Четверо

ГОРОД БЕЛЫЙ МАЯК

Белый Маяк стоит на Южном берегу Крыма у подножия горы Ай-Тодор, между рекой Ла-Илья и озером Ай-Ефим. До революции это был татарский посёлок Беяз-Ламбат с небольшой линией усадебных домиков. Но при советской власти поселение, переименованное в 1927 году в Белый Маяк, стало полноправным городом, где ширится и продолжается социалистическое строительство.

В ведении города – сады, огороды и совхозы, где выращивают виноград и табак. Здесь раскрывается широчайший простор для механизации труда. Широкое внедрение агротехники, стандартизация сортов и посадочных растений дадут возможность механизировать обработку садов и виноградников. Новые методы обработки уже внедряются в хозяйства.

Стоит вспомнить, каким был Белый Маяк до революции, чтобы увидеть, как значителен, как величав его путь – путь новой жизни.

Как курорт Белый Маяк продолжает развиваться. Два дома отдыха, один санаторий – это ещё только начало большого пути. Здесь открывается множество возможностей для курортного строительства.

В 1932 году здесь построен санаторий «Береговой» для работников науки и культуры. В 1933 году в городе открыт ДК им. Ленина.

В городе действует больница, построенная в 1931 году.

Белый Маяк развивается как туристический центр для отдыхающих со всей страны. Здесь работают станции для конного туризма по горным тропам. Летом 1934 года организована экскурсионная база для премированных ударников учёбы Союза.

В Белом Маяке хороший галечный пляж.

* * *

– Такой у нас городок, – рассказывал Колесов, пока они шли. – Народ спокойный, тихий. В основном татары, конечно, русских поменьше. Кстати, если от магазина пройти чуть выше, будет местный рынок, там свежие фрукты, инжир, виноград… Местные в основном рыбачат да в совхозе работают. Вы, это, не думайте, что товарищ Охримчук тут глотку заливает. Он так-то вообще не пьёт, да нервы у всех на пределе сейчас. Пошутить любит. Нас сейчас горком сильно прижал, вот и вас прислали…

– Я никогда не был в Крыму, – признался Введенский. – Только неделю назад впервые увидел Чёрное море.

– Так я и сам не местный, – ответил Колесов. – Я вообще в Подмосковье родился. В деревне Крюково. Потом в Москву поехал учиться. Ну и здесь уж оказался. У меня тут жена, сын родился в прошлом году… Тут, знаете, очень спокойно всегда было. Бандитов, недобитков белых, в начале тридцатых с концами пришибли, с тех пор тут тишь да гладь. Интеллигенции много, профессора всякие дачек тут получили от государства, живут себе спокойно. Ну, местные, конечно, бывает, жару зададут, но это такое – прибьют кого по пьяни, потом сами с повинной и приходят. А так – кражи мелкие, карманники… Но чтобы такое – такого я тут не видел. Товарищ Охримчук тут поболе моего, и тот говорит, что такого не встречал ещё.

Шли они недолго – за очередным изгибом улицы вниз стоял дом, который и впрямь было трудно с чем-то перепутать. Построенный явно до революции в псевдоантичном стиле, с двумя деревянными колоннами у входа и с треугольным портиком, он напоминал виллу древнеримского патриция из иллюстраций старой книги о Спартаке, которую Введенский читал в юности.

«Товарищ Беляев знал толк», – подумал он.

– А кто в этом доме раньше жил? – спросил он у Колесова.

– С конца двадцатых по тридцать шестой тут жил заведующий санаторием, а потом эту дачку профессор получил.

– Заведующий санаторием? Его же вроде недавно посадили.

– Ну, до него был другой. Того тоже посадили.

– Воровал?

– Воровал. Посадили, вот дачка и запустовала. Вы же знаете, как сейчас. Разбираются быстро. Слушайте… – Он пристально вгляделся в петлицы Введенского. – А зачем вас сюда-то из Ленинграда направили?

Введенский пожал плечами:

– Кадры нужны. Как видите, пригодился.

Они стояли у ворот перед короткой каменной тропинкой к крыльцу. Введенский поднял голову вверх, прищурился от жаркого злого солнца и почувствовал, как едкий пот со лба затекает в глаза. Вытер лицо, осмотрелся по сторонам – чуть поодаль, возле небольшого деревянного домика с правой стороны сидел на крыльце, опираясь подбородком на палку, маленький, совершенно лысый старичок с сухим сморщенным лицом. Он смотрел в их сторону.

– А это, – Введенский кивнул на старичка, – тот самый дедушка, о котором говорил Охримчук?

– Да, да, – сказал Колесов. – Он тут уже лет пятнадцать живёт, почти глухой, безобидный. Он странный очень. Вроде русский, приехал то ли с Брянщины, то ли из-под Калуги, а зовут его Исмаил. Ислам, говорят, принял. Делает намаз, всё как полагается. При этом ест свинину и не носит тюбетейку. Почти ни с кем не общается, с ним заговоришь – а он улыбается, и улыбка у него такая беззубая, не поймёшь – поздороваться с тобой хочет или проклинает тебя. Вы с ним потом поговорите, конечно, хотя вряд ли это что-то даст.

Старик продолжал смотреть в их сторону, опираясь подбородком на свою палку, а затем вдруг приподнял голову и приветливо помахал им рукой, приоткрыв в улыбке беззубый рот.

Введенский посмотрел на старика, сунул руку в нагрудный карман гимнастёрки, нашарил смятую пачку папирос.

– Давайте постоим, покурим и зайдём уже в дом, – сказал он Колесову. – Курите?

– Спасибо. – Колесов взял папиросу, чиркнул спичкой и закурил.

Введенский тоже закурил.

Он снова посмотрел на деда – тот продолжал улыбаться и махать рукой. Он махал ровно, медленно и размеренно, будто это не ладонь, а маятник; его и без того сморщенное лицо ещё сильнее изрылось линиями морщин в этой странной улыбке. Полоумный дед, подумал Введенский и снова почувствовал, как пот заливает глаза, и в висках вдруг зашумело, точно от ветра – но ветра не было, деревья вокруг стояли неподвижно, и Введенский понял, что там, дальше, за этим обрывом – море. Наверное, это шумит море, подумал он. Огромное, чистое, красивое море, раз-лившееся ослепительной синевой на весь горизонт, и если он пройдёт этот дом и выйдет на террасу, то увидит его во всём великолепии. Оно будет петь и дышать, переливаться бирюзовым и тёмно-синим, закипать белоснежными волнами у скал – и, наверное, оно будет шуметь даже ещё громче, чем сейчас.

– Этот старик не в себе, – неожиданно для себя сказал Введенский, бросив окурок на землю и затоптав его сапогом. – Пойдём уже в дом.

Гостиная профессора оказалась не такой впечатляющей, какой её представлял себе Введенский, глядя на дом снаружи. Здесь пахло пылью и табаком. Старые пожелтевшие обои, грубый дубовый стол, на котором стояла пачка книг и пепельница, забитая окурками; справа от большой распахнутой двери, ведущей на террасу с видом на море, стоял книжный шкаф, одна дверца которого открылась, и на пол вывалилось несколько толстых томов.

На изрезанном паркете посреди комнаты темнели пятна спёкшейся крови.

Введенский вспомнил фотокарточки и поморщился. Паркет изрезали, судя по всему, ножом – царапины выглядели свежими, и в них затекла почерневшая кровь.

– Мы тут не трогали ничего, – сказал Колесов. – Только убрали тело. Всё как в тот вечер. Такой же беспорядок. Видите, тут явно дрались.

Действительно, в гостиной наблюдались очевидные следы борьбы. Возле дивана стояла тумбочка с патефоном, слегка отодвинутая вбок, патефон тоже сдвинулся с места и нависал краем, чудом не упав. Висевшая на стене возле выхода на террасу картина, репродукция «Девятого вала» Айвазовского, сильно покосилась, и на обоях возле неё тоже виднелись царапины от ножа: здесь крови было больше всего.

В углу возле круглого деревянного журнального столика лежала на полу разбитая надвое белая статуэтка.

Введенский подошёл к ней, нагнулся, осмотрел.

Статуэтка из белого алебастра напоминала античного бога, вытянувшего в приветствии правую руку. На полу вокруг неё валялись маленькие белые осколки. Восстановлению она явно не подлежала.

III

Санкт-Петербург

Клиника Бехтерева, отделение интегративной фармакопсихотерапии психических расстройств

19 декабря 2017 года

9:46

Хромов проснулся от холода и трескучего грохота отбойного молотка где-то вдалеке. Разлепил глаза и сразу сморщился от электрического света, поёжился, сжал губы. Он не чувствовал правой руки: она затекла под головой, и всё тело ломило из-за неудобной позы. За окном уже светло и хмуро, но в кабинете горел свет. Форточка открыта: видимо, поэтому холодно, и именно поэтому здесь слышны звуки дорожного ремонта.

Отвратительно, подумал Хромов. Он ненавидел, когда в дневное время в кабинете горел свет.

Из окна пахло зимней свежестью. Обычно здесь пахло сыростью и перепрелыми листьями. Видимо, сегодня наконец пошёл снег, который, впрочем, уже вечером наверняка снова превратится в чавкающую под ногами жижу.

Он не сразу понял, что заснул прямо у себя на рабочем диване. Не вставая, потянулся рукой к телефону, лежащему на полу, включил, посмотрел на время: 9:46.