Но чиновников уже никто не слушал, народ ждал начала представления. И оно не заставляло себя долго ждать. На сцену сперва выбегали девушки в тех самых известных на всю страну расписных рошинских сарафанах и устроили пышный хоровод под фонограмму музыкальной темы из песни «Катюша» в современной электронной обработке. Затем к девушкам присоединялись молодые люди в красных шёлковых рубахах и тоже вплелись в разухабистый хоровод. Потом на сцену выходили со своими номерами и другие самодеятельные коллективы. А завершали программу концерта почему-то жонглёры на ходулях, клоуны с дрессированными собаками и небольшой военный оркестр, который, постепенно вырастая на заднем плане, появлялся на сцене как фантом в известной опере.

Господин Капризов, сидя в своём кабинете и положив ноги в начищенных ботинках с пряжками на стол, с брезгливостью наблюдал за этим шоу по телевизору, где шёл прямой эфир. Старенький пятнадцатидюймовый телевизор был откуда-то принесён Меркуловым и поставлен в угол кабинета с неизвестной целью. Вообще советнику показалось, что в его помощнике явственно проглядываются наклонности начинающего крохобора, потому что молодой человек натащил в кабинет много разного, на первый взгляд ненужного хлама и, кажется, даже гордился этим. Однако телевизор пришёлся как нельзя кстати, особенно теперь, когда делать Дмитрию Кирилловичу на службе было абсолютно нечего.

– И что, у вас так каждый год? – спросил Капризов, кивнув в сторону экрана.

Меркулов, который что-то с важным видом печатал на ноутбуке, обернулся и, кажется, не сразу понял вопрос.

– Ах, это?! Да, – с сожалением подтвердил он. – В прошлом году, правда, были ещё огненное шоу, парашютисты, соревнование силачей и огромные надувные матрёшки, расставленные на всех улицах в центре. Сначала хотели нарядить их в специально сшитые сарафаны, но потом от сарафанов отказались. Но в целом да, такое случается каждый год.

– И вам это нравится?

К удивлению господина Капризова, Меркулов задумался.

– Ну, как сказать… А что ещё можно придумать?

– Мне кажется, это невыносимо, – раздражённо заметил Капризов. – Неужели же нельзя сочинить что-нибудь интересное? Ну там нанять каких-нибудь толковых людей, которые бы расписали программу, добавили сюда свежести… Ведь этой программе, наверно, лет сто. Разве людям не тошно?

– Люди ходят, – неопределённо отозвался Меркулов и добавил: – У нас и так тут развлечений немного. В этом году обещали фестиваль красок. Ну, знаете, когда обкидываются краской?

– Это пошлость! – не выдержал советник. – Что же фантазия дальше не идёт, а всё какие-то глупые заимствования или заскорузлый примитив?! Придумали бы хоть какое-нибудь карнавальное шествие. Вон, например, в Венеции такое есть. Что мешает сделать его тут, пусть и с местным колоритом? Или что-нибудь подобное.

– Да вы же знаете, – грустно ответил Меркулов, – денег нет. Вот даже на сарафаны для матрёшек не хватило…

– Да при чём тут деньги? – продолжал возмущаться Капризов. – Идея должна быть! И люди сами всё сделают. Или ты хочешь сказать, что на карнавале масок в Венеции все расходы государство оплачивает? Каждую маску? Разумеется, нет! Люди сами готовы всё сделать, лишь бы им идея понравилась. Зато Венеция этим известна на весь мир. А тут… Эх, да что говорить!