Жизнь человеческая. Сборник рассказов

Вдруг в поле зрения Надежды Константиновны появился человек. Лица его видно не было, но, судя по костюму и кепи на голове, это был мужчина. Из кармана он достал глубокую деревянную ложку и с лихвой зачерпнул из кастрюли красной жидкости. Поднеся её ко рту, он, видимо, снял пробу, после чего одобрительно закачал головой. Затем полез во внутренний карман пиджака и достал оттуда здоровенный подосиновик, на вид очень красивый, но от Надежды Константиновны не укрылся тот факт, что весь гриб покрыт червоточинами, а значит, внутри, однозначно, был изъеден червями. Дальше мужчина в кепи небрежным движением закинул гриб в кастрюлю и, не оглядываясь, зашагал прочь и уже через секунду пропал из поля зрения.

Не успела Надежда Константиновна удивиться произошедшему, как сразу в кадре появился еще один человек. Его было видно отчетливо, и Надежда Константиновна сразу его узнала. Это был ее отец. Вот только у него были пышные усы, которых никогда не было при жизни, а одет он был в военную шинель и заправленные в сапоги галифе с красными лампасами. Отец подошел к плите и твердым жестом повернул рукоять подачи газа на максимум. Красная жидкость забурлила внутри кастрюли так сильно, что стала литься через край. Стекая по внешним стенкам кастрюли, густая жидкость очищала ее от толстого слоя черной копоти, который покрывал ее всю. Доходя до нижнего края, красная жидкость капала на конфорку и понемногу тушила черное пламя. Когда огонь совсем погас и жижа перестала кипеть, отец достал из кармана брюк хлопчатый платок и сильными движениями отер кастрюлю от запекшейся красной жижи. Кастрюля вновь стала блестящей даже лучше, чем была. Удовлетворенно кивнув, он достал курительную трубку и спички. Закурив трубку и, несколько раз с наслаждением выдохнув дым, не гася спичку, он поднес ее под кастрюлю. Тут же появилось пламя, которое на сей раз было привычного голубоватого цвета.

С минуту отец дымил трубкой и наблюдал за тем, как равномерно расходятся пузырьки по поверхности красной жидкости, лопаясь и выпуская горячие клубы пара. Затем он накрыл кастрюлю тяжелой на вид железной крышкой, непонятно откуда взявшейся у него в руках. Затем он повернулся лицом к Надежде Константиновне, улыбнулся ей, хитро сощурясь, а затем, придерживая трубку, не спеша вышел за пределы ее видимости. В этот момент у Надежды Константиновны так нестерпимо защемило сердце, как будто она поняла, что больше никогда его не увидит.

– Отец, постой, не уходи! На кого ты меня оставляешь? Что делать мне теперь? Отец! Пастырь! Вождь! – взмолилась Надежда Константиновна, тщетно пытаясь повернуть взгляд вслед уходящему отцу.

К сожалению, сделать это не представлялось возможным, как бы ей этого ни хотелось. Горечь была так сильна, что затмила дальнейший сон, потому как Надежда Николаевна уже не могла, да и не хотела воспринимать ничего, кроме необъяснимой жалости к самой себе. Остальной сон она наблюдала словно издалека, без фокуса, на самом краю периферии сознания. Один за другим там смеялись мужчины, которые ненадолго задерживались у плиты, каждый что-то добавлял в кастрюлю, снимал пробу, а затем уходил вслед за остальными. Впрочем, некоторые отличались экстравагантностью и творческим подходом. Один из таких, например, подойдя к плите, приподнял крышку, накидал внутрь кукурузы, а затем снял башмак с ноги и стал помешивать им красный бульон. Последним, кого увидела Надежда Константиновна, перед тем как сон оборвался, был невысокий мужчина в костюме, с обширной лысиной на голове. На этой лысине красовалось небольшое коричневое пятно. Старушке пришло на ум, что должно быть именно так и должна выглядеть печать зверя из библейских рассказов, которые ей рассказывала бабушка в детстве. Мужчина все ходил вокруг плиты, так и сяк двигал кастрюлю, а в самом конце, за секунду, как Надежду Константиновну разбудил проводник, он неосторожным движением опрокинул кастрюлю, и все ее содержимое выплеснулось ему на брюки.

От вокзала до дома старушка добралась, словно на автопилоте. В глубокой прострации. Про таких людей, замкнутых и отстраненных от реальности, сама Надежда Константиновна, будучи всегда сосредоточенной и настроенной к решительному действию, отзывалась нелестно. " Мешком пыльным с рождения осененный«, – именно так говорила она, про людей невнимательных, медлительных и нерешительных. А вот теперь и сама она, проплывала по улицам родного города, словно призрак, не поднимая глаз от асфальта, как будто вовсе не была причастна к людскому сообществу, представители которого отчаянно суетились и возились, устраивая свою жизнь сегодня согласно утвержденной партией повестке дня.

Пришла в себя Надежда Константиновна, уже находясь у порога деревянной двери, которая вела в подъезд многоквартирного дома, где она и проживала последний десяток лет. Чувство тревоги совсем ушло, оставив после себя внутреннюю пустоту и эмоциональную усталость. Поднимаясь по холодным бетонным ступеням на свой этаж, Надежда Константиновна безразлично рассуждала на тему собственного внезапного помешательства:

– Совсем спятила на старости лет. Никогда бы не подумала, что доживу до такого.

Когда Надежда была молодой, она всегда беззлобно потешалась над стариками, а вот теперь сама стала неотличимой от них. И хотя кажется, что между теми неграмотными, «темными», стариками, которые застали еще царскую Россию, и ею, просвещенной и прогрессивной коммунисткой, не обремененной плесенными суевериями и мракобесием, – пропасть, оказалось, что их контуры мышления и поведения существенно ничем не отличаются от образа мыслей людей, живших еще при царе Горохе, да и от тех, что топтали землю гораздо раньше.

Как бы ни менялось, словно по волшебству, время и жизнь вокруг, люди все одно остаются верными однажды начертанным инструкциям, которые хранятся где-то глубоко в душе. А может, все потому, что на самом деле ни время, ни жизнь вокруг не меняются по-настоящему? И так нам только видится с того короткого отрезка пути, по которому нам удается пробежать самим, и на основании чего мы пытаемся судить обо всей дороге жизни, да еще по сомнительным рассказам рядом бегущих попутчиков.

Когда ты молод, ты не отдаешь себе отчета в том, что мир существовал до тебя. Нет, конечно, ты это твердо знаешь, но не веришь в это всерьез. Тебе кажется, что мир стал существовать ровно в тот момент, когда ты осознал себя как личность. И всё в этом новорожденном мире происходит в первый раз, и всему этому ты причина и такие, как ты. А тот мир, в котором живут твои родители, на самом деле не настоящий, параллельный и какой-то отжитой, словно сброшенная змеей кожа. А ты идешь по новому, доселе не существовавшему пути, и такого уже не повторится никогда. И, только становясь старше, однажды замечаешь, что вокруг появились новые люди. Они делают все то же, что делал ты сам в их возрасте, и точно так же снисходительно смотрят на тебя, словно ты уже не часть того нового мира, который до сего момента создавал. А внезапно ты оказался в чужом, который уже создают они, и эти самые они искренне не понимают, что вообще ты тут делаешь и почему до сих пор не растворился в мутных водах истории.

Вот так, оказавшись на обочине жизни, ты сидишь и думаешь, во-первых, в какой момент ты перестал быть хозяином и создателем реальности, а стал лишь потребителем, временно проживающим на ее территории. Когда именно произошла подмена, и как ты мог это пропустить? А во-вторых, думаешь о том, что все это новое поколение ничем не отличается от твоего, и становится от этой мысли очень обидно. Ведь сразу же ты понимаешь, что и сам все это время не отличался от многих других поколений и не был никогда особенным и новым, как все это время себе воображал.

И тогда ты задаешься главным вопросом. А если человек не меняется, что вообще тогда может измениться вокруг него? Вот сегодня ты условно Надежда Константиновна и тысячу лет назад то же, и можно представить то же и в далеком будущем. Почему люди ждут чего-то от будущего, если оно есть наше прошлое. Конечно, понятно почему – потому что при ином раскладе совершенно незачем тогда влачить свое грешное существование. Но все равно непонятно и обидно. И остается лишь говорить всем этим веселым и самоуверенным «новым» людям: «Вот доживете до моих лет, узнаете!» – при этом становясь все призрачнее и незначительнее в этом, уже трижды сменившем хозяев мире, никому не нужным балластом, плавающим где-то на его окраинах.

– Я когда-то была вами, и вы однажды все станете мною, – вслух пробубнила Надежда Константиновна, оказавшись перед дверью в квартиру, потом пошарила в кармане, достала ключ и дрожащими руками просунула его в замочную скважину.

Надежда Константиновна входит на порог и первое что делает – срывает отточенным за годы и доведенным до автоматизма движением календарный лист со стены. Шестое марта.

Побросав сумки прямо в коридоре, Надежда Константиновна с трудом сняла сапоги и неуверенно, чуть шатаясь, словно от головокружения, прошла на кухню. Тяжело рухнув на стул, старушка опустила голову на грудь и уставилась на свои сморщенные, скрюченные от болезни руки. С минуту понаблюдав за впадинами морщин, в большом количестве покрывающих ее кисти, словно переплетения дорог в большом городе, она вновь погрузилась в воспоминания. Каждая такая магистраль – отметина прожитых лет и несет в себе память о ее жизни. Конечно, только для самой Надежды Константиновны. Но она не любит смотреть на свои старческие руки, суставы которых сразу начинают болеть чуть сильнее обычного. Да и вообще Надежда Константиновна больше привыкла смотреть в будущее, чем в прошлое. И хоть теперь это уже чье-то чужое будущее, а она лишь зритель, словно в кинотеатре, все равно будущее всегда представляется гораздо интереснее, перспективнее и лучше, чем упущенное из рук прошлое, от которого всегда неизменно попахивает горечью.

Переведя дух после долгого и неспокойного путешествия до дома, Надежда Константиновна тяжело выдохнула, махнула рукой куда-то в пустоту, отгоняя от себя таким образом весь этот вздор, который гнездился в ее голове сегодня с самого утра, поднялась и, чтобы занять себя, принялась хозяйствовать по дому. Она даже включила старый радиоприемник, чтобы отвлечься от собственных мыслей. Кстати сказать, включала она его крайне редко, только по праздникам или по другим важным событиям, потому что радио не любила – оно ассоциировалось у старушки с войной, с теми переживаниями и трагическими событиями, которые следовали всякий раз, когда в эфире раздавался голос Левитана. По радио что-то безостановочно говорили, иногда прерываясь на пение. Надежда Константиновна не вслушивалась, но болтовня создавала некий уют и, словно белый шум, успокаивала нервы. Она уже почти было достигла обычного уровня умиротворения, как вдруг эфир прервался, и на несколько секунд в комнате повисла тишина.

Надежда Константиновна насторожилась, потому что тишина казалась неестественно оглушающей. Даже часы, подумалось ей, перестали тикать. И когда уже старушка и впрямь была готова поверить в то, что перестала слышать, радио вдруг ожило и помещение наполнил раскатистый звук до боли знакомого глубокого голоса. Надежда Константиновна замерла на месте, словно заяц, почуявший опасность. Лицо ее напряглось, а взгляд стал беспорядочно перемещаться по комнате. Она вся оборотилась в слух настолько, что, кажется, даже забывала дышать. Левитан глубоким, рокочущим голосом вещал в свойственной ему неторопливой манере, четко произнося каждое слово – так, чтобы ни у одного из слушателей не возникло никаких сомнений по поводу его обращения.

– Товарищи и друзья, Центральный Комитет Коммунистической партии Советского Союза, Совет министров СССР…

На сей раз «голос надежды» не предвещал ей, Надежде Константиновне, ничего ободряющего – это старушка поняла сразу.

– ..и Президиум Советов СССР с чувством великой скорби извещают партию и всех трудящихся Советского Союза…

Шанс на добрые вести испарился, а в душе стало нарастать чувство тревоги, которое почти было отступило, но теперь удушающим комом с новой силой подступило к горлу.

– …что пятого марта в девять часов пятьдесят минут вечера после тяжелой болезни скончался Председатель Совета министров и секретарь Центрального Комитета Коммунистической партии Советского Союза – Иосиф Виссарионович Сталин.

Последняя фраза, подчеркнутая Левитаном деланными, многозначительными паузами, ударили громом, после чего внутри у бедной старушки что-то оборвалось. Ей даже показалось, что это оборвалось ее собственное сердце. Тонкие нити, удерживающие его в груди, лопнули под тяжестью непереносимой вести. И лучше бы так оно и было, ведь тогда ей было бы куда легче.

Невидящими глазами Надежда Константиновна обвела комнату; беззвучно хватала ртом воздух и шарила рукой в пустоте, пытаясь найти опору. Ее сильно повело в сторону, в глазах потемнело, и она уткнулась плечом в стену, по которой медленно сползла на пол. Тут дыхание ее наконец пробилось тяжелым, полным отчаяния стоном, вырвавшись из груди.

Надежда Константиновна рыдала и выла, содрогаясь мелко и крупно всем своим немощным телом. Она лежала на спине и била твердую поверхность пола кулаками с такой силой, что хрустели костяшки на пальцах. Горе ее было так безызбывно и глубоко, что, казалось, абсолютно нереальным. Ничем нельзя было ранить старушку сильнее. Тем непереносимее было от внезапности, от неожиданности случившейся трагедии. Наверное, если бы солнце погасло на небе, Надежда Константиновна, была шокирована меньше. Потому как солнце на небе – далекое и равнодушное, а лик Вождя – грел и давал жизнь. Он всегда был тем единственным, незыблемым ориентиром, на который можно было равняться в этом непростом и враждебно настроенном мире. Он всегда знал, как правильно поступать, и светом своего разума, словно маяком, рассеивал туман жизни на пятилетки вперед, освещая путь всем простым людям – всем трудящимся, таким, как Надежда Константиновна. Он давал хлеб насущный, хлеб духовный, а главное надежду на будущее. На светлое и счастливое – для каждого, кто готов был принять истину.

А теперь Его не стало. И казалось, ничего другого не стало разом тоже. И самой Надежды Константиновны не стало. Как будто Его воля была сутью, сосредоточением и якорем самого существования Надежды Константиновны. И теперь, лишившись этого фактора, она просто развоплотится, расщепится на отдельные атомы и разлетится по вселенной. Так казалось от тотального чувства растерянности и опустошенности. И лишь горе, душевная боль удерживала сейчас Надежду Константиновну на этой грешной земле, в этой точке координат этой реальности, которая в один миг стала для нее такой чужой и бессмысленной.

Так продолжалось еще какое-то неиследимое количество времени. Может, час, а может, вся вечность успела обернуться до того момента, пока психическое напряжение не раскалило докрасна измученное сознание старушки, и природный предохранитель не прервал поток энергии, который генерировался на самой глубине личности Надежды Константиновны и изливался подобно вулкану на ее поверхность концентрированным страданием.

Надежда Константиновна так и лежала – на полу, тихонько похрапывая, время от времени беспокойно дергая конечностями. Лицо ее – бескровное, крайне измученное, приоткрытый рот, из уголка которого текла тягучая, густая слюна.

Так она и провела весь остаток дня, пробудившись лишь к вечеру, дезориентированная, с трудом приподнялась с пола на затекших конечностях. Воспоминания о случившемся нагрянули тут же, тяжелым похмельем осадив голову. Впрочем, кричать и биться в истерике уже не хотелось. У старушки на воспаленные глаза навернулись крупные слезы и быстро, маневрируя между морщинами, скатились по щекам.

– Ой, ой, ой, – только и вздохнула Надежда Константиновна. – Горе, горе-то какое. Не стало больше. На кого же ты нас? – в пустоту обратилась она.

Громко шаркая ногами, она тяжело уселась за кухонный стол и задумчиво уставилась перед собой, подперев щеку кулаком.

«Род приходит, и род уходит, а земля остается вовек», – думала Надежда Константиновна. " И Кесарь смертен«. Лучшие уходят раньше всех. Потому как раздают себя этому миру по кусочкам. В каждом их деле, каждом поступке на этой земле остается частичка собственной души, и со временем она расходуется совсем. И они рассеиваются в своем наследии и остаются жить как идея, надежда и будущность. И вероятно, это лучшая участь, которую можно заслужить при жизни. Особенно, если память о тебе осталась хорошая. И есть, кому помянуть тебя добрым словом.

«А кто и что скажет про меня?» – задумалась Надежда Константиновна. «Вот сегодня, не стало Иосифа Виссарионовича – земля ему пухом, и сейчас наверняка по всей стране траур, и по всему миру это событие обсуждают. Товарищи – соболезнуют, вражины – злорадствуют, но все вспоминают и говорят. И говорить и вспоминать еще долго будут, а что будет, когда меня не станет?» – Надежда Константиновна представила, что скажут о ее кончине те немногие люди, которые знают о ее существовании. Соседи, которые узнают первыми и будут качать головами, думая о том, кого теперь ждать на смену старушке в эту квартиру и слегка переживать о том, не окажутся ли новые соседи хуже. Участковый терапевт, который удивится, узнав, что Надежда Константиновна умерла только сейчас, ведь он «похоронил» ее еще два года назад. Грузин Самвэл из мясной лавки качнет головой, подкрутит ус и подумает об очевидном, когда Надежда Константиновна в который уже раз не придет за вырезкой по пятницам, как делала это все последние годы. Сторож Василий, с которым Надежда Константиновна иногда любила зацепиться языками – все потому, что он отдаленно напоминал ей покойного супруга. Пожалуй, что он даже вполне искренне расстроится – ведь старушка была одной из немногих, кто по-доброму относился к запойному мужичку. Возможно, кондуктор Евгений – прочитав некролог, поднимет бровь и вспомнит что-то из прошлого не столько о Надежде Константиновне, сколько о себе самом – молодом и наивном человеке. Пожалуй, все. Но все они абсолютно точно очень быстро забудут о ее существовании. А если и будут помнить, то как напоминание об одинокой старости и смерти в пустой квартире. И тогда Надежда Константиновна вернется туда, откуда однажды образовалась, образовалась на столь короткий миг, что и не имеет смысла даже считать эту мелочь. И станет она прахом, землею, из которой произойдут новые всходы, новый урожай, свежий хлеб, и там не раз еще будет и Надежда Константиновна, Сталин и социализм, плохое и хорошее, светлое и темное, колбаса по три копейки и дефицитная водка. Может, это все будет по-другому называться, на других языках, но суть останется той же самой.

«Повидала я жизнь, в общем. И хлеб ваш будущий, едала уже», – Надежда Константиновна махнула рукой, вздохнула и вдруг вспомнила, что хлеба как раз дома и нет. Глянув на настенные часы, она подскочила как ошпаренная.

– Батюшки, булочная то скоро закроется. Расселась старая, ну и ну, – запричитала Надежда Константиновна и быстро засеменила в коридор, сразу же позабыв о всех тягостных, неподъемных думах, которые только что наполняли ее голову. «Черного два, и булку белого, а масло? Черт его знает… вроде есть еще».

Громко пыхтя, натянула на ноги сапоги, сняла с крючка сетку, накинула пальто и уже готова была выбежать за дверь, но в последний момент остановилась у зеркала, увидев свое отражение. Из несколько пыльного отражения на нее смотрела еще совсем не старая, как ей показалось, женщина, которая еще пока все делает сама и не нуждается ни в чьей помощи. Женщина, которая многое успела сделать за жизнь и еще кое– что наверняка успеет. У этой женщины чистая совесть, чистые мысли и чистая квартира, не обремененные и не запачканные никакими порочными интенциями или фактами. Над этой женщиной нет начальства, и спрос с нее нынче тоже не велик. Она живет так, как хочет, как велит ей сердце, не стесненное внутренними противоречиями. Она достаточно мудра, чтобы избежать старческой озлобленности, потому что знает этот мир и умеет его принимать, а главное принимать себя в нем. Женщина, которая имеет большое преимущество жизненного опыта, позволяющего ей оставаться спокойной сердцем в стремнине человеческих страстей. Она со снисхождением смотрит на этот мир, на глупых людей вокруг, на извечную пустую суету, которую они создают вокруг себя и от которой мучаются день и ночь. Она свободна, настолько, насколько это может позволить себе добросовестный гражданин. И единственно, чего ей сейчас не хватает, так это свежего, теплого, душистого хлеба, который заполнил бы не только пустую хлебницу на кухне, но и даровал моральное удовлетворение, исполнив пунктик хозяйственности, такой важный для ощущения полноценности любой уважающей себя дамы того времени.

– А я еще все-таки хоть куда! – задорно сказала Надежда Константиновна, цокнув каблуком об пол. Затем еще пару секунд разглядывала себя в зеркало, наконец, по привычке махнула рукой и скоро выскочила за дверь. Спускаясь по ступеням, она одновременно обдумывала, стоит ли все-таки докупить масла, и прикидывала, насколько траурную мину стоит изобразить, если вдруг случится встретить знакомых на улице.