Жертва и смысл

Важнейшим условием высшего обещания и обетования является хорошая память, вопрос в том, чья именно. Крайне существенно, чтобы давший обещание не забыл его, чтобы он не пожалел усилий для исполнения обещанного – об этом исчерпывающе написал Ницше в «Генеалогии морали». Однако, если давшие обещания забудут их или не смогут исполнить, мир все-таки устоит. Ведь подобное положение вещей существует и сегодня и именуется политикой. Но вот если обещанное забудет тот, кому обещали, мир может рухнуть – потому-то Бог есть непременный гарант того, что ему обещано. Бог есть тот, кто не забывает обещанного Ему, и на этом держится мир.

Но с жертвоприношением ситуация другая. Здесь мы имеем дело с предельным теургическим жестом: лишь человек жертвующий обретает богов, но, одновременно, божественное неразрывно связано с возможностью отклонения жертвы, и капризность здесь ни при чем, она возникает в случае человеческого вторжения в эту монополию Всевышнего.

Логика демиургического созидания

Решающе важным моментом является неизменность дистанции между принесением жертвы и принесением пользы. Эту важность можно пояснить с помощью нескольких незатейливых изречений.

Наши партнеры – это те, кому мы приносим пользу, и поскольку данное отношение может быть только симметричным, они тоже приносят пользу нам, иначе речь идет об эксплуататорах и поработителях, а не о партнерах. В более узком и строгом смысле слова это диапазон взаимной выгоды. Партнерские отношения выступают в качестве регулятивного принципа слишком человеческого; мир, в котором все приносят пользу друг другу, остается хоть и недостижимым, но понятным.

Наши близкие суть те, кому мы приносим жертву – при условии, что жертва принимается. Идеал и регулятивный принцип близости – согласованность встречных жертвоприношений. В простейшем случае это взаимная усталость ради и во имя друг друга. Но если жертва отвергается, близкий человек превращается в предателя, мучителя или бесчувственное чудовище.

А боги – это те, кому приносят жертву без каких-либо гарантий, что жертва окажется угодной и будет принята.

Подобный выбор знает и любовь – в тех случаях, когда мы обожествляем любимую или любимого, и самое удивительное в том, что на какое-то время любовь может это пережить. Здесь кроется некий упущенный смысл тезиса «Бог есть любовь» – воистину божественное в любви вовсе не созерцание небесных сфер и диалектических переходов и не безграничное милосердие, проходящее по собственному ведомству, а квинтэссенция жертвенности – право отвергнуть жертвоприношение любящего и остаться при этом любимым. То есть право играючи воспользоваться эксклюзивной прерогативой Бога, которой не обладает никто из земных властителей, кроме любимой и любимого.

Жертвенный кризис, Новое время и современность

Новое время характеризуется не просто распадом жертвенных практик, можно сказать, что отлив жертвоприношений служит конституирующим фактором Нового времени как такового, – об этом говорят и Ницше, и Жирар. Но теперь у нас появляется возможность взглянуть на дело иначе. Да, всеобщая редукция ставок бросается в глаза; даже остающиеся еще символические и замещающие жертвы утратили в сознании участников связь с жертвенным началом и воспринимаются как досадные, неизвестно почему сохраняющиеся помехи и задержки созидания, сегодня девиз «обойтись без жертв» становится символом успеха в любом деле.

Презумпция сохраненности сегодня декларируется в качестве универсального этического принципа, что означает замену жертвоприношения пользоприношением во всех регионах человеческого присутствия.

Жертвенная практика изменилась институционально, но это отнюдь не значит, что она исчезла навсегда. Сегодня жертвенный кризис состоит, скорее, в другом – в наступлении эпохи неугодных жертв, жертв непринятых и отвергнутых. Примерно в это же время стали говорить о богооставленности, которая не обязательно должна быть связана со смертью бога, с упадком его всемогущества. Достаточно того, чтобы Бог не призрел ряд приносимых ему жертв, отверг их одну за другой и тем самым не возобновил завета. Он еще не отвергает даваемые ему обещания, но угодных ему жертв становится все меньше и, видимо, как следствие, меньше становится и жертвоприношений вообще.

Особенное отчаяние это должно вызывать у великого жреческого народа, чьи жертвы когда-то были так угодны, что последствия сказываются до сих пор. Представители народа и в самом деле размножились, как песок морской: в науке, в культуре, во всем символическом производстве и в современных элитах. Но это было давно, быть может, жертвоприношение Исаака было последней великой жертвой, одобренной свыше. С тех пор шли только сбои и неудачи, по сути, напрасные жертвы…

В спекулятивном смысле это выглядит так. От испанского изгнания и до наших дней продолжается черная полоса. Ничего не дало жертвоприношение России, в которой евреи стали первенцами, обрели первородство. Холокост, если трактовать его в соответствии с названием как всесожжение на жертвенном огне, был (и в этом весь ужас) напрасной жертвой – таково самоощущение большинства уцелевших жертв. Лишь немногие, верующие так, как веровали Авраам и Моисей, терпеливо ждали, пока Б-г примет жертву, и обретение государства Израиль стало для них знаком, что жертва была угодна Господу. Что касается непомерных потерь, то как раз они, верующие в Бога Авраама, Исаака и Иакова, знали, что нрав Его всегда был суров и со времен Содома и Гоморры ничуть не смягчился. Да, раз в тысячелетие Он может отвести занесенную руку с ножом от Агнца, но может и не призреть искренней жертвы, и обратить песок морской в бетон для Стены Плача.

С точки зрения «величайшего жреческого народа», как называл его Ницше, после обретения Царства на повестке дня должен стоять Храм. И поскольку текущая жизнь проходит во времена Неугодных Жертв (такие уж времена), то при самом тщательном отношении к отделению агнцев от козлищ, к выбору чистых и непорочных для Всесожжения, возможно, потребуется еще не одна попытка.

Пожалуй, еще рано подводить итоги последней по счету попытки, но, кажется, Яхве и на этот раз отвратил свой лик. А ведь жертвенный проект, так и не получивший единого, общепринятого имени (в числе пробных названий – «неогуманизм», «толерантность», «политкорректность», глобализм) был осуществлен в планетарных масштабах. В жертву вроде бы принесены лучшие: самостоятельно мыслящие, наделенные высоким уровнем притязаний, люди из колен Эйнштейна и Фрейда. Им пришлось уступить свое первородство малым сим и даже малейшим из малых. Эталоном нового человечества были избраны (или назначены) кроткие, незлобивые, несчастные, выпускники спецшкол, для которых верхом карьеры может служить работа в пиццерии, клинические и социальные аутисты, наконец уверовавшие в социальную рекламу как в скрижали Завета, словом, хуматоны, закваска нового человечества. Их запросы и были утверждены в качестве оптимального уровня притязаний (а что сверх того, то от лукавого, то гордыня и суета сует), в результате чего носители бо?льших возможностей стали, скорее, носителями отклонений. Но главное то, что незатейливое счастье хуматонов было возведено в эталон насыщенной, состоявшейся жизни, стало образцом успешной, признанной самореализации.

Воистину удивительный вид имеет этот спектакль со стороны. Вот обладатели изощренного ума, высоких амбиций, настоящей душевной широты, словом, традиционные претенденты на роль лучших, обладатели качеств признанной элиты. И все это предстояло принести в жертву носителям незатейливого счастья, умерить свой уровень притязаний до их уровня, устыдиться своего превосходства, которое ныне считается вовсе и не превосходством, а обременением.

Всем инстинктам жизни надлежало пройти денатурацию, когда сначала было отключено сверхъестественное, а затем извращено и денатурировано и естественное. С какой-нибудь удаленной, инопланетной дистанции это выглядит как преклонение перед уродцами, отщепенцами в виде «щепочек», которые из всего диапазона души удерживают только узенький участок. Причем они как бы отщепенцы «с разных боков», объединенные лишь общим принципом денатурации, извращенностью того или иного инстинкта или, наоборот, гипертрофией той или иной частичной способности. Не о них ли писал пророчески Ницше в своем «Заратустре»:

«И когда я шел из своего уединения <…> я не верил своим глазам, непрестанно смотрел и наконец сказал: “Это – ухо! Ухо величиною с человека!” Я посмотрел еще пристальнее: и действительно, за ухом двигалось еще нечто, до жалости маленькое, убогое и слабое. И поистине, чудовищное ухо сидело на маленьком, тонком стебле – и этим стеблем был человек! Вооружившись лупой, можно было разглядеть даже маленькое завистливое личико, а также отечную душонку, которая качалась на стебле этом. Народ же говорил мне, что большое ухо не только человек, но даже великий человек, гений. Но никогда не верил я народу, когда говорил он о великих людях, – и я остался при убеждении, что это – калека наизнанку, у кого всего слишком мало, и только одного чего-нибудь слишком много.

<…>

Поистине, друзья мои, я хожу среди людей, как среди обломков и отдельных частей человека!»[5 - Ницше Ф. Сочинения в 2 т., т. 2. – М., 1990. – С. 100.]

Никакой здравый смысл не может вместить этой нелепости – только логика жертвы может как-то описать ситуацию: носители Первородства преклоняют свои снопы перед бастардами и недоносками, сон Иосифа как бы реализуется в обратном направлении: как только появляется тугой сноп со свежими жизненными силами, вокруг него тут же встают косые, кривые и трухлявые снопики, а очередной Иосиф Прекрасный поклоняется им и просит прощения за то, что не был особым ребенком, за то, что он не разносчик пиццы, не активист гей-сообщества и вообще ничего не сделал для того, чтобы облегчить положение геев в Катаре и суннитов в Сирии, которых кровавый режим Асада лишил возможности истреблять христиан. Вместо этого он, студент Кембриджа, солист Ла Скала, конструктор коллайдера – так пусть же сноп его поникнет перед снопами сухими и кривенькими, пусть не портит общей картины, когда одобренный горизонт признанности выравнивается по минимальному уровню притязаний (то есть ниже плинтуса), а выдающиеся пусть выдаются незримо и тихо, не забывая славить продукты денатурации как соль земли.

Этот грандиозный жертвенный проект поначалу шел почти без сбоев, истеблишмент стыдливо признал первородство новых носителей духовности и должным образом организовал поклонение им. Казалось уже, что Господь принял, призрел эту жертву и восстановление Храма не за горами… Но все изменилось в одночасье: восстала из пепла Россия, как птица Феникс, восстановив собственное жертвенное священнодействие, затем обозначили свой выбор народы Европы и Америки, выбор совершенно неожиданный для жрецов Транспарации. Нормальные граждане, носители здравого смысла, не захотели быть агнцами для всесожжения и, словно бы стряхнув наваждение, вырвались на свободу.

Конечно, об окончательных итогах судить пока рано, но похоже, что и эта, тщательно подготовленная жертва оказалась неугодной Б-гу Авраама, Исаака и Иакова – что позволяет нам и вправду охарактеризовать Новое время как эпоху отвергнутых жертв, откуда естественно вытекает замена подлинного созидания (включая творение ex nihilo) тиражированием и репликацией наличных форм вещественности и социальности.

А что искусство?

Европейское искусство стало преемником сакральной трансляции, если угодно, религии, и это произошло только с европейским искусством. Лишь в Европе художник попробовал себя в роли священнослужителя, жреца и пророка – и распробовал себя в этой роли, и понравилась она ему.

Статус произведений искусства как нетленных и нерукотворных, уже начиная с эпохи Возрождения, находится гораздо ближе к святыням, чем к ремесленным изделиям в самом широком смысле слова, несмотря на «хищный глазомер простого столяра» (О. Мандельштам) и на внутрицеховые признания того же рода. Европейское искусство на протяжении нескольких столетий функционирует как светская религия, где почти каждый параметр практикующей церкви имеет свои параллели. Даже биографии художников, прежде всего их художественные и легендарные биографии, охотно воспринимаются как жития святых – достаточно вспомнить Леонардо, Моцарта, Ван Гога, Пушкина или Толстого.

Но если это так, то рассмотрение искусства как жертвоприношения должно быть воспроизведено со всей тщательностью, ведь жертвенное приношение и есть главное священнодействие, одобренный или отвергнутый проект благословения к созиданию.

Если говорить в самых общих чертах о феномене европейского искусства, необходимо признать, что жертвоприношение художника увенчалось успехом, его жертва была благосклонно принята свыше, Господь призрел ее. Это произошло в эпоху Возрождения и свершилось во всех измерениях реальности сразу – в экзистенциальном, социальном и историческом, но, разумеется, с разной скоростью. Вот «на входе» мы видим бродячих актеров, циркачей, скоморохов, странствующих художников (рисовальщиков), голодных поэтов (вагантов), готовых воспевать подвиги господина в обмен на скромное место за пиршественным столом. В совокупности их всех не так много, малочисленное племя, которому предстоит получить благословение и обетование свыше. Среди прочих мастеров-ремесленников, разных кузнецов, ткачей, оружейников, они выделяются разве что особой нуждой и неприкаянностью – это на входе.

А на выходе, по прошествии нескольких столетий, мы видим подлинную элиту общества. Теперь художник это тот, кем мечтают стать, актриса, играющая на сцене или тем более на экране, – та, о ком говорят с придыханием, поэт – Председатель Земного Шара, а музыкант…

– С добрым утром, Бах, – говорит Бог.
– С добрым утром, Бог, – говорит Бах.[6 - Александр Галич.]

И размножилось это прежде немногочисленное племя как песок морской, никогда, ни в какой религии не было столько жрецов и пророков… Да и среди прочих, каждый второй – поэт в душе, каждый третий – непризнанный художник. Признанность, конечно, лимитируется «величиной прихода», но возможно депонирование вкладов «до востребования», ибо вклады нетленны.

Денежное вознаграждение, конечно, запаздывает, поскольку оно обусловлено обетованием другому богу (Мамоне), но в какой-то момент приходит и оно, свидетельством чему Голливуд, гламур и шоу-бизнес в целом. Некоторое презрение настоящих художников к ловцам такого рода благополучия как раз и объясняется его происхождением от другого бога, обогащаются, так сказать, «выкресты» в среде художников, как бы сменившие кредо.

И все же в целом, со времен принятой с благосклонностью жертвы Авеля, трудно найти другой такой, столь же убедительный и вдохновляющий пример. Да, великое жертвоприношение состоялось и дало, толчок созиданию миров. По большей части миров химерных и эфемерных. Но некоторые из них сохранили и продолжают сохранять, так сказать, всхожесть семян. К ним следует присмотреться повнимательнее, но прежде задумаемся: а что, собственно, было принесено в жертву? И/или кто? Общие метафизические соображения тут ничего не подсказывают, зато на помощь приходит один анекдот – анекдот о русском писателе.

Итак, по писательскую душу приходит Сатана и начинает искушать. То есть предлагает жесткий экзистенциальный выбор:

– Выбирай. Ты обретешь всемирную славу. Твои книги будут читать. Переиздавать и преподавать. Тебя будут узнавать на улицах, ты получишь Нобелевскую. Собратья по цеху лишатся сна от зависти. Но взамен ты потеряешь своих близких и всех родственников. Выбирай.

И писатель начинает думать. Рассуждая про себя. И отчасти вслух:

– Так. С одной стороны – всемирная слава. Нобелевка. Зависть этих, как его, собратьев… Блеск! С другой стороны – никогда не увижу близких, потеряю родственников – и шуринов! и деверей! и свояков! Черт возьми, ну никак не могу понять, в чем же здесь прикол…

В этой короткой притче содержится исчерпывающий ответ: вот что и вот кто были принесены в жертву. А о том, что жертва была чистой, совершенной от всей души, свидетельствует как раз тот факт, что настоящий, самозабвенный писатель (художник) не может даже понять, в чем прикол. «Оставь отца своего и мать свою», – говорит Иисус. Вот и художник однажды без всякой подсказки принес эту жертву – во имя допуска к священнодействию, ради благодати и Первородства в обладании ею[7 - Самые наблюдательные из писателей давным-давно осознали это обстоятельство. Вот что, например, говорил Лев Толстой: «Лучшее, что в нем есть, писатель отдает книгам – вот отчего книги его хороши, а жизнь дурна».]. И Господь, как уже было сказано, призрел эту жертву.

Но жертвоприношение требует возобновления – созидательный потенциал, обретенный на огне жертвенника, угасает. Мерцающий режим души в значительной мере наследует мерцающему режиму жертвоприношения. Понятно, что облагодетельствованный художник, чье племя размножилось, как песок морской, не может рассчитывать на вечные гарантии.

То, что искусство находится в кризисе, мы слышим сегодня отовсюду – и это правда, слишком многое свидетельствует об этом. Но правда и в том, что кризис, о котором идет речь, в значительной мере и даже прежде всего есть жертвенный кризис. Данное однажды благословение почти иссякло, его удивительные плоды в значительной мере обналичены «медными деньгами». То есть внутри благословенного племени произошел раскол, и некоторая его часть совершила незаконную, не предусмотренную обетованием сделку, продав первородство за чечевичную похлебку. Вскоре этот раскол был закреплен и институционально: из племени посмертников (претендентов на долгую посмертную славу) выделились эфемеры, из которых сегодня укомплектованы такие подразделения символического производства, как шоу-бизнес и попса, удерживающие звание художника в том же смысле, в каком обращение господин захватили булочник, сапожник и водопроводчик.

Полученная чечевичная похлебка, однако, повредила и тем, кто не собирался продавать первородство: жертвенный кризис в искусстве, безусловно, носит самый общий характер. Но есть ли из него выход, имеется ли способ вновь обрести благословение и придать своему изрядно профанированному занятию прежний характер священнодействия?

Ясно, что жертву надо возобновить и, поскольку прежнее приношение утратило ценность, нужно выбрать что-нибудь из дорогого и воистину ценного – и обречь на всесожжение или как-нибудь иначе отправить богам по быстродействующей почте (любая стихия подойдет). А что же самое дорогое есть у художника? Понятно что – его произведения, они же – его детища. Очень высока вероятность, что приношения из этого приплода будут угодны Господу. Иными словами, созидательная сила искусства сегодня как никогда прежде нуждается в жертвенном освящении и возобновлении.

Следовательно, нужно взять с собой любимое детище и проделать путь к жертвенному алтарю – так, чтобы успеть попрощаться, чтобы успели это сделать и другие участники шествия, включая виртуальное сопровождение: пусть даже они видят картину-жертву первый и последний раз. От нее останутся прижизненные и посмертные изображения (копии, включая авторские), но само детище будет предано огню или другой стихии, обеспечивающей связь с трансцендентным, связь с богами. Характер священнодействия прочитывается даже в этом приблизительном описании. Детали могут быть какими угодно (как устройство жертвенников и распорядок самих церемоний), но суть в том, что жертвоприношение остается единственной альтернативой профанации в сложившихся условиях.

Ибо архивы переполнены, музеи забиты под завязку, судорожное производство опусов предстает как основное занятие бесчисленных авторов и созидание давным-давно уже перешло в захламление. Часть продукции удается обратить в товарную форму (так формируется совокупная бижутерия мира), подобные изделия выбывают из состава искусства, а их изготовители утрачивают знак отличия от прочих смертных, получая взамен оплату за труд. Но и те художники, которых никто не исключал из искусства, в результате глубокого жертвенного кризиса оказались как бы на обочине символического; их приношения-произведения, число которых уже воистину сопоставимо с количеством морских песчинок, давно уже встречаются без какого-либо придыхания (священного трепета), скорее со вздохом… Высокая болезнь, о которой говорил Пастернак, несомненно, лишилась своей высоты и была разжалована в обычную болезнь, то ли нервную, то ли психическую. Пришлось даже разрабатывать специальный курс лечения, получивший название арт-терапии: за умеренную плату врачи соглашаются выслушать рассказы страдающих воспаленным авторствованием пациентов, оценивать их рисунки, «картины маслом», всякие мелкие финтифлюшки, будь они из пластилина, из дерева или из гипса.

Как ни крути, выход через жертвоприношение оказывается единственным, и поскольку «собственные детища» попадают в разряд самого дорогого, то именно из числа лучших приношений должны отбираться жертвоприношения. Еще раз отметим, что конкретные детали могут быть весьма различны, не совсем ясно, как жертвенная практика коснется тех или иных видов искусства, ясно пока лишь одно – действенность лозунга «сим победиши!». Предварительный набросок мог бы выглядеть примерно так.

Холокост символического

Разрозненные попытки уничтожить собственное детище спорадически регистрировались на протяжении столетий. Тут можно ограничиться Гоголем и его сожжением второго тома «Мертвых душ»: нет ничего более далекого от жертвоприношения, чем утилизация бракованных заготовок. Новый цикл жертвоприношения и созидания начнется внезапно и в кратчайшие сроки обретет планетарный масштаб. Если перефразировать выдержку из «Ночного дозора», получится следующий текст:

Сотню лет продлится перепроизводство символического, заполнив все архивы и музеи. Но потом придет великий иной Художник и возобновит жертвенную практику. Он принесет в жертву богам лучшее из созданного им, и так начнется эра Нового Созидания, эпоха возобновленного завета.