Религиозное измерение журналистики

Как не предать «правило веры» и не порвать ткань человеческих отношений, уже связавшую двоих? И сегодня я не могу этого понять. Здесь, именно здесь и находится первопричина того, что называют «религиозным конфликтом». Душевная связь и связь в Боге – далеко не одно и то же. Я не стал лгать Джохару. Встали. Он подошел вплотную. Пуговица к пуговице. Звёздочка к звёздочке. Душевное рвалось. Мы слышали треск этой невидимой ткани. Его глаза были полны. Они были полны непонимания.

До самого моего назначения в Ташкент, на новое место службы, мы ни разу не посмотрели друг другу в глаза и не обмолвились ни словом. Накануне отправки он не зашёл и в каптёрку на отвальную. Я забросил на сиденье вещмешок с сухпайком на двое суток. Ветер перемешивал кызылкумский песок с сухим снегом, обмётывая как веником плац. Начищенным сапогом я постукивал по заднему скату, затягивая погрузку. Мне хотелось видеть его. Заметил вдруг, что он стоит на крыльце казармы, безвольно опустив руки от одиночества. В одной белой нижней рубахе поверх зелёных галифе. Чуть заметным движением мы кивнули друг другу сквозь окна уазика, который разделял нас. Я уехал. Увозя Евангелие, которое помогал мне прятать Джохар.

    Москва
    Октябрь, 2012 год

Мой август 1991 года

Любые воспоминания, даже о грустных событиях, вызывают приятное чувство ностальгии. Прошлое обычно теплее настоящего. Однако воспоминания о путче 1991 года мне неприятны и вызывают странное чувство – смесь эйфории с обманом. Обычно я отказывался комментировать те события. Тут согласился. Этот текст был напечатан на сайте православного журнала «Нескучный сад». Я наскоро надиктовал его по телефону.

* * *

В 1991 году я жил в Ленинграде, но как раз накануне путча, 18 августа, приехал в Москву и в итоге все три дня, с 19?го по 21?е, провёл у Белого дома. А приехал я получить гонорар в «Независимой газете» и, главное, на съезд Российского христианско-демократического движения (РХДД), которое возглавлял Виктор Аксючиц.

В ту пору я собирал материал для своей будущей кандидатской диссертации о русской христианской демократии. Тот съезд – отдельная тема. Проходил он в Белом доме, в нём участвовало около восьмисот человек, было много ярких выступлений. В частности, выступал Борис Немцов – молодой, кучерявый, в то время «православный патриот» и член РХДД (думаю, мало кому известен этот эпизод из его биографии). Правозащитник Валерий Борщёв и священник Глеб Якунин в своих выступлениях заявили о выходе из РХДД, так как они были против готовящегося подписания Союзного договора, а Аксючиц и большинство членов РХДД – за. Тогда этот договор обсуждался больше, чем любая другая тема.

Съезд проходил в Белом доме, заседание затянулось до позднего вечера. Часов около десяти я подошел с диктофоном к отцу Глебу Якунину, которого знал с начала семидесятых, и спросил, будет ли подписан договор. «Всё может перемениться, сейчас сюда приедет Борис Николаевич Ельцин, мы пойдём к нему, что-то должно измениться», – нервно ответил Якунин (он тогда входил в так называемый «ближний круг» Ельцина). Возможно, что-то он знал уже тогда. Кассета с этими его словами хранилась у меня в архиве, и в 2001 году, к 10?летию августовских событий, я прокрутил её в прямом эфире «Радио России», где тогда работал. Слова, сказанные Глебом накануне путча, прозвучали на всю страну. Прокомментировал я их не слишком жёстко, но недоумение выразил. За этот эфир начальство мне тогда чуть голову не оторвало. Но вернёмся в август 1991 года.

Действительно, вскоре приехал Ельцин, и Глеб с другими приближёнными пошли к нему, а я уехал ночевать к друзьям-журналистам на окраину Москвы. Проснулся очень рано от крика «Горбачёва убили!». Первая мысль, которая пришла в голову мне, грешному, была: «Эх, опять назад в кочегарку!». Не хотелось. Было около шести утра. Позвонил домой Якунину, спросил, что происходит. «Бросай всё и езжай в Белый дом. Я бегу туда», – ответил он.

Однако я его не послушал и поехал не в Белый дом, а на Манежную площадь, которая тогда была ещё площадью, а не магазином. Там увидел, как примерно 10–15 человек останавливают троллейбусы, обрывают «рога» и стараются сгруппировать эти троллейбусы на Манежной. Потом появляется ещё 5–6 человек, все вместе строят цепочку, перегораживая дорогу транспорту. Какие-то парни в штатском пытались порвать цепочку, ударяя их по рукам, это не удалось, цепочка какое-то время простояла, люди ходили, смотрели. Это было не восстание, это был символ восстания.

Пробило восемь утра. Я немножко пофотографировал и отправился пешком к Белому дому, где провёл три дня и две ночи почти без сна. Отходил только фотоплёнку купить – снимал я там очень много. С удостоверением маленькой ленинградской газетки, в которой я тогда работал, я мог пройти куда угодно – в то время любая журналистская корочка производила магическое действие. Точно могу сказать, что баррикады, о которых всегда говорят, вспоминая те дни, – почти миф. Это были не баррикады, а образы баррикад. Приносили люди всякую мелочь (кастрюльку, кирпичик, палочку), выкладывали в один ряд или просто чертили условную линию – вот и вся баррикада. Символическая!

Несколько раз я заходил в Белый дом, видел там будущих известных журналистов, потом возвращался на «баррикады». Меня никто не останавливал. Через какое-то время двери Белого дома закрыли и перестали пускать вовнутрь. Все три дня я много общался с людьми, в том числе солдатами (когда приехали танки), днём также фотографировал.

Женщины приносили еду. Мужчины ели с усталым видом солдат бородинского поля. Им хотелось сражений. С одной стороны, я ощущал, что в стране происходят какие-то тектонические сдвиги, и в то же время казалось, что всё это – и путч, и противостояние ему – как бы понарошку, картинно. Внутренне я не был ни на той, ни на другой стороне, скорее, ощущал себя наблюдателем. Даже не журналистом, поскольку никогда ничего о тех событиях так и не написал (и тогда не собирался писать), а просто фиксировал происходящее для самого себя.

Конечно, совсем равнодушным там оставаться не мог никто: всё время большое скопление народу, много молодёжи, много пьяных, потом гибель этих несчастных мальчишек. Когда я попал на место гибели первого, его уже увезли в морг, но кровь на асфальте оставалась. Я хорошо помню первые трупы Афганистана в декабре 1979?го. Кровь либо парализует волю, либо очень возбуждает. Здесь, в августе 91?го, кровь возбуждала толпу. Это всеобщее возбуждение захватывало, кружило голову и мутило, но мне не хотелось принимать участия в том, что происходило.

Потом ещё целый год я находился в состоянии оцепенения и пристального наблюдения: ходил в Петербурге на все митинги, фотографировал, ночами проявлял плёнки, печатал снимки, рассматривал лица на них в свете красного фонаря и пытался понять, что происходит с ними и со мной. Но участвовать в добивании поверженного гиганта не хотелось. Охотничий азарт вызывал чувство брезгливости. До сих пор с содроганием и омерзением вспоминаю надпись на одном из домов на Садовом кольце – «забил я туго тушку Пуго».

Я не любил советскую власть, многие мои близкие пострадали от неё. Мама в тюрьме отсидела, меня и жену из института выгнали, и я до перестройки даже не надеялся, что когда-то смогу легально заняться интересным интеллектуальным делом (казалось, что власть эта на века). Но 21 августа 1991 года я не испытывал ни эйфории от победы, ни чувства мести, ни желания «брать власть». Чувствовал только невероятную внутреннюю усталость.

Я не был аполитичен и даже ходил на выборы, но ту политическую жизнь делали чужие мне люди. Из моего круга в депутаты тогда пошли единицы. Я всегда разделял понятия «режим» и «Родина». Чувство освобождения появилось у меня раньше, году в 1988?м, после 1000?летия Крещения Руси. А после августа 1991 было ощущение, что терзают мою Родину. По ней – больной, обворованной, опозоренной – ходил многоголовый Ардальон Передонов. И сейчас, спустя двадцать лет, я чувствую, что живу в эпоху передоновых, в эпоху антигероев.

Конечно, я был очень рад, что всего через несколько дней мой город опять стал Санкт-Петербургом. А ведь всего за полтора месяца до этого, в июле 1991 года, я подошел к председателю Ленсовета Собчаку и спросил: «Анатолий Александрович, когда Ленинграду вернут его название?». Он посмотрел мне прямо в глаза и жёстко отрубил: «Ни-ко-гда!». В Ленсовете он сидел под красным знаменем и бюстом Ленина, а когда кто-то из бесшабашных мальчишек пробирался на балкон Мариинского дворца и растягивал там российский триколор, его били, вязали и уносили. Ещё в июле 1991 года. Поэтому когда говорят, что именно Собчак вернул Петербургу историческое имя, это неправда. Не он вернул, а при нём вернули. До августовских событий 1991 года он был категорически против этого.

Разочарования в тех событиях у меня нет по той простой причине, что я в них не участвовал. О развале страны жалею, но в этом сами коммунисты виноваты. Слишком «далеки были они от народа», чтобы её сохранить. Поэтому после августа 1991 года всё произошло с катастрофической быстротой. 70 лет коммунисты вытирали ноги об народ и его веру, в результате желание спасать или помогать у людей притупилось. Только единицы тогда понимали, что речь идёт об уничтожении не «империи зла», а России. Но разговоры типа «если бы я знал, чем кончится, защищал бы советскую власть», бессмысленны. Не хотел тогда народ защищать советскую власть. Не хотел. В августе 1991 года на наших глазах советская безбожная власть рушилась, тянув в пропасть за собой всю Россию.

    Москва
    Август, 2011 год

Патриарх и блокадный крематорий

По личному поручению Председателя Совета Федерации Сергея Миронова мне пришлось в течение трёх лет ездить из Москвы в Петербург по два-три раза в месяц и плотно заниматься проблемой строительства (точнее, получения разрешения на строительство) храма на месте Блокадного крематория в Московском парке Победы. Пришлось преодолевать беспрецедентное, почти мистическое сопротивление. Блокадники боролись за этот храм 15 лет. Сергей Миронов – последние три года. Неоценимую помощь оказал Патриарх Кирилл. Подробности раскрывать не могу, скажу лишь, что это было непросто.

Вечером 7 апреля 2009 года, на Благовещение, зазвонил мой мобильный телефон. Святейший сказал мне: «Вчера, в присутствии митрополита Санкт-Петербургского и Ладожского Владимира и секретаря епархиального управления протоиерея Сергия Куксевича, я беседовал с губернатором. Валентина Ивановна согласилась на строительство».

Моя мама, осиротевшая в блокаду, находилась рядом. Она заплакала. Храм построили за десять месяцев. Жаль, что мама не дожила.

* * *

Сегодня, в годовщину прорыва блокады Ленинграда, помолимся о тех людях, которые жили в Ленинграде, освобождали его и терпели ужасы войны. Всё меньше остаётся в живых свидетелей этих событий, всё острее встаёт вопрос о достойном увековечивании памяти погибших.

Для христианина лучшая память о прошлом – это молитва. Самое удивительное, что до 7 мая 2010 года не было в Петербурге особого храма, куда можно было прийти и помянуть погибших во время страшной блокады.

Московский парк Победы – это парк, разбитый в Ленинграде на Московском проспекте (отсюда название парка), на месте крематория, в котором было сожжено около 800 000 жертв блокады. Пепел сожжённых ссыпался вокруг крематория. После войны здесь находился заброшенный пустырь. До конца сороковых годов прошлого столетия сюда приходили родственники погибших. Никого не спрашивая, сажали кусты, деревья и привязывали на ветки бирки с именами тех людей, которые были сожжены в печах блокадного крематория. Деревья прорастали в пепел, зеленели и поднимались ввысь, утешая рыдающих. Послевоенный Московский райком партии был завален письмами – ленинградцы умоляли построить на этом месте часовню.

Рядом рос новый жилой район. Часовню коммунисты построить не разрешили, но застраивать пустырь не решились. Побоялись народного гнева. Перешагнули и потянули стройку дальше в сторону Пулковских высот. А здесь заложили парк и назвали его Парком Победы.

Шли десятилетия. Здание крематория снесли; на месте проходной, куда ежедневно привозили сотни окоченевших трупов, сегодня стоит станция метро. Проходная метрополитена. Мы погружаемся в землю, пропитанную человеческим пеплом. Страшное место и величественное. Тени погибших, пепел под ногами прохожих. Московский парк Победы – это огромный антиминс. Здесь необходимо было построить храм! Здесь необходимо было служить литургию!

Борьба за храм длилась целых 15 лет. Ни Собчак, ни Яковлев, ни Матвиенко (губернаторы того периода) не давали добро. Блокадники знали – здесь хотят построить гигантский торговый центр. Когда-нибудь об этой пятнадцатилетней борьбе напишут книгу. О том, как стихийно был поставлен первый поклонный крест. Как его сожгли торговцы шаурмой, захватившие в 90?е это место. Как блокадники обивали пороги Смольного и унижались перед чиновниками, умоляя их разрешить построить храм. Как каждое воскресение в течение 15 (!) лет тут служились панихиды. Как в 2008 году в борьбу за православных включился Сергей Миронов. Как он произнес фразу, ставшую в Петербурге знаменитой: «Если народ сказал, что здесь будет стоять храм, значит, храм здесь стоять будет!». Как после этого Валентина Матвиенко в пику своему политическому оппоненту выставила Парк Победы на продажу, заявив, что у города нет денег на его содержание.

Тут чаша народного терпения переполнилась. Две восьмидесятилетние старухи-блокадницы взяли урну со святой землей Московского парка Победы и 27 января 2009 года привезли её в Москву, на Поклонную гору. Это был незабываемый день! Тысячи москвичей приехали поклониться праху! Директор музея Великой Отечественной Войны принял урну с прахом блокадников из рук Миронова на вечное хранение.

Именно в этот день, в день окончательного прорыва Ленинградской блокады, на Поместном соборе Русской Православной Церкви был избран Патриархом митрополит Кирилл. Ленинградец и петербуржец. Судя по всему, просьба блокадников о помощи была первой в его патриаршем служении. И он помог. Уговорил, нашёл слова, растопившие окаменевшее сердце губернатора. Разрешение было получено.

Храм в честь Всех святых, в Земле Российской просиявших, был построен меньше чем за год, и 7 мая 2010 года, в канун 65?летия Победы, здесь совершил первое богослужение митрополит Петербургский и Ладожский Владимир. Напрасно Валентина Ивановна не приехала – её бы простили, потому что у заплаканных стариков уже ни на кого не было обиды. Они были счастливы, что теперь на месте блокадного крематория совершается ежедневная литургия, на которой они могут соединиться в одной молитве с усопшими.

Я горжусь тем, что сотрудники интернет-портала «Религаре» и наши друзья в течение трёх лет помогали блокадникам в их праведной борьбе. В этом храме есть доля души Любови Балакиревой, Андрея Зайцева, Михаила Фёдорова, Александра Гатилина и Бориса Конухова, снявшего замечательный документальный фильм о Блокадном крематории.

После освящения храма я подошёл к дереву, растущему возле паперти, и повесил на нём фотографию рабы Божией Галины, моей бабушки, которую я никогда не видел. Она погибла в 1942?м в Ленинграде, и у нас не было её могилы. Теперь её могила здесь, в Московском парке Победы.

«Если народ сказал, что здесь будет стоять храм, значит, храм здесь стоять будет!».

    Москва
    27 января 2013 года
    День окончательного прорыва Блокады
    День избрания Патриарха Кирилла

Не предавший родину и солдат

В декабре 2011 года мы отпевали в Тарусе генерала Михаила Ефремова, погибшего в окружении в апреле 1942 года. А до этого, в августе, поставили ему памятник, на котором отлиты слова «Не предавшему Родину и солдат».

Генерал Ефремов – это антипод генерала Власова. Он отказался улететь из окружения на самолёте, который прислал за ним Сталин, понимая, что вместе с остатками армии остаётся на верную смерть. Честь и долг для него были дороже жизни.

Сегодняшние историки обеляют Власова. И молчат о Ефремове.

* * *

С установкой памятника Герою России, командующему 33?й армией генерал-лейтенанту Михаилу Григорьевичу Ефремову на его родине, в городе Тарусе Калужской области, связано некоторое чудо. Мы с женой заказали памятник скульптору Александру Казачку, с которым давно дружим и которого знаем как честного художника и христианина. Сейчас очень много конъюнктурных работ – и в живописи, и в скульптуре. Всегда ведь видно – где творчество, а где просто зарабатывание денег.

Александр Дмитриевич перечитал о Ефремове всё, что мог прочитать; он делает так всегда. Можно сказать, он вживается в того человека, которого ему предстоит изобразить, в какой-то мере становится им. Мы привезли скульптору несколько фотографий Ефремова и показали ту, которая больше всего нравилась нам. Это был один из последних, а скорее всего, именно последний снимок генерала, сделанный кем-то из тех людей, которые в апреле 1942?го прилетали за ним в немецкое окружение под Вязьму – пытались вывезти его оттуда на самолёте по приказу Сталина.

Казачок посмотрел на этот снимок и сказал: нет, не пойдёт. Генерал должен выглядеть победителем, а здесь… На снимке был страшно усталый нездоровый человек, не по-военному замотанный шарфом, в низко надвинутой шапке, очень мало похожий на победителя. Но глаза были наполнены готовностью к смерти.

Мы заспорили. Нам не хотелось, чтобы Михаил Ефремов на скульптурном портрете выглядел советским пафосным генералом: грудь колесом, и вся в орденах. Александр Дмитриевич отчасти нас успокоил: такого генерала не будет, вам понравится то, что я сделаю. И принялся за работу.