Этика под ключ

я показал на блюде студня
косые скулы океана.
На чешуе жестяной рыбы
прочел я зовы новых губ.
А вы
ноктюрн сыграть
могли бы
на флейте водосточных труб?

Как раз именно этим, пусть с разным размахом и разным успехом, занимаются художники свободных стихий. Иногда тот или иной день из жизни Александра Пономарева (хотя, конечно, не все дни и не всякий день) выглядит как сплошной ноктюрн на флейте водосточных труб. А вольные и невольные свидетели получают магическое воздействие, которое может быть передано дальше по цепочке преобразований. И вот уже, глядишь, в беспросветном царстве инерции и жлобства появился очаг иноприсутствия, способный к дальнейшей иррадиации во всех направлениях…

Таким образом, речь идет об исполнении миссии художника в ее предельном метафизическом понимании – как освобождение мира из-под власти Духа тяжести и пробное обустройство его на новых основаниях. Важно еще раз подчеркнуть, что изнутри эта деятельность художника отнюдь не носит характера чистой аскезы (хотя элементы аскезы неизбежны), она в ключевых точках подключена к принципу наслаждения и отчасти напоминает «удовольствие от текста» Ролана Барта, только выплеснувшееся за пределы текста в классическом понимании этого слова.

* * *

Пока это лишь тезисы этики, предлагаемой под ключ, они предназначены для жизни, руководствующейся принципами странствий и удивления. Они носят пробный характер. Эта этика еще не готова, ее тезисы во многом интуитивны и не могут быть сгруппированы в какой-нибудь моральный кодекс. Но поскольку современный мир открыт потокам этического творчества, для обживания этики удивления и странствий есть хороший шанс.

III

Онтология пролетариата и его этика

Посвящение в этику пролетариата необходимо начинать с метафизики, иначе все нравственные принципы покажутся просто висящими в воздухе и непостижимо меняющимися в зависимости от конкретной ситуации. Следует определить именно основание для мировоззренческих суждений и деяний – попробуем его эксплицировать.

Спекулятивная онтология пролетариата

Жанр спекулятивной метафизики имеет право на существование, хотя этим правом с наибольшей выгодой пользуются критики, оттачивающие свою язвительность в выискивании механистических параллелей.

Спекулятивная конструкция под условным названием «Онтология пролетариата» такова. Всмотримся в очередной раз в знаменитую формулу Эйнштейна E = mc

. Среди прочего формула утверждает, что во всяком веществе, обладающем массой, содержится колоссальное количество энергии. Ее наличные, кинетические проявления, с которыми мы имеем дело, – всего лишь капля в океане. Согласно меткому сравнению Билла Брайсона любой человек средней комплекции содержит в себе энергию, равную тридцати огромным водородным бомбам, ему только не хватает динамичности для ее высвобождения. Однако сказать, что всё обладающее массой вещество есть, по сути, связанная энергия, было бы неверно. Скорее можно предположить, что «стационарное вещество» состоит из двух компонентов: связанная плюс отработанная энергия (собственно m). Впрочем, можно сказать и так: инертная масса есть энергия, пребывающая в режиме stand by, в состоянии гравитации. Пока еще просто никто не знает универсального способа переключения из этого фонового режима в какой-нибудь из действующих. Найти такой способ означало бы осуществить пересотворение мира. Но к физике, к устройству фюзиса, мы еще вернемся, пока же обратимся к по-своему не менее знаменитой формуле Маркса K = c + v + m, где К – капитал (совокупный), с – постоянный капитал, v – переменный капитал, а m – прибавочная стоимость.

Формулы Маркса и Эйнштейна, при всех структурных различиях, опираются на некоторую общность принципа. Овеществленный, осажденный в средствах производства труд субстанционально тот же, что являет себя и в живой процессуальности, хотя в одном случае перед нами вещь, а в другом – деятельность.

«Машина, которая не служит в процессе труда, бесполезна. Кроме того, она подвергается разрушительному действию естественного обмена веществ. Железо ржавеет, дерево гниет. Пряжа, которая не будет использоваться для тканья и вязанья, представляет собой испорченный хлопок. Живой труд должен охватить эти вещи, воскресить их из мертвых, превратить их из только возможных в действительные и действующие потребительные стоимости. Охваченные пламенем труда, который ассимилирует их как свое тело, призванные в процессе труда к функциям, соответствующим их идее и назначению, они, хотя и потребляются, но потребляются целесообразно, как элементы для создания новых потребительных стоимостей, новых продуктов, которые способны войти как жизненные средства в сферу индивидуального потребления или как средства производства в новый процесс труда»[6 - Маркс К. Капитал. М., 1949. T. 1. С. 190.].

Вещи, охваченные пламенем труда, если и сгорят в этом пламени, то лишь затем, чтобы, подобно птице Феникс, воскреснуть в качестве товаров. Исследовательской сверхзадачей Маркса является демонстрация того обстоятельства, что и вещи-товары, имманентно вписанные в стихию желания, и вещи – предметы труда (Gegenstande – собственно пред-меты, противостоящие человеку и создающие ему затруднения), и сам труд, развеществляющий и вновь опредмечивающий, – все это образует континуум, в котором нет абсолютно иного, а есть свое иное.

Итак, аналоги. Овеществленной, «массированной» энергии (mc

) противостоит та, которую удается извлечь, привести в актуальную форму Е; выглядят эти две реальности фазового перехода совершенно различно, в одном случае – процесс, в другом – несдвигаемая гора, но особенности их форматирования теснейшим образом связаны друг с другом, хотя взаимный переход и осуществляется с потерями. Мы можем сказать, что некоторый осадок, самая массированная масса, потеряна для процессуального существования; в свою очередь, определенная компонента энергии никогда не может быть овеществлена (материализована), и скорее всего, оба коэффициента должны иметь численное выражение и быть константами универсума (но не мультиверсума).

Процесс живого труда, извлекая соприродные себе, но овеществленные компоненты, преобразуя их в более удобную для развеществления форму – в стоимость, в товар, – всё же не может извлечь целиком все остатки-останки прежнего труда. Не говоря уже о дарах природы, и сама реальность труда как высшей человеческой активности не может целиком осесть в объективациях, она выбирает самую летучую, наименее материализованную и отягощенную форму, форму знаковых констелляций семиозиса.

Революционный ход, совершаемый новой онтологией, состоит в следующем. Традиционная противоположность (максимум различий) между веществом, обладающим предметностью, несдвигаемостью, объективностью и энергией, деятельностью, рассматривается как особенность восприятия. В большинстве случаев восприятие как раз сглаживает непримиримые сущности, в результате чего возникают важнейшие конструктивные иллюзии: отождествление знака и денотата (семиозис), счета и считаемого (время), но тут, наоборот, предмет и деятельность разведены как чужеродные реальности. Революция заключается в смене тезисов. Так, положение здравого смысла «деятельность есть некое свойство деятеля, которым он обладает» сменяется основополагающим тезисом онтологии пролетариата: предмет есть фаза самой деятельности.

Популярность Эйнштейна в Советской России в какой-то степени объясняется и тем, что теория относительности внутренне близка пролетариату. Пролетариат знает, что именно заключает в себе упрямая видимость противостоящих ему вещей-товаров, – и благодаря этому знанию он не желает смиряться с непреодолимым упрямством гравитации. Инстинктивно пролетариат прозревает в массе (m) отчужденное, материализованное время.

Тем самым энергия, отчуждающаяся в инертную, устойчивую массу, есть частный случай более общего фазового перехода – смены ипостаси времени. Один из самых удивительных квантовых эффектов, корпускулярно-волновой дуализм, принято рассматривать как непостижимый парадокс, однако правильное понимание свойств или, если угодно, обыкновений времени позволяет трактовать непостижимую континуальность «волна-частица» не как эксклюзивный эффект микромира, а, напротив, как важнейшую данность раскладки мира de facto. Становится понятно, что именно этот квантовый эффект и описан Марксом как последовательность опредмечивания и распредмечивания, когда труд предстает то как процесс, то осажденным в форме товара, то омертвленным в овеществлении, не получившем товарной признанности.

Эта третья возможность – третье состояние – еще не тематизирована квантовой механикой, ее можно рассматривать как сухой остаток непрерывного корпускулярно-волнового дуализма. Это сброс и омертвление обратимой рабочей темпоральности в инертную массу, переводимую в режим stand by, помеченный красным огоньком гравитации, тупым притяжением, противостоящим скоростным преобразованиям.

И единая теория поля не может быть построена до тех пор, пока исследователь будет ограничиваться рамками физических процессуальностей, пока он не выйдет на уровень общей изохронии мира, пока не начнет распознавать сходство различных следов отработанного времени. Ведь остывшая скорлупка человеческих привычек и обыкновений изохронно есть то же самое, что и инертная масса. Следовательно, ороговевшая социальность и экзистенциальные отбросы доживаемых жизней, сконцентрированных вокруг домашних тапочек, изохронны «остывшим галактикам», то есть тем омертвленным фрагментам происходящего из области физической размерности, которые регулируются лишь фоновыми силами гравитации, режимом stand by.

Решающая граница проходит не между фазовыми состояниями опредмеченности и распредмеченности (смену этих состояний, напротив, можно охарактеризовать как обыкновенное происходящее), но внутри поля, точнее говоря, внутри многослойной среды объективаций, там, где в общем виде располагается ресурс прошлого. В экономике это грань между безнадежно омертвленным трудом и общественно необходимыми, признанными затратами труда: обреченная, сходящая экономика характеризуется как раз преобладанием «плохих» объективаций над «хорошими» – и это лишь в том случае, если центр тяжести уже перенесен на отчужденный и отчуждаемый труд.

В аналитике времени это прежде всего соображения Сартра относительно «в себе» как абсолютного прошлого и тех кристалликов абсолютного прошлого, которые используются сознанием, то есть формой для себя в качестве стационарной системы отсчета, гаранта идентификации при непрерывно возобновляемой деятельности самоутверждения. Режим максимальной темпорализации (полноты присутствия) вынужден использовать в качестве опоры самые глубокие пласты залегания, гравитацию абсолютного прошлого. Если бы эти, скажем так, достижения гуманитарных наук (а на самом деле несколько авангардных философских прорывов) удалось перевести на рабочий язык естествознания, пресловутая общая теория поля обрела бы вполне зримые очертания. Но подобная задача может быть решена лишь спекулятивной онтологией пролетариата.

По двум причинам. Первая – отечество пролетариата связано не с порядком остывшей вселенной, оно располагается в непосредственной близости от Большого взрыва. А вторая – реальность корпускулярно-волнового дуализма дана пролетариату воочию. Он видит, как пласты залегания отработанного времени создаются им самим, он способен легко избавляться от этих неликвидных продуктов жизнедеятельности. Пролетариат иногда подводит упорное нежелание смириться с инерционностью материи – но и это как посмотреть.

Упорство пролетариата делает уместной постановку вопроса о второй симметричной константе. Если левым ограничением континуума сущего и происходящего является «скорость света», то напрашивается и правое ограничение, которое с той же степенью метафоричности может быть названо «упорство тьмы». Понятие «скорость света» является, пожалуй, самым мистическим в физике. Оно, во-первых, ничем не отличается от самого феномена света и в действительности указывает на предел, на некое ограничение. Скорость света с открывает горизонты чистой событийности, начальную отметку разворачивания собственного пространства – за этой отметкой чистая событийность, или время, не порождает никаких объективаций вообще – отсюда и условная нулевая масса фотона.

Но тогда «правой» константой происходящего и будет абсолютная связанность, объективация, не поддающаяся событийному саморазличению, проявляющая себя лишь универсальной силой тяжести. Тут можно вспомнить знаменитый каверзный вопрос средневековой теологии, эффектно обыгранный в книге Иэна Бэнкса «Шаги по стеклу»: что будет, если абсолютная, всепроникающая сила столкнется с абсолютно несдвигаемой преградой? Героям так и не удалось найти ответ на этот заковыристый вопрос, но они склонялись к тому, что подобного никогда не может случиться, даже гипотетически. Между тем, ответ существует: если неостановимая сила столкнется с непреодолимой преградой, будет как раз то, что есть, – получится мир, в котором мы и живем, наша Вселенная. И это мир двух констант: светлая константа с, в проекции на физическую размерность именуемая скоростью света, и «темная», пока еще безымянная константа, которую в той же физической проекции следовало бы назвать скоростью нарастания инерции.

Из сказанного следуют две вещи. Во-первых, существование двух констант задает диапазон сущего-происходящего, континуум со смазанными краями. Во-вторых, вещество и энергия выступают лишь как частные случаи чистой событийности и ее антагониста – непоправимого прошлого. Сила гравитации в сущности и есть разновидность непоправимого прошлого.

Соотношение данных констант характеризует любое бытие единичности, оно относится к изохронии миров и ничего не говорит о хроногенезе, в частности об условиях «отпочкования» нового свежего времени, нового единства происходящего. Тем не менее соотношение между чистым первополаганием пространства временем и количеством примесей, более тяжелых фракций уже отработанного времени, это соотношение, конечно, намного важнее любого параметра, полученного в результате игр с линейкой.

Даже при том, что еще не создана, а возможно и не осмыслена, такая онтологическая (а возможно, и математическая) дисциплина, как топология вхождений, то есть способы взаимосоотнесения разворачиваемых временами-событийностями пространств, внутреннее соотношение темпоральных моментов собственного времени. Будь данные соотношения хоть как-то определяемыми и обобщаемыми, это изменило бы картину как философии, так и естествознания. В социально-исторической области мы пока имеем дело лишь со смутной интуицией Шпенглера, в естествознании, увы, как это ни парадоксально, собственно история Вселенной после Большого взрыва носит еще более описательный характер.

Итак, гравитация, сила тяжести, остается самым загадочным физическим феноменом. Так и не удалось выделить квант гравитационного поля, пресловутый гравитон. Высказывания о природе гравитации, принадлежат ли они Аристотелю, Ньютону или Эйнштейну, остаются в равной мере спекулятивными, поэтому, не опасаясь попасть впросак, можно высказать некоторые соображения, не имеющие математического и вообще естественно-научного коррелята. Вот они.

Гравитация осуществляется без расходования времени, она есть нулевая, или минимальная событийность. Именно поэтому лишается смысла вопрос о скорости распространения гравитационных волн. Или можно сказать так: скорость распространения «гравитационных волн» (лучше в кавычках) абсолютна потому, что у гравитации нет скорости. Если представить себе некое квантовое событие в мире квантовой механики, скажем, перескок электрона с одной орбиты на другую, оно предстанет неизмеримо более содержательным, чем «акт гравитации», чья событийность исчезающе мала даже в сравнении с любым событием микромира.

Выражение «нулевая событийность» будет все же некорректным, более уместно говорить именно о режиме stand by, о предельном сопротивлении и эталонной инерции. Гравитационное поле связывает все вещество Вселенной, но не как имеющее место событие притяжения, а как общий удел всякого исчерпания событийности, атрибут окончательного продукта метаболизма отработанного времени.

В спекулятивной онтологии пролетариата именно здесь проходит последний рубеж сопротивления материи, здесь останавливается вселенское усилие распредмечивания, останавливается экспроприация в самом широком смысле слова. Эту часть овеществленного труда самой природы не удается извлечь «из недр»: сама масса и есть те недра, из которых по мере развития и интенсификации практики извлекается все остальное. Это кладбище времен, где прежние и несостоявшиеся событийности уже осели, слиплись в тупой гравитации.

Отсюда антигравитационный полюс утопий – левитация, свободный полет. Хитрость разума позволяла обойти запрет, давая возможность «связанного полета», использующего законы физики, в частности аэродинамики, но этот связанный и обусловленный полет – всего лишь паллиатив полетов во сне и в воображении. В сущности, когда мы говорим «полет воображения», мы именуем само воображение по его главной содержательной составляющей – левитации.

Поэтому выход за пределы земного тяготения и покорение космоса вовсе не являются случайным отклонением или простой прибавкой к насущным задачам пролетариата – напротив, это пункт назначения всей стратегической линии победившего пролетариата. Николай Федоров, Циолковский, Александр Богданов с его утопией межгалактической пролетарской революции – это такие же составные части идеологии пролетариата, как теория классовой борьбы и диктатура пролетариата. Полет Гагарина как раз и выражает прямую преемственность задач и идеалов революции: ясно ведь, что подлинной целью классовой борьбы, которая велась пролетариями всех стран (и в этом радикальное отличие от всех прочих классов), было не заполнение потребительской корзины чипсами и попкорном, а преодоление земного тяготения с последующим набором третьей космической скорости. А в самом широком смысле – распредмечивание омертвленного вещества природы: беззаветный труд воскрешения – сверхзадача пролетариата. Иными словами, сверхзадача пролетариата – научиться извлекать из штолен (из недр) отработанное время и высекать из него искры новой событийности.

Следовательно, возвеличивание труда и трудового начала отнюдь не сводится к предпочтению этой процедуры в качестве основания для распределения материальных благ и социальных знаков признанности. Имеется в виду универсальность приоритета живого труда как универсального состояния мира в отличие от преобладания и доминирования всех форм овеществленности. Трудовое начало противоположно отчуждению, оно указывает на то, что всегда имеется в наличии, на ноу-хау всякого возможного распредмечивания. Это начало принципиально противостоит товарному фетишизму и «взбесившемуся знаку» и означает приверженность деятельности, поддерживаемую возможность субъекта преодолевать границы предметности, обогащаясь и насыщаясь при этом драгоценным опытом инобытия. Отсюда проистекает важный момент пролетарского понимания материализма:

Вижу я, что небо небогато,
Но про землю стоит говорить.

    (Николай Тихонов)
Все еще недооценивается в полной мере категория распредмечивания, одна из решающих для онтологии пролетариата. Распредмечивание создается живым трудом и представляет собой живой труд. Однако бытие живого труда – это не только процесс изготовления вещи, не только совокупность общественных отношений, поддерживающих процессуальность процесса, это еще и сама вещь, хотя и не всякая. Соотношение между живым и омертвленным трудом носит в этом случае решающий характер. Генрих Батищев пишет:

«Если же взять предметную деятельность с точки зрения тех трудностей, которые питают ее объективным содержанием и в качестве процесса решения которых она проистекает, – с точки зрения проблем-противоречий, – то она предстанет нам как труд в самом широком значении (то есть труд, не сопряженный с овещнением и не облаченный в те овещненные превратные формы, в которых и с точки зрения которых объективные трудности выступают как нечто негативное и враждебное, как то, против чего приходится направлять объектно-вещную активность и вести противоборство)»[7 - Батищев Г. С. Введение в диалектику творчества. СПб., 1997. С. 66.].

То есть универсальный смысл труда с точки зрения онтологии пролетариата ни в коей мере не сводится к необходимости в поте лица добывать хлеб свой насущный, реализовать тяжкий удел эксплуатируемого класса (хотя этот момент, безусловно, присутствует, внося мощные системные искажения в идею и практику труда).

Да, раб отбрасывается господином в поле труда, как описывает Гегель, но как раз в этой отброшенности он и обретает свое преимущество, в преодолении сопротивления вещей дух обогащается новым содержанием – именно это всегда имел в виду Маркс, на это справедливо указывает и Батищев:

«Не пристало нам следовать тем, кто, хотя и говорит, повторяя авторитетный оборот речи: “предметная, предметная…”, но подразумевает при этом под предметом нечто вроде сырья, предоставленного ради израсходования, нечто заведомо низшее, сравнительно с человеком, некое, хотя и объективное, а поэтому неподатливое для произвола и требующее все же считаться с его законами, но не имеющее в себе никакой самостоятельной ценности, аксиологически пустое бытие. Это была бы редукция бытия предметного к объектно-вещному, совершенно ложная редукция. На деле же объективное бытие предметно в гораздо более богатом смысле…»[8 - Батищев Г. С. Введение в диалектику творчества. СПб., 1997. С. 67.]

О том, каков же этот смысл, говорится не слишком вразумительно, но речь может идти по меньшей мере о двух аспектах того, что не сводится к единственному подлежащему преодолению сопротивлению. Во-первых, это известный контекст Хайдеггера, где соприкосновение с подлинной вещью рождает мастера, обеспечивая к тому же некую минимальную квоту человеческого (типа песенок, «приписанных» к прядению на прялке).

А во-вторых – драгоценный опыт встречи с предельным, непреодолимым сопротивлением, лежащий в основе онтологии пролетариата. Это сопротивление никоим образом не связано с усилием преобразования сырья. Художник в эпоху мастера и рабочий, когда он осознает, что сопротивление материала уходит далеко за пределы конкретной предметности, – вот субъекты этого опыта.