Жизнь как жизнь

– Если твой мужик живой вернулся, так думаешь он тебе одной принадлежать должен? Не подумала каково нам недолюбленным, недоласканным живётся. Устали мы по ночам на стенку лазать от безумного желания. Корову вон и ту хоть раз в году к быку водят. А мы вдовы, чем хуже? Не убудет от твоего Андрюхи – и тебе и нам хватит, а от детей мы его забирать не собираемся. Нам хоть вечерок иногда с мужиком побыть, и того хватит. Вон Катька Анисимова никого не привечает, так почернела вся бедная, а я и другие вдовы – так не хотим. Так что живи спокойно, Олёнка! Да и нам не мешай!

От таких слов Алёна остолбенела, не нашлась, что ответить Нинке, постояла ещё несколько минут у порога, да и пошла домой. Дома, сидя у печки, всё переваривала слова Нинки. Говорила она не только за себя, но и за других вдов, немерено наделанных войной. Решила смириться, лишь бы не спился Андрей, да от неё и детей не отвернулся.

Вскоре после войны начали в лесах вокруг Рымов, Торзати да Тимошино лагеря, как грибы, появляться. Сгоняли в них мужиков наших, по каким-то причинам в плену оказавшихся. Сроки им давали немалые. Заключённые лес валили, кряжевали, а готовые брёвна на железнодорожную станцию «Сухобезводное» на машинах возили. Оттуда составами отправляли на стройки, да шахты.

Алёна вспомнила, как в начале 60-х ходили они с бабами в эти лагеря, меняли молоко, хлеб да куски сала на нательное бельё, сапоги, да ботинки кирзовые. Если пропитание, какое ни какое хозяйство своё давало, то мануфактуры вовсе не было. Ходили все в латаном-перелатаном. А у лагерного забора иногда и штаны ещё целые, без дыр, перепадали. Страху то было сколько, когда шли в лагеря, но нужда перебарывала страх, и бабы по трое-четверо шли. Стрелки, что жили во всех деревнях, на случай побега заключённых из лагеря, пугали – сидят там отпетые уголовники, изменники Родины, способные и изнасиловать, и убить ни за что ни про что. Но таких случаев никто из деревенских не помнит. Зато про козу «Маньку» столько баек было рассказано: говорили, одна Тимошинская баба немало денег благодаря своей козе заработала. Будто приводила она козу ночью, когда охраны не было, на делянку, где заключённые лес пилили, привязывала её в укромном месте к дереву и оставляла. Изголодавшиеся заключённые весь день пользовали козу. Манька блеяла, но терпела, а потом, говорят, и совсем пообвыклась и требовала, чтобы хозяйка её в лес вела. Так вот, каждый заключённый, поимевший козу, ложил в мешочек, привязанный у неё на шее деньги, кто рубль, кто три, а кто и пятёрку. Озолотила тимошинскую бабу коза-кормилица.

– Ой, господи! Чушь то какая в голову лезет – пробормотала Матвеевна и перевернулась на другой бок.

К вечеру следующего дня к ней зашёл брат Николай.

– Здорово, мамка! – Николай, как старшую из их семьи, давненько уж называл Алёну «мамкой». – Ты, что и на улицу не выходила? Я еле прополз к тебе.

– Дак, как же я выйду?! Мне через этот бруствер не перелезть и откопать его сил нету.

– Где у тебя лопаты стоят? Сейчас я тебе дорожку пробью.

– Так там под лестницей на поветь (чердак).

– Только лопатой-то вряд ли пробьёшь. Смёрзлось уж больно.

– Пробью!

Николай вышел с лопатой на улицу. Алёна прильнула к окошку наблюдать. Смёрзшиеся комья снега не поддавались, лопата при ударе звенела. Но Николай не отступал и всё с большим усердием колошматил лопатой по гребню снега. Наконец, большой обледеневший ком отвалился. Николай руками отбросил ком в сторону и снова взялся за лопату. Дело пошло веселей. Куски, хоть и небольшие, отваливались при каждом ударе лопатой. Вскоре проход шириной в метр был пробит, и брат стал прочищать тропинку к крыльцу.

Николай вернулся в избу взмыленный: волосы под шапкой были мокрые, да и нательная рубаха прилипла к спине.

– Ну вот, мамка, высвободил я тебя из плена. Теперь и на улицу можешь выходить.

– Ой, как хорошо – то. А то вдруг лавка приедет из Ковернино, так за продуктами сбегаю.

– Э, да лавка вчера была. Теперь только в четверг приедет.

– Ой, да как же я её не видела. Чай, задремала. Да и не перелезла бы я через этот гребень. Хорошо, что пробил мне дорожку то.

– А, что у тебя, мамка, и хлеба нет?

– Так ещё на прошлой неделе закончился.

– Ладно! Сейчас я покурю, да пообсохну, пойду домой, Галину пошлю, принесёт она тебе хоть полбуханки.

Николай уселся у дверцы печки, скрутил козью ножку, насыпал из кисета махорки и закурил. Затягивался он не спеша, старался выпустить дым изо рта в поддувало.

– А, что ребята то пишут?

– Да, пишут. Редко, правда. Стёпка почаще пишет, а от Лёшки только открытка к празднику.

– Стёпка и нам открытки к каждому празднику присылает. Ну ладно, пойду я. – Николай приоткрыл дверку печки и швырнул внутрь окурок, – Галину сечас пришлю.

Брат ушёл, а вскоре прибежала Галина. Всё лицо было замотано шалью, только глазёнки сверкали.

– Тётя, вот тебе тятя хлеба прислал.

– Спасибо, Галинка! Раздевайся, посиди, согрейся. Замерзла, чай? А что, уроки в школе уже закончились?

– Так мы не учимся из-за морозов. Ну, я поскачу – тятя велел не задерживаться.

Алёна развернула тряпицу. Хлеба была почти целая буханка. Алёна опять завернула в тряпицу хлеб и отнесла его в упечь. – « Штей теперь постных наварю, да с хлебом и поем. И козушке, кусочек хоть , надо дать.»

Матвеевна взяла миску, пошла в чулан, натюкала тяпкой в кадушке зелёной квашеной капусты, зачерпнула полную миску ледянистых крошек, принесла в избу, поставила миску на табуретку рядом с печкой – пусть оттаивает. Потом почистила две картошки, поставила на конфорку кастрюльку с водой и стала ждать, пока закипит.

Николай, вдоволь наскитавшись по госпиталям, после серьёзной контузии, домой возвратился только к концу войны, после того, как родители получили похоронку на Сашу. Врачи рекомендовали ему больше быть на воздухе, хорошо питаться и никаких физических нагрузок, во всяком случае год-полтора. Чего-чего, а свежего воздуха в деревне, окруженной вековыми лесами – не передышишь, а вот хорошего питания – извините. Хотя свежие ягоды, грибы, овощи, и конечно, лесной воздух, за год заметно улучшили состояние Николая. А в сорок седьмом, его уже приняли в леспромхоз на работу десятником – он ещё до войны закончил семь классов, и был вполне грамотным для этой должности. Он, как и все лесорубы, ходил на делянку с топором за поясом. По работе топор ему вовсе не нужен был, достаточно было блокнота и карандаша, но мало ли чего-то сучок вдруг на бревне недорубленный заметит, оттяпает его, или где-то в бонах скобу забить нужно. Так что топор всегда был при нём.

Как-то в середине лета лесорубы всей бригадой пришли в контору зарплату получать. Народу в коридоре было – не протолкнёшься. Очередь в кассу двигалась медленно. Николая начало мутить, голова вдруг закружилась, и его повело. Чтобы не потерять равновесие, Николай взмахнул руками и зацепился за висевший на стене портрет товарища Сталина. Рамка с портретом с грохотом рухнула на пол. И надо же было такому случиться, что в поиске равновесия мужчина наступил на портрет. Службы нашли в этом умысел и отправился Николай на три года в лагеря Унжлаговские. Благо от дома не далеко. За подпорченный портрет Сталина посадили Николая, он же Сталин, а вернее его смерть, освободил по амнистии подчистую. Вернулся он смурной и ещё долго не мог прийти в себя. Нет, злобы у него не было, а обида глубоко засела в сердце. Но и она постепенно выветрилась, ушла на задворки.

Алёна похлебала свежесваренных щей с хлебом, попила чайку, отнесла кусочек хлеба козе. В хлеву было холодно, и Матвеевна пока скормила козе хлеб, да погладила её по спине задрогла. Пришла в избу, села на скамейку у печки и прислонилась спиной к тёплым кирпичам. Спина вскоре отогрелась, а потом тепло разошлось по всему телу – разомлела Алёна.

После рождения Степашки Алёна решила: хватит детей плодить, ведь не молодая уже. Этих бы вырастить. Но после разговора с Нинкой решение своё изменила – если не привечать мужа– совсем от дома отобъётся. Так и появились в их семье Миша да Верунька. Верунькой ходила тяжело, возраст видимо сказывался, как ни крути, за сорок уже перевалило. Рожать дома с повитухами не рискнула – первый раз в жизни поехала в Горчуху, в больницу рожать.

Андрей изо всех сил старался обеспечить семью: за работу пилоточем платили мало, и он выучился на электромеханика. Как раз в это время привезли в гараж дизельную передвижную электростанцию. Попросился Андрей у начальства перевести его на станцию. Новая работа – новые заботы. Муж уходил на работу в пять часов утра, и Алёне к этому времени надо было приготовить еду: накормить его, с собой узелок собрать – до полуночи Андрей был на работе. К шести часам надо было подготовить и завести дизель. Хорошо, если напарник оставил бак заправленным соляркой, а то ещё ведра два-три надо принести. Ровно в шесть Андрей должен включить рубильник, чтобы потекло электричество по проводам в дома, контору, диспетчерскую. Днём, когда в гараже слесарей, да шоферов полно, нет – нет мужики к нему в биндегу заглянут, посудачить, а иногда и за соляркой с ведром сходят. Сочувствовали: всё-таки без ноги моторист. Зато вечером, часам к восьми оставался он в гараже один-одинёшенек. Выйдет на улицу, поковыляет между машинами, да тракторами, добредёт до курилки – выкурит самокрутки две – одну за другой, посидит немного, да и опять возвращается к своей кормилице. Ровно без десяти двенадцать ночи Андрей трижды должен дёрнуть рубильник, выключить и включить сеть, чем предупреждал население, что через десять минут электроэнергия будет отключена и наступит кромешная тьма. Андрей загодя зажигал фонарь, чтобы хоть как-то высвечивать дорогу домой. Возвращался около часу ночи. Алёна ждала его, накрывала на стол нехитрый ужин. Зато теперь муж почти полторы суток был дома – отоспится, а днём новые дела: кожи выделывать, да сапоги шить научился. Не только свою семью обувал, но и на продажу под заказ сапожничал. Специально для выделки кожи купил огромную бочку, в которой вымачивал и мял шкуры. Бочка стояла на сеновале – вонища была – не продохнуть.

Вот и на сей раз Алёна поднялась на сеновал за берёзовыми вениками: суббота была – банный день. Зловоние ударило в нос. Женщина прикрыла лицо платком. Муж согнувшись над бочкой изо всех сил жамкал кожу, рубашка на нём была мокрая, хоть выжимай, пот тёк по волосам, лицу. Рядом, на подхвате, вертелся Стёпка – мал ещё был, а всё на каждую щель затычка.

– Ладно, себя то не жалеешь, так хоть бы ребёнка не травил! – заметила походя Алёна.

– Никто его не принуждает! Сам он всё время под ногами крутится. Ну и поможет если что. Пусть учится – в жизни всё пригодится.

– Заканчивай уж. Я вот пойду, веник запарю. В баню пора.

– Ну иди, запаривай. Слезаем мы уже. Стёпка, подкати крышку.

Андрей, держась за перила, выставив вперёд ногу с протезом на второй прыгал по ступенькам. Мальчонка, копируя отца, так же на одной ноге прыгал со ступеньки на ступеньку. В сенях Андрей взял с подоконника кисет с махоркой и вышел на улицу, уселся на лавочку у палисадника, закурил козью ножку. Прохладный ветерок обдувал разгорячённое тело. Вскоре вернулась жена, собрала в узел чистое исподнее на всех.

– Топайте, мужики, к бане. По первому парку похлещетесь. А потом Нюрка с Глашкой с работы придут, тоже париться побегут.

– Стёпка, возьми у матери узел и скачи, а я за тобой поковыляю.

Андрей парился – неистово хлестал себя веником, и время от времени просил сына плеснуть водички на каменку. Пар с треском и шипением поднимался над каменкой и растекался по всей бане. Жар был невыносимый. Малец после каждого вылитого на каменку ковша, мигом садился на пол и закрывал ладонями уши. Вдоволь напарившись, Андрей сползал с верхней полки, обливал себя холодной водой, и немного отдышавшись, загонял на полку сына, и начинал его парить, слегка похлёстывая веником по спине, ягодицам и ногам. С каждым ударом жар от пара пронизывал тело. Мальчишка готов был заорать, но терпел, боялся показать свою слабость. Розовые, как двухмесячные поросята, отец и сын выползали из бани, усаживались на бревно у стены и отходили. До войны Андрей всегда сразу из парилки бежал к реке и со всего маху бросался в холодную воду. Теперь уж до реки не допрыгать.

– Тятя, ты всё напарился? – спросили подбегая к бане дочери.

– Да уж, нахлестались. Сейчас мы со Стёпкой домой потопаем. А вы сперва возьмите вёдра, да водички холодной из речки принесите. А то я почти всю на себя вылил, кипятка в котле много – на всех хватит. А что мать не идёт?

– Сказала – следом придёт.

Последними шли в баню Лёшка с Василком, если Мишку на улице вылавливали, то и его с собой тащили. Париться он не любил, посидит, попотеет, отдерёт цыпки с рук и ног мочалкой, обольётся водой и все дела.

После бани все вместе чаевничали. На стол водружался медный пузатый самовар, на конфорку ставился заварной чайник, гранёные стаканы с блюдцами каждому. В сахарнице сложены горкой большие куски сахара, а рядом щипцы для колки. На тарелке баранки, либо пирожки с картошкой. Пили долго. Из стаканов чай наливали в блюдца и с фырканьем втягивали в себя горячий напиток. Разговаривали. Потом старшие дети вдруг разом подрывались: