Чаепитие за горизонтом событий

Шло время, а хлопец всё стоял, созерцая эту картину, пока последний краешек светила не ушёл озарять своей благодатью других. Тогда он неожиданно вспомнил, что отец просил его поспеть пораньше, чтобы потолковать о завтрем. Юноша быстро очнулся и лихим бегом пустился к хутору. Ветер, свистя в ушах и играя волосами, вещал, поминутно перескакивая с события на событие в своём ежедневном повествовании. Мощная фигура атлета уже через несколько минут показалась из окошка хаты, вдыхая вечерний воздух и последние слова смеркающегося дня. Он как раз успел к началу ужина.

После ужина разошлись все, кроме отца, который курил люльку[1 - Люлька (укр.) – вид курительной трубки, пришедшей в Украину из Османской империи.], матери, которая прибирала последние тарелки со стола, и Сирко, стоявшего возле и намеревавшегося извиниться перед отцом, прежде чем поговорить о том, что хотел донести до него Василь этим вечером.

– Отец, прости меня, слишком красно было в поле – засмотрелся, – виновато вымолвил хлопец.

– Это ничего – молодость, помню себя в эти годы. Пройди, присядь рядом, нам есть, о чём поговорить, – ответствовал отец. – Ты знаешь, Сирко, я давно хочу потолковать с тобой. Ты уже достаточно взрослый, чтобы говорить о женитьбе. Я понимаю, что ты старательно избегаешь этого вопроса, трудясь на благо семейства и живя миром вокруг. Но тебе пора жениться, посмотри на своих братьев – в твоём возрасте они уже давно нашли себе невест, и тебе пора присмотреть наречену.

Сирко, внимательно слушавший отца, беспокоился, ожидая дальнейшего, но его волнение выдавал лишь румянец на щеках, который легко можно было списать на многое другое.

– Ты думал что об этом, или так и будешь в девках ходить до конца жизни? – подытожил Василь.

– Отец, я думал, но нигде дотоле не случалось мне найти тую особую дивчину, которую мог бы я назвать своею невестой. Много красивых и умных, да не те.

Василь молчал, вдыхая дым из трубки и медленно выпуская его. В очаге мирно пылали угли, лица становились всё темнее, пора было отправляться ко сну, но хозяин медлил, явно над чем-то крепко задумавшись.

– Завтра ты уедешь, сыну, и дорога у тебя будет долгой. Твоя матушка-земля будет ждать тебя, а мы с матерью – молиться за твоё здравие. Но ты инший[2 - Инший (укр.) – дословно «другой».], и место тебе с равными, так что назавтра возьмёшь Хустку и поедешь на ней в академию до Киева. Не упрямься, – дополнил отец, видя протесты сына, – это уже решённый вопрос. Уедешь с рассветом – вот тебе немного карбованцев, чтобы ты смог жить, а когда доберёшься, тебя встретит дядя Павло – он там преподаёт. Возьми грощи и иди, не спорь с отцом.

– Отец, я благодарен вам за всё, но я не заслужил – это скопленные вашим тяжким трудом деньги! Я не готов.

– Всё сын, пора спать, идём. Добранич.

– Добранич, отец.

Василь ушёл спать. А хлопец посидел ещё немного за столом, и, думая, что всё происшедшее ему только привиделось, ушёл также спать. Тем временем догорали последние угли в печи, медленно, как будто живые, они уходили один за другим в мир теней. Паук в углу, сытно поужинав домашними паразитами, тоже укладывался спать. В этом доме, таком тёплом и уютном, иначе редко случалось.

Кир – полноправный член семейства, хоть и пёс, грелся у гаснущего огня, шумно вдыхая воздух посреди тишины погружённого в сон дома. Он как настоящий хранитель оберегал покой сердца этого дома – очага. За окном исполняли свои ночные песни сверчки, а месяц одарял их волшебным светом. Завтрашний день будет совсем другим, но никто и ничто об этом ещё не догадывалось.

Наутро пришли серые, будто тени, люди. И потушили очаг, и загасили свечи многих в этот мрачный день. Ударила гроза, холодные капли мешались с кровью, грязью и землёй, омывая восковые фигуры. Сирко лежал подле хаты и глазами, полными надежды, подёрнутой последними нотками страха, смотрел вечным пронзающим взглядом в небо. Пришла весна и пришли зелёные люди, а Сирко так и лежал, взирая глазами червоных маков в небесную глубину. Маки тянулись по весне к солнечному свету.

В тех местах и поныне, говорят, волшебные закаты, а земля дарит тепло, которое вобрала в себя от людей, отдавших свою душу.

Оборотень

Шёл мелкий дождь. Его иногда называют моросью, но едва ли это правильное название. Звучит как-то неприятно, будто говоришь с отвращением, эдаким брезгливым пренебрежением. На самом деле это миллиарды мигрантов спешно покидали свой дом, чтобы попасть в новый, а в итоге своего длинного, временами многовекового, путешествия снова вернуться домой. Хотя вряд ли их это сильно волновало – какая-то печальная предопределённость.

Ричард стоял на пороге своего одинокого домика и всматривался в непроницаемую глубину расстилавшегося леса. Глубокий, дремучий, живой – этот природный страж, казалось, оберегавший какое-то неведомое сокровище, шептал, говорил, кричал, шумел и одновременно с тем молчал. Где-то в этой страшной глубине украдкой прятался он – тот, кого траппер боялся больше всего, но в то же время жаждал увидеть и победить. Монстр, который изо дня в день подкрадывался всё ближе и ближе, разрушая мир и покой обитателей окрестностей. Он крал, убивал и был беспощаден, нарушая тишь и покой заповедных лесов. Индейцы местных племён Кри прозвали его онипахтаку[3 - Онипахтаку (кри.) – дословно «убийца».].

Ричард закурил трубку, набитую старым добрым табаком, привезённым откуда-то из Флориды заезжим торговцем. Выпуская клубы серовато-белого дыма, он посмотрел на поляну, где были сложены наколотые дрова, грустно промокавшие под мелкими небесными слезинками. Обернулся, посмотрел на свою срубленную хижину, местами изрядно поеденную насекомыми, на понурую клячу, стоявшую под навесом, почесал свою седеющую голову и задумался. Видимо немало времени и когда Ричард очнулся – на дворе уже смеркалось.

Вдруг слева послышался резкий шум в ветвях. Траппер насторожился. Где-то там же затрещали сучья, а в отдалении послышался ужасающий дикий рёв, пронзающий душу своей болью и безотрадностью. Лошадь нервно заржала.

Ричард схватил топорик и карабин и побежал туда, откуда донеслись звуки. Он пробежал разорённые норы мелкого зверя, сбитые гнёзда каких-то птиц. Поваленные вековые деревья. Где-то замшелые, а где-то ещё яркие белые кости всякого малого и большого зверя – от енота и до лося. Так он бежал, пока не стемнело окончательно, тогда, не разобрав дороги, он споткнулся и растянулся всем своим телом на лесной прогалине, едва не угодив носом в лужу.

Вышла луна. Когда он очнулся, дождь по-прежнему россыпью бриллиантов ниспадал на лесные просторы. Ричард заглянул в лужу, что была перед ним, и остолбенел. Из воды на него смотрел искажённый злобой, чёрствостью и хладнокровной жестокостью лик чудовища. Он смотрел и смотрел, и с каждым мгновением всё больше понимал, что нашёл искомое зло. Вот он, монстр во всём своём обличии. Вот тот, кто убил несчастных животных, тот, кто ради забавы убивал и грабил честных лесных обитателей, тот, кто повалил лесных великанов, чтобы доказать свою власть, тот, кого поклялись уничтожить индейцы Кри – это он сам. Он понял, что, пытаясь найти и убить проклятого гризли, который жестоко расправился с бедной женой Ричарда много зим тому назад, он стал худшим ужасом этих мест, который в порыве мести ослеп…

С тех пор никто его не видел. Местные жители говорят, что он сгинул в болотах, что прячутся в лесных чащобах. Местные органы власти сходятся на том, что с ним расправились индейцы, приводя в доказательство сожжённый дом и исчезнувшую без сбруи лошадь. Но сами Кри говорят, что Великий дух дал ему просветление, и траппер ушёл к последним переселенцам из почти полностью забытого племени Онейда, где обрёл покой, доживая свой век в борьбе за оплату непомерного долга перед этим миром. Какая история правдива – каждый определяет для себя сам.

Золото

Потрескивали угли. Маленькое чудо – коротенькая жизнь, созданная, чтобы украсить этот мир, отдать тепло и исчезнуть. Прекрасная роза со всеми переливами золота, солнечных лучистых тонов и алых губ. Такоё тёплое и маленькое существо, которое в холодный зимний вечер согревает закостеневшие от холода сердца. Сердце, которому суждено биться совсем чуть-чуть, но отдавать неимоверно много.

Месье Реми сидел рядом и ни о чём подобном не думал. Он пил крепкий кофе в «Кафе де ля Пэ» на углу площади Оперы и бульвара Капуцинок, мельком поглядывая на новостную сводку в «Фигаро». За окном спешно проносились экипажи, а не слишком богатые люди, что не могли позволить себе такую роскошь, старались как можно скорее добраться до тёплого очага. Зима 1885 года выдалась очень холодной.

В этот день у месье должна была состояться встреча с представителем Французского географического общества. Планировалось обсудить условия финансирования экспедиции в северные широты, в которой был заинтересован месье Реми. Дело в том, что новые золотые месторождения в северной части бывшей Новой Франции, обнаруженные местными трапперами, давали серьёзную для волнений среди банкиров по всему миру, и наш герой не хотел оказаться не у дел. Ведь кусок золотого пирога никогда не бывает лишним. Поэтому, ожидая месье Тиро, он нервно поглядывал на часы, которые не решался спрятать в карман своего тёмно-бурого жилета. Но время не шло быстрее – оно с ужасным упорством отказывалось ускориться хоть на мгновенье.

Вдруг он почему-то абсолютно случайно посмотрел в сторону соседнего столика. Прошла какая-то секунда, даже меньше, он положил несколько франков возле чашки кофе – достаточно, чтобы оплатить заказ и заодно порадовать услужливого официанта. Спешно накинул своё пальто, головной убор и вышел быстрым шагом, почти выбежал. Поймав первого попавшегося возницу, он только сказал: «На Аустерлицкий вокзал, как можно скорее!» А затем в ошеломлении стал всматриваться в проплывающие вокруг пейзажи.

Он верил, что должен успеть, иначе и быть не могло. Через десять с лишним минут месье Реми уже прибыл на вокзал, рассчитал извозчика и полетел к кассам.

– Один билет до Тулузы, ближайший! – сказал он полусонному замёрзшему кассиру. – Багажа нет, класс – какой остался. Несколько удивлённый кассир выдал соответствующий билет на поезд, который вот-вот должен был отойти и спешно выпускал пары.

Ещё мгновение и локомотив дрогнул, лёгкий толчок пронёсся по всему составу от головы до хвоста, заскрежетали колёса – огромный дремлющий огнедышащий дракон отошёл, едва наш герой успел подняться в вагон.

Дорога была долгой. Казалось, огромное чудовище, проглотившее всех несчастных людей, движется намеренно медленно, как будто после обеда, чтобы успеть переварить свою добычу. Месье Реми попал в очень простой вагон, чуть ли не для самых бедных пассажиров, но ему повезло: вокруг не было почти никого, поэтому он уставился в зимнюю серовато-белую даль, нервно покусывая губу и поминутно вынимая и отправляя обратно свои карманные часы.

Спустя полчаса ему надоело, рука устала, и он просто безжизненно опёрся на стенку. Голод – эта противная человеческая слабость – начинал давать о себе знать, ведь, кроме получашки кофе, месье Реми ничего не приходилось потреблять в это утро.

Так прошло около девяти часов. Наконец поезд прибыл на перрон вокзала Матабио. Месье Реми поспешно сошёл. Увидев одинокого скрипача, который переводил дух, закончив играть Концерт №4 фа-минор «Зима» Антонио Вивальди, герой немедленно направился к нему:

– Добрый день! Прошу прощения, месье, не подскажете, на бульваре де Страсбур до сих пор продают лучшие цветы в городе? – вымолвил он, приближаясь к замерзающему музыканту.

– Добрый день, месье! Хотя он был бы ещё добрее, если бы не такой ужасный холод, – хриплым голосом ответствовал Жак Бугро. – Так и есть, там уже многие годы находится лавка с цветами, но Вам придётся поторопиться до закрытия – в такой мороз они не будут слишком долго ждать покупателей.

– Благодарю! – сказал тулузец. – Возьмите эти часы. Продав их, Вы сможете отогреться и сберечь свой талант для более погожих деньков, – дополнил месье Реми, протягивая свой карманный счётчик, неумолимо сокращавший его жизненное время.

– Благодарю Вас, месье, но не стоит, я ведь не сделал ничего существенного! – с неподдельным удивлением в голосе воскликнул бы Жак, но голос его уже не слушался, и поэтому вышло так, что он едва просипел эти слова.

– Вы сделали для меня так много! Просто пока этого не понимаете… Не глупите, такие предложения однозначно каждый день не поступают, к тому же я надеюсь Вас послушать в следующий свой приезд, а это едва ли произойдет, если Вы замёрзнете от холода, – ответил месье Реми.

В ответ скрипач только кивнул, и на его лице проступила тёплая, несколько поблекшая от мороза улыбка.

Затем банкир остановил проезжавший мимо пустой экипаж и направился в цветочную лавку. Там он купил букет из лучших роз, что можно было сыскать не только в Тулузе, но даже сам Париж позавидовал бы красоте и нежности этих цветов в такую ненасытную стужу.

А оттуда пешком, сквозь снежную сарабанду и бесчисленные кадрили метели, месье Реми дошёл до кладбища Тер-Кабад. Там он с большим трудом отыскал полузабытую могильную плиту, изрядно потемневшую, местами осыпавшуюся. Он опустился перед ней на колени и положил цветы.

– Дорогая мама, здравствуйте и простите меня! Я так виноват, ведь сегодня Ваш День Рождения, а я совсем забыл… Я забыл о том, что вы с отцом сделали для меня, а ведь только благодаря вам я достиг всего. Простите, мама, я забыл о настоящем счастье и всю свою жизнь хотел только достигать большего. Простите меня, я подвёл Вас, разучившись любить…

Снежинки, гонимые разъярённым ветром, били его по лицу, а он стоял на коленях и рассказывал о своей жизни последних лет самому дорогому человеку, которого, как оказалась, ему так не хватало. И тяжёлые капли, не то выбитые ветром, не то собранные теплом и печалью, заискрились в лунном свете и опали, словно осенние листья, на снег.

Прошёл год. Жак Бугро стоял на вокзале, и, вкладывая всю свою душу, играл на вокзале Матабио. Звуки этой скрипки тревожили сердца даже самых чёрствых прохожих, мелодия невообразимо выразительно переливалась тысячами тонов, мастерски сплетённых в трогательные переходы.

Стояла солнечная погода с лёгким морозом. В лучах небесного светила так тепло и нежно, словно капли на лепестках весенней розы, сверкали снежинки, укрывшие всю округу плотным покрывалом.

Прибыл утренний поезд из Парижа, из которого высыпали тревожные толпы спешащих домой людей. Только один мужчина со своей супругой на всем вокзале стояли и никуда не спешили. Он улыбался – и она тоже – такой доброй искренней улыбкой, которая могла бы растопить даже самые многовековые полярные льды.

Морис Кярне, официант «Кафе де ля Пэ», когда я спрашивал его о том, что же увидел тогда месье Реми за соседним столиком, ответил мне: «Какая-то из наших посетительниц забыла там букет белых роз, больше там не было ничего».

А большего и не надо было, – подумал я. – Ведь матушка моего друга больше всего любила именно белые розы, как и теперь его замечательная жена.