Мне приснился дождь. Сборник рассказов

Мне приснился дождь. Сборник рассказов
Александр Никонорович Калинин-Русаков

В дне ушедшем и наступившем невольно ищем что-то главное, определяющее, и неожиданно понимаем – это Человек, который всегда был рядом, а порой и тот, которого случайно встретили накануне. Сами же в поисках неожиданных мест или событий опять срываемся с места, спешим увидеть горизонт. Только неожиданно оказываемся там, где уже когда-то были…

Александр Калинин–Русаков

Мне приснился дождь

Сегодня мне приснился дождь. Хотя нет, не приснился, я там опять был. Июньской ночью в палатке, на пустынном берегу за Янтарным, где узкий перешеек отделяет хрустальное озеро от Балтики. Разгулявшийся к ночи ветер неистово трепал натянутый брезент палатки, волны, шипя, не выползали на прибрежный песок, а, вгрызаясь в край, выбрасывали на него пенистые языки.

В наступившей ночи встревоженно чернело небо, прорезанное то здесь, то там негативами вспененных гребней, окрашенных полутонами заката, светящегося гранатовой полоской над краем моря. Только вскоре погасло всё. Вслед за этим ломаные и ещё какое-то время беззвучные молнии метались в беспорядке между небесами и взбунтовавшимся морем. Из зарослей облепихи доносился жутковатый крик поздней птицы. Всё походило на то, что будет хороший шторм.

Мы искали спасения внутри палаток и верили – они защитят нас. Но оказавшись за их матерчатыми стенами, вдруг ещё сильнее почувствовали стихию. Беспрестанно хлопал крыльями брезентовый полог, трепетал забытый на крыше клапан от солнца.

Вскоре ветер окончательно почувствовал себя хозяином. Только в его поведении была не злость, а явное желание порезвиться, дать волю игривой силище. Ведь стоило ему всего лишь захотеть, он легко сбросил бы в море всю нашу тряпичную архитектуру, чтобы, не раздумывая, растоптать её ревущими волнами.

Крепчающий ветер пугал, ещё и ещё встряхивая палатку, на крыше которой не переставая трепетал забытый кусок ткани, привыкшей к полуденному свету и солнцу. Стали приближаться далёкие раскаты. Вот уже и первые капли застучали по брезенту.

Странно… Неожиданно стихло всё. Я вышел наружу, будто в иной мир, дотянулся до верха палатки и начал на ощупь отсоединять угловые петли клапана.

Неужели всё закончится, так и не начавшись? Тёплый ветер снова ласкает волосы, гладит спину. Похоже, погода даже извиняется за причинённые неудобства. Вот в просвете меж мрачных туч показался лоскут синего неба со звёздами. Отвечая им, в соседних палатках метнулись обрывки последних огней. Пора спать…

В музыке природы, как и во всякой симфонии, есть своя последовательность. После нежного звучания адажио непременно наступит кульминация. И она случилась…

Дождь хлынул так, будто небо упало на землю. После того как над напуганным лагерем, прямо над крышами палаток, с грохотом и треском, похожим на разверзшиеся небеса, ворвались в темноту бело-синие разрывы молний, невольно начинаешь шептать…

– Господи, спаси и сохрани…

Похоже, пронесло. Не помню, как я оказался в палатке. Ветер натянутыми струнами свистел в оттяжках, волны, не унимаясь, с разъярённым упорством и грохотом рвали в клочья берег. Порой казалось, что палатка не устоит. Даже страшно стало по-настоящему. Только это был совершенно иной страх – сладкий, родом оттуда, из детства, когда всем нам было страшно и вместе с этим безумно интересно, даже весело. Давно ли вам приходилось испытывать эти два чувства вместе? Нет, не вспоминать, а именно чувствовать?

Отчего-то нестерпимо захотелось расковать себя, свою душу, мысли от стесняющих лат искусственного приличия и обязательств. Несравненное счастье – почувствовать вдруг близость детства… А ещё услышать мир вокруг, понимая, что он тоже слышит тебя. Ты для него дитя в колыбели. Позволь матери показать свою любовь и понянчиться…

Мы спрятались с головами под одеяло, вспоминая, как бегали тогда босиком по лужам, ели самые вкусные в мире конфеты – круглые и дешёвые карамельки, обсыпанные какао-порошком. Так мы и уснули там, в беззаботном, карамельном детстве, где были выцветшие на солнце волосы, обгоревшие носы и сбитые коленки. Шторм с грозой и ливнем резвился всю ночь…

Утром я проспал. Меня никто не будил. Я лишь слышал, как негромко разговаривают у костра Ольга с Юрой, вспоминая хуторскую жизнь, когда они пасли коров на хуторе, купались в Тильзитке, катались зимой с горы под названием «лихорадка». Еле слышно позванивала посуда, лениво трещал костёр, пахло дымом. Палатка, замерев у края голубого озера, грела бока под ранними лучами.

Вам когда-нибудь доводилось солнечным утром, после грозы, которая утоптала песок вдоль всего пустынного берега, броситься, сделав из палатки всего лишь шаг, в объятия волшебного озера?

Потом пили кофе, ели самые обыкновенные Гурьевские сардельки с горчицей. Валентина рассказывала про земляка из Гуляй-поле – батьку Нестора Махно. Санька и Никита спали. Вечером на знаменитый Юрин шашлык приедут Оксана с Денисом. Терпкий запах костра так густо смешался в низине с остатками ночного тумана, наверное, затем, чтобы помнили мы о нём всю зиму, а может быть, и жизнь.

Сегодня мне приснился дождь… Нет, пожалуй, не приснился. Я там опять был… Зачем? Затем, чтобы ещё раз прикоснуться к счастью.

Янтарный, 2014 г.

Как Пашка с душой разговаривал

Посёлок Васильки, беззаботно удалившись от каменных городских громад, рассыпался по округе вольно и незатейливо домами, домишками, утлыми сараями, будто сухой горох по крашеному полу. Васильки будто хотели спрятаться подальше от шумного соседа, глубже укрыться от него среди деревьев, холмов, изумрудных лугов. И это у него получилось.

А город дышал рядом. Неугомонный и суетливый, он надсадно шумел низким голосом, тянулся к ночному небу манящим заревом и лишь ближе к утру затихал, будто набирался с восходом солнца сил для нового дня.

Лето, ожидаемое и радостное, звенело вокруг звонким жаворонком. С его приходом Пашка погружался в беззаботную и вольную жизнь. Гальку, старшую сестру, на каникулы отправляли к бабе Груне в Майское, мать семичасовым уезжала на картонажную фабрику, отец каждое утро отправлялся в дорожные ремонтные мастерские по извилистой тропинке вдоль железной дороги. «Напрямки», как говорил он. Наступало счастливое время. Пашка оставался наедине с собой. Свобода поселялась везде, сопровождая его в каждом шаге, движении и даже беззаботной мальчишеской мысли.

Выспавшись вволю, он, не торопясь, вставал, потянувшись, выпивал стакан молока, смотрел из окна и, прихватив с собой что-нибудь со стола, спешил к старой иве у забора. Там он проворно взбирался на обсиженный нижний сук и, привалившись спиной к шершавому стволу, принимался изучать окрестности. Он любил заниматься этим, особенно в те дни, когда оставался один. Было в этом занятии какое-то необъяснимое любопытство, интерес к происходящему вокруг. Хотя что здесь интересного? Но отсюда можно было преспокойно наблюдать за течением жизни вокруг, не вторгаясь в неё, не становясь участником событий. Проще простого, сиди и наблюдай…

Вот дед Кузьма с белой, будто снег, головой ходит по огороду, потом с кем-то из домашних громко, даже криком, разговаривает. Он был глуховат, оттого и кричал. Все к этому давно привыкли и, когда разговаривали с ним, кричали ему в ухо. А он обижался. «Ну чего ты орёшь, – горячился старик, – всё я слышу, даже больше, чем следует. Так что урезонься…». Вообще-то он, дед добрый, может и мелочи на конфеты дать, особенно когда дерябнет тайком от старухи. Сейчас утро, и время разговеться для Кузьмы ещё не настало, вот он, наверное, и решил похозяйствовать. Но как знать… Не зря же он сегодня спозаранок в таком весёлом настроении. Скрипнула калитка на изгороди. Дед не спеша вышел, сел на скамейку возле дома и начал разговаривать с Туземцем. Это его кудлатый пёс, такой же старый и глухой, как Кузьма. Что-то долго и назидательно он объяснял собаке, пока та не уснула, пригревшись на солнце. А старик громким и тонким голосом продолжал причитать: «Нет у тебя совести, Туземец. Хоть бы полаял на кого, страху нагнал. Видишь, кто-то по огуречным грядкам ночью пошуровал. А тебе только дрыхнуть! Охрана, мать твою!..»

– Всё ясно, – подумал Пашка. – Кто-то огурцы проредил у Кузьмы.

За второй изгородью серело полотно асфальта, по которому, будто чужеземные корабли, плыли фуры с диковинными надписями на чужих языках, тащились, завывая, колхозные ГАЗоны, скользили уверенные в себе иномарки, военные тягачи с танками. Это был загадочный и нескончаемый поток, который нёс людей из одной бесконечной дали в другую. Здесь, на сером асфальте, вершились великие и не очень понятные, сокрытые дела. Здесь целый мир вытягивался перед Пашкой ниточкой серого полотна.

Сзади раздался свисток тепловоза, следом за ним дружный перестук колёс о рельсы. Половина десятого. Московский пошёл… В поселке все привыкли сверять время с поездами. Первый шёл в шесть. Это товарняк. Он гнал со станции обработанные за ночь выгоны в Черняховск, на узловую. Через два часа возвращался с вереницей вагонов, цистерн, платформ. Спустя полчаса – дизель на область. Без пяти одиннадцать бесшумный пассажирский экспресс из трёх вагонов опять на Черняховск. Так и был расписан день на Васильках – по поездам. У каждого своё время, свой перестук. Только как бы там ни было, всё равно больше всего любили Московский. А уж если было время, непременно выходили посмотреть на его блестящие вагоны, белые шторки с синими разводами. Он был окном в большой мир, где большинство из них никогда, другие слишком долго не были. Каждый смотрел на лениво проплывающие мимо глазницы окон, будто разговаривал с кем-то из своих… Сестрой, дочкой, непутёвым сынком, который год не пишет письма и не едет.

Солнце настойчиво пригревало заспанное Пашкино лицо, плечи. От дома на пригорке отделились две фигуры. Одна из них – высокая, выше обычных прохожих. Это Татьяна – жена лесника Витьки из военлесхоза. Рядом с ней крохотная дочка. Нарядная и не по-детски молчаливая. Зовут её не то Ленка, не то Алёнка? Хотя, наверное, это одно и то же. Шли они медленно, часто останавливались, о чём-то говорили. «В магазин, наверное, за хлебом отправились», – подумал Пашка. Они всегда ходили в одно и то же время, даже шли каждый раз одинаково. «Странные люди, как им не надоедает делать одно и то же каждый день», – подумал Пашка. Неожиданно он вспомнил, что мать ему тоже велела сходить в магазин. Хлебовозка приезжала к десяти.

Мать была женщина характерная и напористая, так что лучше было не шутить. Сколько Пашка помнит, она, не переставая, пилила отца, чтобы они поменялись и переехали в город. Отец, и без того не слишком разговорчивый, замолкал после этого до конца дня. Домик, который достался им по наследству, был каменный, добротный. Его красное каменное тело стояло неподалёку от железной дороги. Отец и работал в станционных мастерских. Когда по осени привозили машину угля, отец подводил к чёрной куче мать и, показывая рукой, приговаривал:

– Вот, полюбуйся, Нюся, уголёк отборный, видишь, как искрится. Жаркий. А главное – бесплатно, ни единой копеечки платить не надо. Предприятие беспокоится.

– Игнат, да я готова горбатиться хоть в третью смену, – взрывалась мать. – Или взять ещё два станка, чтобы платить за центральное отопление. Лишь бы не таскать твою искристую холеру вёдрами, да после ещё кочегарить котелок, будто истопник.

– Эх, Нюся, кто нас с тобой в городе ждёт? – говорил потухшим голосом отец и привычно склонял голову.

Пашка слез с насиженного сука, постоял, послушал, как ухают на полигоне танки. Вслед за ними застрекотали автоматы, после отчётливые и гулкие крупнокалиберные пулемёты. Пора… Надо действительно сбегать в магазин. После обеда они с Арсюхой собрались на карасей. До вытянутого озера с небольшой протокой – пустяк, полчаса на велосипеде. Зато караси там какие! Крупные, и ловятся хорошо. Вот домашним сюрприз будет. Придут с работы, а тут караси наловлены. Мать скажет потеплевшим голосом: «Вот те раз, ужин готов», и улыбнётся.

«Нет, мамка добрая. Строгая только», – подумал Пашка и сунул ноги в растоптанные сандалии.

Вчера был последний день занятий. Рыжий и полноватый Арсюха пробрался в переполненном автобусе к Пашке, хлопнул его по плечу и занял привычное место возле компостера, чтобы при появлении контролёра успеть пробить билеты. В предыдущий день дежурил Пашка. Так им удавалось сэкономить проездные копейки. Хотя из-за этого они уже получали крепкие нагоняи от матерей. Их «изобретение» кто-то из соседей подсмотрел со стороны и рассказал родителям. Из города обычно шли пешком, вместе с табунками цыган, которые возвращались домой после «заработков». В поселковую восьмилетку можно было не ездить, туда ходили в основном цыганята с окрестных домов. Никто не знает, почему их табор облюбовал этот посёлок на окраине. Цыгане всегда казались Пашке непонятными и загадочными людьми. Хотя дети у них такие же, как они. Он и сам дружил с Гарькой. Тот жил на первой от асфальта улице. Как он плясал! Что выделывал этот черноглазый бесёнок… просто так, ради собственного удовольствия или чтобы повеселить мальчишек. Мог и за деньги выделывать коленца у магазина. Народ у нас добросердечный, улыбается, кидает монетки в фуражку. Потом Гарька устраивал праздник с лимонадом и печеньем.

Его старшая сестра, Лариска, прошлым летом вдруг поменяла имя, превратилась в Оксану и вышла замуж за молоденького лейтенанта. Вскоре они уехали в Москву. Невесты на Васильках тогда иззавидовались и после долгих разговоров решили, что это приворот. Иначе быть не может. А молодожёны живут припеваючи до сих пор. Прошлым летом с внучком приезжали. Белобрысый такой, но черноглазый, точно цыган.

***

Незаметно, будто сыпучий песок сквозь пальцы, утекли десять лет детства. Пашка с Арсюхой перестали ездить в школу. В то утро, перед тем как напоследок сесть в автобус, они вдруг, посмотрев один на другого, поняли: закончилась их автобусная жизнь. Надо было выбирать. Отец хотел, чтобы Пашка выучился на машиниста тепловоза.

– Работа обстоятельная, серьёзная, – говорил он, как всегда, не торопясь. После, подумав, добавлял:

– Кроме того, денежная, и с квартирой всегда будешь.

Мать недоверчиво косилась на него и бурчала:

– Денежная-то, денежная, только брюхо всегда чумазое. Нет, профессия нужна такая, чтобы интеллигентная, культурная. Чтобы там бумажки какие перебирать, подписывать чего-нибудь. Вот, к примеру, чем тебе плоха профессия бухгалтера. Всегда в тепле, чистенький. К тому же, при деньгах.

Галька, которая второй год училась в Политехе, советовала:

– Ты, Пашка, главное, не тушуйся. Чем выше начнёшь, тем дальше продвинешься.

Поступать они поехали вместе с Арсюхой. Тот вдруг надумал стать моряком. «Белый свет посмотрю, людей, другие города, страны», – говорил он, улыбаясь, и с этой же улыбкой подал документы в мореходное училище. Пашка долго выбирал, переминался и подал в конце концов документы в университет, на факультет программирования. На время поступления они поселились у Арсюхиной тётки, Елены Тихоновны. В их просторной квартире приняли мальчишек, на удивление, хорошо. Кормили за свои деньги, беспокоились, когда они задерживались. Муж тётки, Пётр Ананьич, тоже славный дядька. Баловал их. То конфет купит, то по шоколадке. Он был в полной уверенности, что сладкое и шоколад необходимы для работы мозга. Мальчишки были этому только рады. По утрам он делал с ними зарядку, старательно приседал шумно дыша. Нередко, особенно по вечерам, тётушка просила: «Арсюша, расскажи, как там у нас, на Васильках? Что нового? Давно уехала, а всё скучаю». У них не было своих детей. Не случилось как-то. Вот и обрадовались они нечаянной суете, даже в зоопарк собрались мальчишек сводить. Только Пётр Ананьич вдруг спохватился:

– Слушай, Ленок. Им по девкам ходить пора, а мы их в зоопарк. Давай хоть в музей. Только какой?