Гроза. Рассказы о любви

Гроза. Рассказы о любви
Александр Сороковик

В этой книге, как видно из подзаголовка, собраны рассказы о любви. О сильном чувстве на всю жизнь, окоротеньком курортном или производственном романчике, о счастливой и несчастливой семейной жизни, о только зарождающемся чувстве, в общем, о разном.В основе практически всех рассказов лежат реальные жизненные истории.

Гроза

Рассказы о любви

Александр Сороковик

Обложка Елена Александровна Сороковик

© Александр Сороковик, 2022

ISBN 978-5-0056-2728-5

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

ЧЕТЫРЕ ЖЕНСКИХ ПОРТРЕТА

Бог не одарил меня талантами – я не рисовал, не писал стихов или рассказов. Умел только бренчать три аккорда на гитаре, и петь фальшивым голосом. Но взамен этого, Он наградил меня хорошим вкусом, а также способностями к точным наукам, что дало мне возможность получить солидное образование, очень неплохо зарабатывать, и не только содержать семью, но и иметь возможность собирать интересные картины и книги. Конечно, не подлинники великих мастеров, а полотна современных художников, где зачастую попадались очень необычные вещицы.

В эту субботу я, как водится, вышел в Горсад на Дерибасовской, где возле ротонды собираются художники со своими полотнами. Это была и выставка, и продажа, и тусовка, где я был вполне своим, уважаемым гостем: не только рассматривал и критиковал картины, но и нередко покупал их для своей коллекции.

Ничего заслуживающего внимания сегодня я не увидел, пообщался с народом, и хотел уже идти домой, как меня остановил Серёга – у него я покупал картины чаще всех, очень самобытный художник!

– Смотри, Костя, видишь, женщина пожилая на лавочке, в сторонке? Это вдова Павла Бестужева, слышал о таком?

– Конечно! И не только слышал, у меня есть пара его картин.

– Подойди к ней, пообщайся. Она не совсем в себе, но если разговорится, может показать работы мужа, которые у неё хранятся, и нигде не выставляются.

Я последовал мудрому совету, и подсел к пожилой женщине. Она сначала держалась настороженно, но я говорил спокойно, ничего не просил, рассказывал о работах её мужа, которые видел на выставках, и про те, которые были у меня.

Мы стали общаться, всё там же, в Горсаду на скамейке. Мне очень хотелось напроситься к ней в гости, посмотреть картины: Бестужев, несомненно, был очень талантливым художником, но весьма нелюдимым, выставлялся редко, друзей у них с женой было очень мало.

Он умер около пятнадцати лет назад, и с тех пор практически забылся в среде ценителей – его вдова прекратила всякую связь с миром художников, не выставляла его картины, а держала у себя дома. В последнее время стала приходить к ротонде, но в разговоры особо не вступала, а все попытки прощупать почву насчёт продажи картин пресекала на корню.

Принимая особенности поведения женщины – звали её Верой Аполлинарьевной – я не торопил события. Мы разговаривали об искусстве, о жизни, о поэзии. Однажды я пришёл к ротонде с только что купленной любопытной книжкой стихов малоизвестного поэта Юрия Мещерского, и она вдруг попросила разрешения посмотреть её. Сразу же открыла оглавление, просмотрела, разочарованно вздохнула. Немного полистала книжку и вернула мне.

– Павлик любил стихи Мещерского, и меня пристрастил.

– Этого поэта мало кто помнит, – осторожно продолжил я тему, – он почти не издавался и ушёл довольно молодым.

– Да, его стихи всегда были не ко двору. Он писал о жизни, о любви, о природе. В начале ХХ века в моде был декаданс – «О, закрой свои бледные ноги», – она грустно улыбнулась, – а потом революция, чеканные строки про товарища Маузера.

– Он издавался мизерными тиражами, за свой счёт во времена НЭПа. Да и фамилия у него была для того времени слишком уж дворянская. Его расстреляли в 37-м…

– Неверно, – собеседница покачала головой, – он действительно умер в 37-м, но не в застенках НКВД (она произнесла это с иронией, словно передразнивая какого-то оратора), а от банальной лейкемии. Власти его просто не замечали…

В конце концов, в один из тёплых майских дней, она спросила меня, не хочу ли я посмотреть картины её мужа? Разумеется, я выказал живейшее согласие, и мы отправились к Вере Аполлинарьевне домой на двух трамваях с пересадкой – она категорически отказалась садиться в такси.

Наконец-то я попал в легендарную мастерскую забытого художника! Вернее, мастерская превратилась в склад набросков, эскизов, полузаконченных, и реже – законченных картин. К моему огромному сожалению, ничего интересного я не увидел. Во всяком случае, ничего достойного занять место в моей коллекции.

Я вежливо похвалил работы, досадуя, что потерял столько времени, и собрался уходить. Когда уже вышел в прихожую, хозяйка остановила меня, словно, наконец, решившись, и пригласила в маленькую комнатку, больше похожую на просторный чулан. Там находились три небольших полотна – завершённых, отточенных, словно написанных художником в свои лучшие годы.

– Это триптих «Жизнь». Сначала он хотел назвать его «Времена года», но потом передумал. Павлик написал его через пять лет после нашей свадьбы… Мы с ним были очень счастливы тогда, – подтвердила она моё предположение. – Он никогда не выставлял эти картины, это был наш секрет, их видели только несколько близких друзей.

На первом полотне художник изобразил девочку лет семи-восьми в лёгоньком платьице, с растрёпанной причёской, весело хохочущую. Она бежала среди цветущих деревьев, в вихре белых лепестков, облитая утренним солнцем. Её руки, вскинутые над головой, были обсыпаны этими лепестками, словно волшебным, не тающим, ласковым и тёплым снегом.

На втором полотне сад очень походил на тот, из первой картины, только деревья сменили ослепительно-белый наряд на изумрудно-зелёный. Лепестки ушли, но плоды ещё только завязались – это было начало лета, его буйная молодость, прекрасная, безудержная, сильная. Над садом аквамариновой чашей опрокинулось невозможно глубокое небо с тянущимися через него полосами облаков. А по тропинке между деревьями то ли шла, то ли летела девушка – юная, воздушная, невыразимо прекрасная.

Её улыбка уже не была такой беззаботной, как у девочки на первой картине, одной рукой, поднятой над головой, она словно тянулась в небо, но другая, сжимавшая букетик полевых цветов, уже обращалась вниз, к земле.

Перед третьим полотном я остановился надолго. Если девочка с первого холста символизировала весну, девушка олицетворяла самое начало лета, то теперь наступало время осени? Но нет, листья на деревьях стали просто более насыщенными, яркими, и на их фоне ослепительно алели сочные вишнёвые капли.

Это ведь разгар лета, зрелая красота природы, дарящей людям свои плоды. И под стать ей – женщина. Ей где-то тридцать-тридцать пять, её красота не девическая, слегка ещё угловатая, а мягкая, округлая, зрелая. На картине она была одна, но чувствовалась – в линиях фигуры, налитой груди, мягких, но сильных руках – красота матери, хранительницы очага, любимой и любящей жены.

При всём очаровании предыдущих полотен, детства и юности их героинь, женщина с третьего холста олицетворяла не просто жизнь, а всю её полноту, продолжение рода – то, ради чего живут люди на этой земле…

Вера Аполлинарьевна наблюдала за мной с едва заметной улыбкой на губах, но улыбка эта относилась не ко мне, а к воспоминаниям о счастливом времени, которое прошло и уже никогда не вернётся.

– Простите, ради Бога, – я откашлялся, – вы продаёте эти картины?

– Как вам сказать, – задумчиво ответила женщина, – раньше я не думала об этом, не хотела расставаться с ними, но пришло, наверное, время. Мне осталось недолго, и я не хочу, чтобы после моей смерти они попали к чужим, холодным людям. После того, как умер Боренька, у нас больше не было детей, а друзья все ушли вслед за Павликом. Пусть лучше его картины живут у вас…

Она назвала какую-то смехотворную сумму, а я спросил, когда их можно будет забрать. Она пожала плечами:

– Забирайте хоть сейчас. Я помню их сердцем, мне не нужно видеть оригиналы.

Я попросил её подождать буквально полчаса, чтобы найти ближайший банкомат и снять деньги. Она согласилась: «Да, я как раз успею с ними попрощаться!»

Вскоре я уже упаковал прекрасные полотна, хотел вручить Вере Аполлинарьевне гораздо больше денег, чтобы хоть как-то приблизиться к реальной стоимости картин. Но она покачала головой, и отодвинула от себя лишние банкноты:

– Не надо, Костя, мне столько не понадобится.

– Но я не могу, ведь они стоят дороже, гораздо дороже, а деньги эти у меня далеко не последние.

– Нет-нет, не стоит…

– А давайте так сделаем, – осенила меня мысль, – я оставлю вам свой телефон, и если вы передумаете, или просто понадобятся деньги, вы мне позвоните!

На этом мы и расстались. Последующие дни я любовался своим приобретением, вспоминал удивительную встречу, но постепенно мною стали овладевать иные мысли. Было совершенно ясно, что художник изобразил на этих полотнах свою жену, только осталось непонятным, была она такой в жизни, или только в его воображении.

Но почему он хотел назвать свой триптих «Времена года»? Ведь мало того, что здесь собственно два сезона – весна и лето, его разные периоды. Даже сюжет с женщиной на третьем полотне показывал в лучшем случае июль. Почему отсутствуют осень и зима? Мне очень хотелось прийти к Вере Аполлинарьевне и спросить её об этом, но что-то меня останавливало: свой телефон она мне не оставила, а приезжать без звонка я считал неприличным.

Однажды мне посчастливилось купить совершенно незнакомое издание стихов того же Мещерского. В дешёвой бумажной обложке, потрёпанная книжица издания 1925-го года, тираж – 50 экземпляров.

Как следует, я рассмотрел его только дома, благоговейно переворачивая ветхие страницы, улыбаясь знакомым строкам, изредка радуясь находкам – новым для меня, никогда не читанным стихам. И вдруг, в самом конце я увидел стихотворение «Жизнь». Перечитал его раз, другой, третий. Несомненно, Бестужев писал свой триптих под его влиянием! Таких совпадений просто не бывает!