Жизнь человеческая. Сборник рассказов

И тут он увидел, как мгла над горизонтом, куда он смотрел, стала быстро, как на юге отступать, и вот уже края горизонта окрасились оранжевым цветом, а ещё через минуту показалась ярко-желтая верхушка солнечного диска, неправдоподобно большая и словно бы пульсирующая, с каждым импульсом отправляя Феде и всему вокруг дозу позитивной жизнеутверждающей энергии. Фёдор глядел на это как завороженный, а затем в восхищении вскинул руки и захохотал. Он смеялся и не мог остановиться.

Невообразимое чувство радости охватило все его естество, которое невозможно было контролировать, да и незачем, ведь этому чувству хотелось отдаться без остатка. Сквозь слезы и спазмы в животе Фёдор открыл окно и стал нарочито широко улыбаться солнцу и выкрикивать приветственные фразы, которые звонко отдавалось эхом по всему ещё спящему двору. Через какое-то время чувство эйфории достигло таких пределов, что Федя уже почти ничего не различал вокруг, весь мир для него был залит радужно переливающимся светом, которым был ничем и всем одновременно. Лишь изредка до него долетали непонятные ударного характера звуки из ниоткуда, а затем, как во сне или в фантастическом кино, мелькали силуэты каких-то людей, обрывки разговоров, которые изредка доносились сквозь льющийся в уши благодатный свет.

– Да, пятьдесят шестая, точно… белая горячка…состояние тяжелое…высылайте машину, будем оформлять.

Но для Феди эти слова ничего уже не значили, равно как и все остальное в этом мире, и сам мир, и даже понятие о нем. Он был очень далеко от всего этого и с каждой секундой становился все дальше, уносимый потоками света в бесконечное путешествие. Он теперь и сам был этим светом, слившись с ним воедино, оставив ограниченного и пустого алкоголика Федора позади себя тусклой вспышкой, обликом в пустоту вечности, отраженным от безупречных граней великого драгоценного кристалла жизни.

Про Семёна

Семён сидел на жёстких деревянных досках летнего нужника и вот уже не менее получаса сосредоточенно вглядывался в щербины и трещины на высохшей, а кое-где уже откровенно трухлявой двери, которая в этот момент служила последним рубежом, отделявшим тонкую душевную организацию Семена от нетерпимости и невежества внешнего мира. Конечно, душевная организация младшего зоотехника-пчеловода Семена Бегункова не была такой уж тонкой, как он сам о ней думал. Впрочем, в совхозе репутация у него была человека толкового, хотя и чудаковатого. Все оттого, что Семён любил размышлять о таких вещах, о которых другие мужики не задумывались даже и на смертном одре. Есть ли жизнь после смерти? Можно ли корову обучить букварю и повлияет ли такая ученость на удои? И другие.

Народ над ним посмеивался хоть и беззлобно, но Семён все равно нередко обижался и в душе клялся жестоко отомстить обидчикам, но вскоре забывался, потому что голову его занимали всё новые вопросы мироздания, на которые ему ещё только предстояло найти ответы, как он думал, для общего блага всего человечества. По такому случаю ему нередко снились сны подобного толка: благодарные потомки из далекого будущего в разное время то силой мысли, то силой технического прогресса поднимали бездыханное, почему-то не разложившееся за многие века тело Семена из могилы. Они выражали благодарность от имени всего межгалактического коммунистического общества (то, что общество в будущем будет именно таким, у Семена не вызывало никаких сомнений) за все его идеи, благодаря которым стало возможно разрешить все самые главные вопросы вселенной, объединить весь мир под знамена Советов и направить блестящий космолет новой ментальной формации «интеллектус коммунизмус» (название «разум коммунизма» Семён отмечал особо и втайне гордился им, а налет латыни добавил для статуса, иронии же в таком названии не замечал вовсе) в светлые и счастливые для всех людей времена. Затем виделся ему парад в его честь, как подходят к нему разные видные деятели науки и политики разных времен, таким же образом вернувшиеся к жизни, и горячо жмут руку, хлопают по плечу и искренне благодарят за все. Среди них были Карл Маркс и Фридрих Энгельс, товарищ Сталин, Надежда Крупская отчего-то без супруга, Менделеев и Ломоносов, профессор Мечников, Капица и Кулибин и многие другие. Особняком держался Дмитрий Донской – любимый исторический персонаж Семена – в доспехах и на коне, в одной руке он держал икону с собственным ликом, а другой радостно махал Семену и что-то говорил даже, но было не слышно. Позже ему торжественно вручался орден за заслуги перед человечеством первой, обязательно, степени и затем под гул троекратного «ура» обыкновенно Семён просыпался. И верилось тогда ему, что всенепременно так оно и случится, нужно лишь держаться выбранного курса, как бы не было трудно порой, и на какое бы глухое непонимание в лице односельчан он не натыкался.

Вот и сейчас он всматривался в узоры, оставленные на дереве паразитами, и находил в этом зрелище необычайную схожесть с изгибами извилин человеческого мозга, который он третьего дня видел на плакате в кабинете фельдшера.

«И отчего только в мире одно подобно другому?» – думал Семён и поднимал многозначительный взгляд наверх, к маленькому запотевшему окошку, служившему единственным источником освещения сего отхожего места. Ум младшего зоотехника в такие минуты сразу наполнялся высокими образами, которые странным, похожим на танец образом сообщались друг с другом, формируя элегантную мысль, которая, бурно развиваясь, достигала апогея зрелости, а затем степенно и с достоинством откладывалась в качестве незыблемого, как сама земля, факта мудрости в голове Семена.

И вот что получалось:

«Вот бабы, например, вроде бы все разные, но на деле все равно – все одинаковые», – думал он.

В какой момент ум Семёна перешёл от сравнения человеческого мозга с деревянной поверхностью, изрытой личинками, к сравнению женского пола относительно друг друга, отследить категорически невозможно, равно как с трудом можно уловить связь одного с другим, но для Семена подобные завихрения мысли были в порядке вещей, и он даже не обращал на это внимания.

«С другой стороны, хоть и одинаковые, но все одинаковы по-разному», – Семён даже закивал головой, явно соглашаясь с этим утверждением, и припомнил, как мужики на работе жалуются на своих жен. И хотя все сетовали на одно и то же, в сущности, история у каждого была своя. Тут же на ум пришла его Нинка, которая тоже не отставала в этом вопросе от других баб. Семён тотчас помрачнел.

«И чего ей не хватает только? Ей бы радоваться, что ей такой умный и проницательный мужик достался!» – подумал он и почесал у себя пониже спины. Тем не менее философский настрой Семена был крайне чувствителен к пошлым материально-житейским сентенциям и как-то сразу хирел на их фоне, поэтому он быстро испарился, видимо, до лучших времен.

Семён вздохнул, наскоро закончил ритуал облегчения и через минуту был уже во дворе дома. Ласковое летнее солнышко приятно припекало ему затылок, вокруг пели ласточки, и на душе снова полегчало. Он решил никуда не торопиться, хоть и знал, что время к обеду, и Нина будет ругаться, если он опоздает, но очень хотелось присесть на скамеечку в тени мушмулы, выкурить папироску. Было ещё время до дел насущных, и хотелось насладиться погожим деньком, раз уж выдалась такая возможность. Запах сигаретного дыма смешивался с запахом свежескошенной травы и приятно щекотал ноздри. В голову опять полезли те же мысли.

«И отчего только проклятая дура его не понимает? Ну что ему до покосившегося забора или засора в дымной трубе, когда в мире столько всего интересного и неизведанного»? Ему сразу вспомнились рассказы о далёких и диких странах, про которые рассказывал однажды за бутылкой приезжий учитель географии. Славный разговор у них тогда вышел, редко когда Семену удаётся найти себе равного собеседника, которого можно посвятить во все свои размышления без страха оказаться непонятным. Правда, под вечер оба напились, разошлись во мнениях по какому-то вопросу, о котором теперь уже и не вспомнить, повздорили, и Семён набил географу морду – за сим и распрощались. Семён заулыбался, вспоминая тот случай. Было приятно вспоминать, что он смог отстоять свои интересы. Его не смущало то, что он даже примерно не помнил, какие интересы столь яростно отстаивал в тот памятный вечер.

Вдруг ставни окон распахнулись, и в проеме появился до боли знакомый торс в помятом фартуке.

– Ну чего расселся-то? Чего? Обед уж стынет, давай иди скорее. Тебе сегодня ещё порося резать, не забыл? Шевелись давай, кому говорю?!

Щеки Нины пылали, а в глазах читалось такое неподдельное чувство снисхождения, как будто она и впрямь разговаривала с умалишенным. Не дожидаясь ответа, она исчезла в проеме, щелкнув на прощание ставнями.

Хорошее настроение как рукой сняло. Он вспомнил о нелёгкой участи поросенка Васьки, которая ждала его сегодня к вечеру. «И неужто никому, окромя меня, дела нет до бедной животины?»

Семену казалось, что он один ещё сохранил на всем белом свете такие качества, как уважение и милосердие . Какие же разные они все-таки были с Ниной, её мамой и всей остальной её оголтелой родней. Думалось ему, что мировосприятие его было ближе к поросенку Васе, чем к собственной жене, в том смысле, что поросенок Вася, даже будь у него такая возможность, ни за что бы не стал резать Семена, даже, вероятно, из крайней нужды, чего он не мог бы сказать о Нине при всем желании. Размышляя о понятии мировосприятия, Семён невольно вспомнил случай, который произошёл на той неделе: два мужика, что работали в столярной мастерской, поспорили о том, кто сможет выпить до литра самогона. Выпить-то, конечно, смогли оба, да только один весь вечер потом под гармонь плясал, а второго через пяток минут под руки увели спать, а когда на утро спохватились его, так он уж холодный был.

«Да уж! – Семён в сердцах закусил губу. – Вот тебе и разное мировосприятие».

Из избы снова послышалась глухая ругань, на что Семён сплюнул под ноги, поднялся со скамейки и пошёл в дом обедать.

Поросенок Васька смотрел на него пристально и, как показалось Семену, немного грустно. Сам же он стоял напротив, в нерешительности мялся с ноги на ногу и оттого чувствовал себя глупо и неловко.

Так прошло какое-то время. Осознавая нелепость ситуации, Семён вздохнул, подошёл к поросенку, сел рядом и по-дружески обхватил его за толстую шею. «Ты прости меня, брат, тебе бы жить ещё и жить, но вот кто-то решил, что настал твой черед того, – при этом Семен сделал характерный жест ребром ладони по горлу. – Вот видишь в каком мире живём, брат, что и помирать по расписанию теперь». Он несколько секунд помолчал, оглядывая хлев, грязную солому на полу, байду с остатками каких-то помоев, и кучи свиных испражнений – вот так Васька и прожил свою жизнь. И только лишь раз ему удалось глотнуть свободы, когда Нинка забыла запереть сарай, и он сбежал на огород, бегал по картофельному полю, ел капусту с грядок и гонял кур по двору – то был недолгий момент счастья, а так в общем-то ничего, кроме этого, и вспомнить нечего.

Семену вдруг стало невыносимо жалко Ваську, да так, что захотелось отпустить его прямо сейчас на волю, вывести на задворки села и пустить его прочь – пусть спешит жить. Но через секунду уже одумался, поднялся на ноги, отряхнулся и сказал: «Ну ладно, чего тянуть, перед смертью все одно – не надышишься». Подошёл к столу, взял большой нож и двинулся в сторону свиньи. Васька, до этого момента никак не реагировавший на действия хозяина и спокойно продолжавший ковырять пяточком пол, вдруг насторожился, поднял голову и обреченно взглянул на Семёна, как показалось ему, немного грустно.

День уже клонился к закату, когда Семён вышел из хлева, устало облокотился на ворота и закурил. Точнее, хотел закурить, но руки его не слушались, из-за чего все никак не удавалось поджечь папиросу. Наконец он выругался, трясущимися руками кое-как убрал курево в карман и горько разрыдался, не в силах уже сдерживать накопившиеся чувства. Он плакал, и слезы его смешивались со свиной кровью на щеках, текли по бороде, прямо на рубаху. Плакал он от жалости – ему было жалко Ваську, ему было жаль, что пришлось убить своего друга, но пуще этого ему было жалко самого себя.

Жалко, что жена его не ценит и не любит. Жалко, что никто не воспринимает его всерьёз, жалко, что он никогда не побывает в тех странах, о которых говорил ему окаянный географ. И самое обидное и горькое заключалось в том, что, по сути, жизнь его ничем не отличается от жизни убиенного Васьки, и придет час, когда его ждёт такая же бесславная участь.

Семён было ещё поплакал, но вскоре устыдился своих слез, велел себе не раскисать и мало-помалу успокоился. Уже уверенно закурил цигарку, теперь стоял, смолил, время от времени отгоняя от себя назойливых мух, которые в большом количестве витали вокруг него, что было первым признаком, что у Семена повышен уровень сахара в крови, и начинался диабет, от которого впоследствии, не пройдёт и полугода, как Семён умрёт.

Докурив, он по обыкновению смачно сплюнул под ноги, растер сапогом, а потом сделал то, что поросенку Ваське по природе своей, было не под силу – поднял голову и посмотрел на небо.

Оно начинало уже темнеть, и кое-где уже виднелись первые звезды. Тут ему привиделось, что одна звёздочка вдруг поплыла по небу, оставляя за собой шлейф, похоже, как теплоход оставляет на воде. И представил Семён, что это тот самый космолет «Интелектус Коммунизмус», который мчит сейчас по каким-то очень важным государственным делам, но затем обязательно по возвращении заглянет и к нему – Семену Бегункову. То ли ещё будет…

Семён сплюнул, сунул руки в карманы брюк и поспешил домой, Нина нынче к ужину будет подавать мясо.

6 марта

Предисловие

Как бы нам ни хотелось обратного, но вселенная, а может, только тот ее аспект, который мы называем жизнью устроена по вполне очевидным и отслеживаемым закономерностям. А жизнь понимается в самом широком всеобъемлющем смысле, включающем в себя все ее ипостаси, смыслы и проявления и любые другие метафоры, формулировки и словесные конструкции, формулы и чертежи, которые так старательно выводит у себя в голове человек, пытаясь отчасти объяснить эту самую непонятную жизнь самому себе. И более того человек старается выменять слепки собственных нейронных треков по этому поводу у окружающих, выручив за это немного ментального «сахарку», благодаря которому можно будет отвлечься на время от этих самых извечных вопросов и не испытывать экзистенционального ужаса, рассматривая в зеркале лысеющую голову или замечая с каждым днем все более глубокие морщины на некогда юном личике и другие признаки приближающегося забвения. А развитие закономерностей подразумевает определенную последовательность любого механического движения, будь оно абстрактного или вполне материального происхождения и диктует такому действу завершенный скрипт, по схеме которого все строго свершается, привнося определенное количество предопределенности в бытие, даруя новую пищу для ума всем фаталистам и прочим пессимистам.

Один из таких скриптов велит любому процессу иметь последовательность и совершается в строгом порядке, где оно имеет начало, развитие, кульминацию, затухание и конец. Эта особенность бытия, как и многие другие, тесно сопрягается с причинно-следственной связью, но не является один и тем же. Примеры этого фундаментального закона нашей вселенной можно увидеть повсюду в повседневной жизни, но особенно остро они воспринимаются человеческими сердцами, когда примеры касаются самых главных струн их души, а точнее, головы, а еще точнее, их собственных фундаментальных скриптов, хранящихся в матрице нервной системы. Так, например, уже отчасти упомянутый цикл рождение-взросление-старение-смерть, который по сугубо прагматическим и рациональным причинам является шаблоном как для отдельно взятого существа, так и для всей популяции в целом, есть один из самых сильных стимулов для раздражения самого широкого эмоционального спектра, на которое живое существо возможно в принципе. Особенно это касается человека как самого психически развитого существа из известных на земле. А потому человеческое существо очень остро переживает не только действие этого скрипта непосредственно на себе, как на личную совокупность экстраполированных движений бытийной механики, а на все, даже отдаленно напоминающие об этих личных движениях и не связанные с ними напрямую, казалось бы, вещами, событиями и явлениями.

Из этого наблюдения можно сделать немало интересных выводов, но самый основной из них состоит в том, что ментальные программы, колдовским способом перенесенные в астрал путем химических и электрических взаимодействий элементов периодической системы, отождествляют чужие – идентичные, переставая отличать одно от другого, впоследствии замещая их собой и наоборот. Теоретически можно представить, что таким же образом возможно проецирование всех личностных скриптов на реальность, превращающих мир вокруг в одно большое упоминание о себе самом, обо всех чувствах и эмоциях, что нас наполняют, что, конечно, и есть в итоге – наша личность и наше я. Без всяких сомнений, так оно и происходит. И получается, что жизнь человека, по большей части есть не что иное, как разглядывание копий себя самого под разными углами, в разных проекциях, временных отрезках и возможных вероятностях. В конце концов, в каждом объекте во вселенной мы видим и узнаем лишь себя, а затем громко смеемся от гордости, а что чаще происходит, горько плачем от обиды, неизменно по одному и тому же поводу – быстротечности и ничтожности нашей жизни в отношении холодного к мольбам, всеобъемлющего безвременья, растворяющего в себе наши личности, опыт и память о нас, в итоге сводя к полному абсурду наше былое уже однажды существование. Но так будет только до тех пор, пока не настанет рассвет нового дня, лучи которого высветят уже другие скрипты наших душ и уже они станут приоритетными в новом цикле и отныне будут определять те скрипты из биологического списка, алгоритмы которых определят вашу жизнь, создавая, по сути, новое Я. И как бы нам ни хотелось обратного, но вселенная функционирует именно так. И нет ровным счетом никаких причин унывать по этому поводу, как, в общем-то, и по любому другому, коих ты не в силах изменить, а можешь лишь осознать и принять как данность.

6 марта

Надежда Константиновна Нарышкина в молодости была человеком, как это принято говорить, с активной жизненной позицией, ударница труда, пламенная коммунистка, партбилет которой всю жизнь лежал в нагрудном кармане слева, около сердца, что однозначно было символично.

Ныне же Надежда Константиновна – тихая пенсионерка, сгорбленная от артрита, который заработала тем, что, несмотря уже на почтенный возраст, все военные годы не покладая рук по четырнадцать часов трудились на заводе укладчицей чугунных труб на благо той самой победы, что одна на всех. Победа Надежде Константиновне, действительно, далась, как, впрочем, и всем остальным, очень дорогой ценой. На фронте погиб ее единственный сын Алеша, после чего она осталась совсем одна. Муж ее, Нарышкин Семен Андреевич, за несколько лет до войны по доносу был отправлен в ссылку, где и сгинул. Если бы не железный характер и непоколебимая вера в непогрешимость правящей верхушки партии и святость единственно верного политического курса, по которому двигается страна, сдало бы, наверное, мягкое женское сердце. Но со свойственной многим советским людям жертвенностью она смиренно приняла для себя смерть мужа и сына как необходимую для благополучия советов и всего мира цену. Она часто говорила о том, что «с лихвой отдала все долги отечеству и совести, что и на десятерых бы хватило». Потому старость Надежда Константиновна проживала одинокую, но спокойную, лишённую тягостных, достоевских размышлений, обращенных вслед минувшим дням.

Но сегодня, с самого утра, сердце старушки то и дело замирало от внезапных приступов необъяснимой тревоги, а на душе было тягостно и тоскливо, несмотря на ясный мартовский денек. Конечно, у любого человека, в особенности у пожилых и одиноких, бывают дни беспричинной меланхолии, которые, словно приступ мигрени, просто нужно перетерпеть. Но то состояние духа, которое одолевало сегодня Надежду Константиновну, никак не походило на обычную бархатную хандру или обывательское уныние, а скорее напоминало паническую атаку. Но не на этакий блицкриг, как чаще проявляется это острое по своей сути состояние, а на блокаду – медленное и верное продвижение за счет истощения психических оборонных ресурсов Надежды Константиновны. Осажденная таким образом душа задыхалась в неумолимо стягиваемой петле отчаяния и безнадеги. Временами ощущение усиливалось до состояния мировой скорби, и тогда лицо старушки бледнело, и она целую минуту не имела возможности вздохнуть.

Надежда Константиновна тщетно пыталась понять, что именно могло ее так взволновать. Она оглядывалась по сторонам, пытаясь обнаружить неявную угрозу, которая могла стать причиной подобной тревоги, но обстановка в электричке, которая, как и прежде, везла ее с дачи обратно в город, не предвещала ничего дурного – вагон был равномерно укомплектован сплошь знакомыми лицами, такими же точно пенсионерами, как и сама Надежда Константиновна. Интенсивность ощущений не позволяла предположить предчувствие неприятности, вроде незапертой двери или невыключенной плитки. Все эти мелочи меркли перед неявной причиной, которая заставляла Надежду Константиновну мелко дрожать, а взгляд стекленеть, словно у покойника. Да укради у нее все, что есть или сожги все ее имущество, – так Надежда Константиновна только бы вздохнула с облегчением, узнав, что такие переживания случились с ней из-за каких-то пустяков. Нет, тут было что-то другое. Так замирает душа в ожидании утраты, настолько большой и непереносимой, что вместе с ней уходят, а точнее, перестают быть последние и без того неубедительные причины для жизни. И это было для Надежды Константиновны удивительно, потому что она считала, что две самые большие утраты уже пережила и терять ей теперь особо нечего.

«Наверное, помру сегодня в ночь», – решила старушка, но тут же подумала о том, что собственное исчезновение с радаров бытия совершенно ее не трогает, и нет никаких причин так переживать и драматизировать это, в сущности, непримечательное и давно ожидаемое событие. А значит, дело было в другом – беда грозила существованию чего-то или кого-то гораздо более важного и ценного, нежели ее, Надежды Константиновны, скромная особа.

Поезд вез старушку до места назначения, ритмично отстукивая колесными парами, прощаясь таким образом с каждым рельсом, остающимся позади. Ровный стук железа о железо походил на биение огромного сердца этой, словно бы живой, машины и действовал умиротворяюще, синхронизируя пульс старушки со своим собственным. Понемногу оцепенение отступило, оставив после себя тяжелое онемение, словно Надежду Константиновну укололи анестетиком прямо в душу. Но все равно стало легче.

До сих пор взгляд её, то бессмысленно блуждающий, то неподвижно сконцентрированный на выщербленной поверхности впереди стоящего сидения, вновь стал подчиняться воле и вниманию Надежды Константиновны, которая с большим облегчением перевела его за ту сторону толстого и пыльного окна, где весело поблескивал на солнце уже начавший таяние снег, обильно покрывавший местность – все знакомые с давних пор места. Удивительно, но сотню раз мелькавшие перед глазами пейзажи сейчас представлялись Надежде Константиновне совершенно иначе. Каждое одиноко стоящее дерево, проплывающее мимо, вызывало щемящие душу воспоминания из детства, когда она, еще совершенно юное создание, по имени Надюша, беззаботно и самозабвенно лазает по точно такому же дереву, росшему на задворках бабушкиного дома. Какой ловкой она была! Могла бы стать выдающейся спортсменкой. Медленно бредущий вдоль рельсов работник железной дороги становился копией отца, который, как ей казалось, вот так же, усталый, приходил домой, усаживался на табурет перед окном и выкуривал папиросу, держа ее маслянистыми, черными от мазута огрубелыми пальцами. Как он был в молодости похож на ее сына Алешу. Затем Надежда Константиновна видела в мелькавших мимо придорожных кустах прячущихся в них карапузов – да это же ее внуки: белокурая девчушка вся в нее и мальчик, очень похожий на Алешу. Стойте, так это он и есть. А вот рядом – молодая, уверенная в себе Надежда Константиновна и муж ее, Семен, статный, перспективный мужчина. В первом совместном отпуске.

Старушка отводит взгляд от окна и видит, как на противоположных сидениях сидят ее муж и сын точно такие, какими она их видела в последний раз. Они смотрят на Надежду Константиновну грустно и, как будто извиняясь, улыбаются. Тут Надежда Константиновна стала видеть себя как будто со стороны. Лицо ее старое и сморщенное – смотреть противно, – а глаза непонимающе мечутся от одного родного ее сердцу мужчине к другому. Оба выглядят печальными и встревоженными, но явно не от того, что предвидели свою лихую судьбу, а по другой причине. Переживали они не за себя, а скорее за нее, Надежду Константиновну. Знали, что вскоре ей предстоит что-то пережить. На глазах старушки наворачиваются мутные слезы – она с мольбой смотрит на родных, пытаясь разглядеть в их серых, словно на давнишних фотографиях, лицах ответ или хотя бы намек на то, чего ей следует ждать и как можно к этому подготовиться. Но через секунду уже не может отличить их друг от друга – лица становятся незнакомыми, усредненными, начинают напоминать всех сразу. То видится первая учительница – Зоя Федоровна, погибшая в осажденном Ленинграде, до последнего исполнив учительский долг, то интеллигентное лицо кондуктора Евгения, жившего по соседству, который неизменно в течение многих лет здоровался и справлялся о здоровье Надежды Константиновны и, как ей казалось, втайне был влюблен в нее. И многие другие, давно забытые лица на секунду промелькнули перед ее глазами. Она видела не только их самих, но и как бы читала их мысли о себе самой: о том, что думали о ней и как воспринимали ее все эти люди, какой, по их мнению, жизнью она жила и чего бы могла добиться или как должна была закончиться её жизнь. Все эти суждения имели очень острый и интенсивный характер, как будто размышления о личности Надежды Константиновны занимали весомую долю всех мыслительных процессов, происходящих у этих людей в течение всей жизни.

Это было очень странно. Не успела Надежда Константиновна задуматься об этом, как видение вдруг прекратилось, и призрачные лица с фотографий окончательно воплотились в физиономии двух похмельных на вид рыбаков, изначально сидевших в противоположном ряду, напротив старушки.

Надежда Константиновна прикрыла глаза. Через веки бил яркий солнечный свет, в котором, казалось, растворились все эти непонятные для нее образы и значения, которые они в себе несли. И воспоминания после стольких лет и на исходе дней не имели теперь уже никакого смысла. Ведь все это было так давно, что любой след о тех событиях уже стерся с лица земли и не влиял больше ни на что на этом свете. И лишь она одна еще оставалась живым памятником тому времени, которого по реалиям текущего момента, можно сказать, никогда не существовало. Просто потому, что никак нельзя было доказать то, что оно когда-то было, и не просто было, а являлось таким же важным и знаковым в глазах тех людей, как день сегодняшний. Люди переживали каждый момент, трепетали перед будущим, делая следующий шаг в его сторону, всей душой надеясь его вскоре увидеть. Но в итоге видели лишь настоящее, которое для большинства стало лишь мутным зеркалом, отражавшим их прошлое, возможно, так никогда и не существовавшее на самом деле.

Под тихий аккомпанемент этих неоднозначных мыслей Надежда Константиновна задремала и всю оставшуюся дорогу видела сновидения. Характер снов был весьма неопределенный. Сначала Надежда Константиновна видела красную точку на белом фоне, которая все расширялась и расползалась, словно пятно, заполняя собой все пространство. Когда белого фона уже не осталось вовсе, красное полотно вдруг закипело и забулькало, чем дальше, тем интенсивнее. Неизвестно откуда, но Надежда Константиновна точно знала, что эта красная субстанция – кровь и ничто другое. Затем внимание старушки, как это часто бывает во снах, резко и без предупреждения изменило угол обзора, и она поняла: то, что она до сих пор видела, было не чем иным, как кастрюлей, стоявшей на газовой плитке.

В алюминиевой кастрюле по-прежнему кипела красная жижа, подогреваемая огнем очень странного черного цвета. Он быстро коптил блестящие бока грязноватой кастрюли, окрашивая ее в такой же непроницаемо черный, как само пламя, цвет.