Месть княгини Софьи

24 ноября 1433 года. Галич, детинец, княжеские покои

Ночь оказалась для князя Юрия Дмитриевича долгой и тяжелой. Печальные думы никак не давали властителю многолюдного стольного Галича сомкнуть глаз, и, в конце концов, он не выдержал – поднялся, оделся, перешел в горницу перед опочивальней. Подбросил дров в топку печи, на россыпь крупных красных углей. Немного выждал, пока березовые поленья полыхнут, зажег от них свечу, от свечи – фитили в трехрожковой масляной лампе, уселся в стоящее посреди комнаты кресло и задумчиво уставился в черное слюдяное окно.

Явившиеся поутру слуги не посмели тревожить покой господина – неслышными тенями скользнули по горнице, заправляя маслом светильники, осторожно поставили на стол миски с изюмом и курагой, с медом и ревенем, блюдо с порезанными на дольки холодными яблоками, запотевший глиняный кувшин, покрытый глянцевым рисунком из переплетенных сине-зеленых лепестков. Разложили на скамье бархатные шаровары и длинную исподнюю рубашку из белого шелестящего шелка, прошитую золотой нитью ферязь из тонкого и мягкого индийского сукна.

Разумеется, одевать правителя было обязанностью старшего спальника – но кто посмеет указывать князю, что именно и когда ему надлежит делать? Раз пожелал облачиться сам и во вчерашнее, – значит, так тому и быть. Спрашивать Юрия Дмитриевича, станет ли он переодеваться в свежее или нет, – никто не дерзнул.

Коли князь пожелает – распорядится сам.

Однако властитель Галича молчал. И потому дворня, исполнив свои обязанности, поклонилась ему в спину и бесшумно исчезла за дверью, оставив повелителя наедине с быстро светлеющим окном.

В комнате снова наступил покой. За окном между тем становилось все светлее, и через двойной слой слюды стал просматриваться неровный контур крепостной стены, немногим более светлое пятно озера за ним и почти белое небо.

Снаружи послышалось пыхтение, нарочито громкий звук шагов, шорохи и голоса. Наконец створка приоткрылась и хорошо знакомый голос поинтересовался:

– Ты уже проснулся, отец? Боярин Олай сказывал, поутру ты желал увидеть нас всех у себя.

– Заходите, дети мои, – разрешил князь Юрий Дмитриевич. – Василий, налей мне квасу. Дмитрий, подай яблоко. Как-то у меня во рту пересохло.

Княжичи поспешно прошли в горницу. На этот раз они были одеты по-домашнему: в скромных тафьях на головах, в наброшенных поверх полотняных рубах длинных, до колен, ферязях без рукавов, в полотняных же темных штанах и в войлочных тапках вместо сапог. Старший Юрьевич поспешил к столу, наполнил из кувшина серебряный кубок. Младший, схватив блюдо, поднес его к креслу.

Юрий Дмитриевич съел несколько долек яблока, макая каждую в миску с медом, запил квасом, закашлялся и с неожиданной хрипотцой спросил:

– Вы все, я вижу, без мечей…

– Зачем они в доме, отец? – удивился средний Дмитрий.

– Принеси мой, сынок, – попросил князь. – Висит в опочивальне, возле изголовья.

– Да, батюшка… – Юноша прошел в соседнюю комнату и вскоре вернулся с тяжелой перевязью, к которой крепилась сабля с наборной рукоятью из кости и янтаря, спрятанная в богатые ножны, украшенные золотыми накладками с самоцветами и эмалью.

Оружие, более пригодное для пиров и приемов, нежели для походов. Но все-таки оружие.

– Хорошо… – Принял у сына клинок Юрий Дмитриевич. Снова закашлялся и опять же с хрипотцой произнес: – Я хочу, дети мои, чтобы вы поклялись мне огнем Ярилы солнечного, Триглавы-праматери и именем господа нашего Иисуса Христа на отцовском мече, что не станете искать гибели государя нашего Василия Васильевича, племянника моего и вашего двоюродного брата, что станете ему верными слугами, честными воинами, любящими родственниками…

– О чем ты говоришь, отец?! – не выдержав, перебил князя Василий. – Он же сам ищет с нами ссоры! Это Москва оскорбляла нас, Москва дважды ходила против нас ратными походами! Нам надобно не милости у Василия искать, а дружиной своею на него идти! За оскорбления наказать, стол себе вернуть, справедливость установить! И мы вовсе не понимаем, батюшка, почто летом минувшим ты Москву ему по милости своей возвернул и снова князем Великим сделал?! Никак не понимаем! Скажите, братья?!

Старший княжич обернулся за поддержкой к обоим Дмитриям, и те согласно кивнули:

– Мы и вправду не понимаем сего, отец. Ведь по обычаям исконным это тебе, старшему в роду средь всех семей княжеских, русский трон принадлежит, и это ты великой державой нашей должен править! Почто ты достоинство свое раз за разом недорослю московскому уступаешь?

Юрий Дмитриевич допил квас, вернул кубок сыну. Шумно втянул воздух в легкие, тяжело выдохнул. Покачал головой.

– Долго думал я, дети мои, как вам сие рассказать. Всю ночь мучился, но так ничего и не придумал. Вестимо, придется признаться, как есть. Во всем до конца… – Могучий властитель Галича откинулся на спинку кресла. – Простите меня, дети мои, ибо я грешен. Простите меня, ибо государь Василий есть ваш родной старший брат.

Кубок выпал из рук Дмитрия и с грохотом покатился по полу.

– Мне нет прощения, дети мои, – заметно тише продолжил Юрий Дмитриевич. – Я был слишком юн и жаден, а великая слава помутила мой рассудок. Я и Софья… Мы… Это было бесчестье, блуд, похоть, но мы принимали ее за великую любовь и за горячую страсть. Мыслю, совесть все же не умерла в моей душе, и потому я честно служил своему брату, стремясь искупить свой грех. Но разве подобную подлость посильно возместить простой службой? Василий верил мне, мой брат полагался на меня всегда и во всем. А я его предавал! Предавал всю свою жизнь. Простите меня, дети…

– Ты блудил с великой княгиней Софьей, отец? – выдохнул старший Дмитрий.

– Мой брат подозревал ее, мальчики, – еще тише продолжил князь. – Ее, но не меня. И со смертного одра Василий взял с меня клятву, что я стану честным покровителем Москвы и справедливым судьей. Судьей над моей любовницей за свершенный ею со мною грех. Я исполнил сию клятву и покарал виновного. Я покарал себя! Я запретил себе занимать великокняжеский трон и именно поэтому вернул его Василию минувшим летом. По исконному обычаю за столь тяжкий грех, как прелюбодейство и измена государю, надлежит отвечать всему роду предателя. И так выходит, дети мои, вам также придется искупать мою вину, вслед за мной отрекшись от великокняжеского престола. Я хочу, я требую, чтобы вы ныне же принесли на моем мече клятву не искать Москвы и честно служить государю Василию Васильевичу, правителю русскому и вашему старшему брату! Примите из рук моих сию ношу. Токмо так вы очистите душу мою и мою совесть. Токмо после сей вашей клятвы я смогу спокойно принять свою кончину, с достоинством перейти Калинов мост и с чистой совестью взглянуть в глаза покойному брату своему. Ибо я согрешил, но я и покарал! Покарал себя по закону и справедливости и кару сию принял с надлежащим достоинством.

Князь Юрий Дмитриевич немного помолчал, а затем поднял перед собой саблю.

– Так что скажете, дети мои? – устало спросил он. – Готовы ли вы принести клятву, каковая дарует мне прощение и посмертный покой? Каковая позволит мне без стыда взглянуть в глаза брату своему и нашим предкам? Простите ли вы меня за грех мой великий и за тот позор, которым я покрыл весь наш род?

– Но почему, батюшка? – тихо спросил младший княжич. – Зачем ты это сделал?

На некоторое время в горнице повисла тишина. Потом властитель Галича пожал плечами.

– Недаром в народе сказывают, Дима, что любовь – зла, – размеренно проговорил он. – Ударила она по нам с Софьей с силою нестерпимой и в момент нашей общей слабости. Ударила сильнее, нежели удар копейный литовского всадника, ударила страшнее, нежели залп затинных тюфяков. Лишила нас и рассудка, и совести, отняла и честь, и силу. Все сожгла в пламени безумия похотливого, все истребила, закружила, заморочила! Сам не понимаю, как таковое и случилось-то? Однако же свершилось. Не устояли.

– Это потому, что она – ведьма! – зло прищурившись, неожиданно громко заявил Василий Юрьевич: – На Руси всем ведомо, что Софья Витовтовна – чаровница, ведьма литовская! Заворожила она тебя, отец! Заколдовала, заморочила!

– Разве сие есть оправдание, сынок? – Опустил свой меч на колени князь Юрий Дмитриевич. – Разве от того измена моя рассеется? Разве от того подлость подлостью быть перестанет? Али государь Василий от того из ваших старших братьев в обычные чужаки переменится? Ты ныне воевода успешный и умелый, мой храбрый мальчик. Вот ответь, простишь ли ты боярина, каковой измену свою ведьминым наваждением оправдает?.. Молчишь? Вот то-то и оно! Своим братом со смертного одра я назначен судьей справедливым греху своему! По чести и по совести карой главному преступнику я избрал лишение оного великокняжеского престола. И во искупление греха своего требую от вас сию волю признать!

– Выходит, все минувшие напасти случились из-за твоей любви, батюшка? – Младший из княжичей вздохнул и покачал головой. – Софьины скандалы, походы и битвы, доброта твоя к Василию Васильевичу? Надо же… А ведь в сказках любовь завсегда к радости и счастию ведет…

– Тебе бы токмо сказки читать да о любви мечтать, – скривившись, хмыкнул Василий Юрьевич. – Красавчик ты наш…

Юный Дмитрий, резко повернув к нему голову, заметно порозовел лицом, отчего на щеках проступил нежный пушок. И уже через миг он сделал три шага вперед, взял саблю с коленей отца, дернул рукоять, полуобнажив клинок, и положил ладонь на сверкающую сталь:

– Ныне клянусь пред оком Яриловым, пред огнем родовым, пред землей материнской, клянусь на мече отцовском чтить государя нашего, брата моего Василия ако родича старшего и господина и никогда не искать московского великокняжеского стола! Если я нарушу сию свою клятву, то пусть сталь холодная напьется моей крови, не проявляя ко мне никакой жалости!

Княжич разжал кулак и отступил к окну. Слизнул проступившую на ладони кровь, негромко удивился:

– Острая…

– Теперь многое становится понятно, батюшка… – задумчиво произнес второй Дмитрий. – Это ты единолично державу нашу русскую выстроил. Ты дружину великокняжескую в походах возглавлял, ты города к повиновению приводил и победы ратные добывал. Мне всегда странным казалось, отчего всегда ты столь покорным и смиренным пред братом своим чахлым становился? Ан, выходит, ты не Василию Дмитриевичу служил, а княгине Софье Витовтовне! Ей победы приносил, ей славу свою жертвовал, ей семя свое отдавал. И через ее чрево еще один брат у нас, оказывается, живет… – Дмитрий Юрьевич подступил к креслу и встал рядом с отцом. – Твоя мужественность достойна восхищения, батюшка. Ты рождаешь только сыновей.

– Ты говоришь об этом так спокойно, Димка?! – Княжич Василий кинулся к креслу с другой стороны, схватился за спинку, горячо выкрикнул: – Ты согласен добровольно отречься от титула, каковой всем нам принадлежит по исконному наследному праву?!

– Если сия клятва успокоит совесть нашего батюшки в этом мире и дарует ему покой в мире грядущем, то да, я отрекаюсь, – спокойно ответил Дмитрий и положил ладонь на все еще полуобнаженный парадный клинок: – Ныне клянусь на мече отцовском чтить старшего брата моего Василия и никогда не искать московского великокняжеского стола! Отныне и до века! И если я нарушу таковую клятву, то пусть сия сталь холодная напьется моей крови, не проявляя ко мне никакой жалости!

– Нечто вы обезумели, братья, свою родовитость так просто на сторону отдавать?! – В изумлении развел руками Василий, отступил от кресла, с силой потер кулаком высокий лоб и вдруг расплылся в кривой усмешке, махнул кулаками в воздухе, в полный голос закричал: – Хотя нет, нет, я все понял! Вы же оба младшие, Дмитрии, вам все равно! Вам и так никогда не получить великокняжеского стола! Вам все равно, вам в этих спорах места нет… – Недавно удачно проявивший себя воевода круто повернулся к окну, уперся лбом в холодную радужную слюду. Немного так постоял, ругнулся себе под нос и вдруг резко повернулся к отцу. – Но ведь я?то старший, отец! Старший в роду я, батюшка, я! Я старше не только обоих Дмитриев, но и Василия московского, Софьиного сына, я тоже старше! Великокняжеский стол по праву должен быть моим!

– Ты кое о чем забыл, мое возлюбленное чадо. – Медленно покачал головой Юрий Дмитриевич. – В местническом счете не токмо отцовское родство значение имеет, но материнское тоже. Обычно его не замечают, ибо жены мужей своих завсегда худороднее. Но с Василием московским дело совсем иное. Софья Витовтовна есть дочь Великого князя Витовта, внучка Великого князя Клейстуна и внучка тракайской богини Беруты. В ее жилах течет кровь, величием своим даже моему отцу ничем не уступающая! Посему, при равной знатности по линии отцовской, по крови материнской ты своему брату уступаешь колена три, коли не более. Тремя годами возраста тебе стольких ступеней в суде местническом не одолеть. Даже если происхождение государя не по Великому князю Василию считать, а по мне, он все едино сильно знатнее тебя выходит! И посему я требую от тебя смирения, сын. Смирения пред старшинством государя Василия и пред моей отцовской волей!

Князь Юрий Дмитриевич Звенигородский крепко взялся за ножны своего меча, поднял его перед собой на вытянутой руке и сурово выдохнул:

– Клянись!

– Он мой брат! – зло оскалился Василий. – И я его старше!

– Но он потомок Витовта и Беруты! – повторил властитель Галича. – Ты же лишь мой старший сын. И потому клянись! Войны меж своими детьми я не допущу. Клянись немедля или вместо моего покровительства ты познаешь мой гнев! Клянись!

Старший из княжичей скрипнул зубами, шумно втянул носом воздух. С силой мотнул головой – однако все же шагнул к креслу. Снова глубоко вздохнул, весь скривился, но все-таки взялся ладонью за полуобнаженный отцовский меч: