Обожжённое сердце

Обожжённое сердце
Александр Николаевич Ивкин

Тёмный проулок. Метель. Двое за углом, прячутся от света и посторонних глаз. Две промёрзшие человеческие тени, две изломанные судьбы. Два сердца, не ведающих о том, что в мире существует сила, способная ранить надёжнее отточенного лезвия. Сила, способная не убить, но изменить человека. Даже самого безнадёжного. И тот, кто наполнен этой силой, уже близок. Неясный силует в конце улицы. Случайный прохожий. Незнакомец, обладающий непростым даром – силой рифмованного слова.

– Устал я жить в родном краю, в тоске по гречневым просторам. Покину хижину мою, уйду бродягою и вором… Как же там дальше? – Лёха мучительно пытался вспомнить слова.

– Уйду бродягою и вором… Сизый, как там дальше?

Сизый дёрнулся и зашипел:

– Тихо, ты! Спугнёшь фраера – опять ждать придётся. Когда потом следующий нарисуется?

Его злое шипение было сдобрено табаком и густым сивушным духом, Лёха поморщился. За углом в полумраке плохо освещённой улочки под чьими-то ногами поскрипывал снег. Вдоль тёмных домов нетвердой походкой шёл человек. Петляя от стены к стене, он часто останавливался, что-то бормотал, смеялся. Сизый довольно потёр ладони.

– Тёпленький клиент, готовый. Пожалуй, и шуметь не станет. Ты, главное, крути ему руки крепче, а я проверю, что у него в карманах.

В проулке загрохотало. Две тени осторожно выглянули из-за угла. Человек бил ногой по водосточной трубе, она вздрагивала и скрежетала, из чёрного выгнутого раструба, как из рога изобилия, на тротуар сыпалось ледяное крошево.

Лёха вздохнул:

– Сглазил ты дядю, буйный он! Сейчас всю округу разбудит.

Уходить надо.

– Да нет здесь никого, верное место. Пускай господин хороший повеселится напослед, а мы его тут подождём, – Сизый подпёр плечом стену, криво усмехнулся. – А фраер-то наш расфуфыренный, и туфли у него лаковые, и кепка меховая, при пальте.

Лёха ещё раз выглянул из проулка, затем отступил в тень, закрыл глаза, поёжился.

«Уйду бродягою и вором. Как там дальше? Пойду… куда-то там. А! Вспомнил! Искать убогое жилище!» – и уже вслух:

– И друг любимый на меня наточит нож за голенище! Слышишь, Сизый, вот это слова! Наточит нож за голенище! Прямо про нас с тобой!

Сизый снова лишь зашипел в ответ, он внимательно следил за улицей.

Пока Лёха пытался вспомнить следующие строки, в его памяти всплыло лицо человека, читавшего ему эти стихи.

Вчера все столы в кабаке были заняты. Благодаря дурной славе к Сизому и Лёхе никто не подсаживался. Он пришёл один, в самый разгар гулянки. Окинув быстрым взглядом задымленный зал, незнакомец уверенно подошёл к их столику и присел на свободный стул. Сизый взвился:

– Какого чёрта? Ты кто такой?

Через час или чуть больше Лёха смотрел на нового знакомого сквозь хмельной туман, а тот, откинувшись на спинку стула, читал стихи:

Весной и солнцем на лугу

Обвита жёлтая дорога.

И та, чьё имя берегу,

Меня прогонит от порога.

…Лёха никогда и нигде не учился, родителей своих он не помнил. Домом для него была улица, а семьёй – ватага сирот-беспризорников. Жили гуртом, ночевали, где придётся: в подворотнях, в подвалах, на чердаках. Целыми днями побирались, воровали, совершали набеги на рынки, сады и огороды, прятались от городовых, обходили свирепых дворников, спасались от частых облав. Повзрослев, Лёха неоднократно пытался жить нормальной жизнью, он искал себе работу и даже сторонился старых приятелей. Но какая она, нормальная жизнь, Лёха не знал, и кривая снова уводила его в сторону. Кое-как дотянув до двадцати пяти, Лёха окончательно махнул на себя рукой. Он по-прежнему путался с лихими людьми, да и сам уже прослыл лихим человеком.

– Весело мы вчера покутили! – Лёха достал из-за отворота ушанки заботливо припрятанный окурок. – И поэт этот, как его, который на гармошке.

– Какой поэт? – Сизый непонимающе уставился на товарища. – А, этот. Да какой он поэт? Гад он! Губу мне разбил, рубаху на себе изорвал…

– А ты что, много их видел? Или, может, хоть с одним знаком? Откуда ты знаешь, какой он, настоящий поэт? – Лёха торопливо затянулся, пряча огонёк в ладони. – Вчерашний мне рассказывал, что у всех поэтов сердца обожжены, оттого они спирт жрут и рубахи рвут. Боль, говорит, невыносимая, сил нет терпеть!

Сизый скривил лицо:

– Это ты подружке своей расскажи! Она вчера твоему поэту всё в карман заглядывала да чистого в стакан подливала. Видать, хотела содрать с него втридорога, сколько ей и не платит никто.

– Зря ты так… Он стихи ей читал, хорошие. Там ещё слова такие: «Весной и солнцем на лугу обвита жёлтая дорога». Проняло меня, понимаешь? Ночь спать не мог. Вот послушай: «И та, чьё имя берегу, меня прогонит от порога!» Понимаешь? Меня. Прогонит. От порога! Какие слова! Как же там дальше? Хоть убей, не помню. Да подожди, не пихайся! Послушай, говорю тебе!

– Чушь собачья! Оба вы ненормальные! – Сизый высунулся из проулка и тут же отступил назад.

– Тихо! Он рядом!

Не дойдя всего несколько шагов до перекрёстка, человек остановился. Послышалась какая-то возня, а затем в стену через дорогу впечатался снежок. Человек целил в табличку с названием улицы. Один за другим послышалось ещё несколько рассыпчатых шлепков. Друзья переглянулись. Запоздавший гуляка словно бы и не собирался входить в тень подворотни. Слегка пошатываясь, он расстегнул пальто и долго рылся во внутреннем кармане. Наконец, выудив кончиками пальцев папиросу, странный прохожий тщательно продул фильтр, смял его гармошкой, закурил. Окутавшись дымом, он опустил голову и задумчиво произнёс:

Седые вербы у плетня

Нежнее головы наклонят.

И, не обмытого, меня

Под лай собачий похоронят.

Последняя строка прозвучала дважды: «Под лай собачий похоронят».

Лёху пронзило. Это его голос, его стихи! Лёха узнал вчерашнего поэта.

– Ну всё, хватит! – Сизый подался вперёд, но Лёха обхватил его обеими руками.

– Стой, не надо, пусть идёт!

Сизый рванулся и легко высвободился из объятий товарища. Через мгновение он уже шагнул в размытый круг фонарного света.

– Привет, дядя! Медленно ты ходишь. Я весь околел, тебя дожидаючись.

Сизый был на полголовы выше. Недобро улыбаясь, он медленно приближался, нависал. На удивление, Лёхин знакомый не выглядел испуганным. Скорее, наоборот. Он стрельнул папиросой в снег, сдвинул меховую кепи на затылок и весело поприветствовал:

– А! Господа флибустьеры! Разбойнички с большой дороги! Так-так… – казалось, он искренне рад встрече. – Плохо вижу ваше лицо, света здесь мало. Скажите, кто это вас так разукрасил? Уж не вчера ли с вами приключилось несчастье?

Почувствовав себя узнанным, Сизый застыл в замешательстве. Поэт тем временем плотнее подтянул перчатки, осведомился:

– Позвольте узнать, за вчерашнее меня поджидаете, или как?

Сизый медленно опустил руку в карман своего пальто, Лёха хорошо знал, что означает этот жест. В кармане его друга была припрятана самодельная финка. Заметил этот жест и поэт. И тоже всё понял, но не отступил, а напротив, продолжал дразнить судьбу: