Были

– У меня планов этих ещё знаешь, сколько припасено? Если по отдельности за них будем втаскивать, никакого здоровья не хватит, – он слегка помотал головой и как-то невесело, мне показалось, усмехнулся. – Ну, короче, слушай дальше, – он вновь держал наполненную первачом рюмку неподалёку ото рта. – Самое интересное, что в Драчёвке – напрямки через болото вёрст пять не больше, а по дороге в объезд – тут, конечно, все десять, а то и двенадцать, только пчёлам зачем дорога? – тоже пасека имеется. Больше моей, он – Иван, хозяинат, как-то лихо расширился за год-два, договора с областью на мёд позаключал, да ещё на воск – с епархией. Я ему оптом помаленьку продукцию сдаю, мне хватает. А чего? У него всё схвачено, а мне по баночкам фасовать дороже выйдет. Но дело не в том, а главное, что мои с евойными в драке тоже не замечены. Это как? По разные стороны одного болота – им бы самый раз там разведку вести с двух концов, да и добывать после – там у нас разноцветье в лето знаешь какое? Нектару этого самого для пчёл невпроворот. Им бы там по-людски самый сарафан толковище учинить. Ан нет, не замечены мои с Ивановыми на однем и тем болоте. Вот ведь как интересно. Это что ж значит: телепатия у них через болото идёт? За пять вёрст? Это если напрямки. А как если по дороге, в объезд? Это уже десять-двенадцать выходит, вёрст – я имею в виду. Этого ведь тоже полностью исключить нельзя.

Я слушал. Генка чуть выждал, как-то ещё распрямился, чуть отвёл ото рта рюмку и торжественно провозгласил:

– За нашу с тобой телепатию, дорогой мой шабёр новоявленный, Алексей Петрович, Божий человек, какую я сегодня безошибочно в нас с тобой обнаружил и окончательно определил посредством моего научного опыта, приобретённого мной на занятиях практическим пчеловодством!

Далеко не всё уразумевший, но глубоко растроганный, я встал, мы чокнулись, выпили, обнялись и вновь расселись по своим местам на дубовых лавках – как были, в простынях.

– А почему? – выдержав подобающую пафосу прозвучавшего и произошедшего паузу, запустил было новый виток спирали своих рассуждений Генка.

– Да, почему? – я постарался поддержать беседу.

– Во-от! Тут самое главное!

Я весь обратился в слух, но он мне в тот раз не пригодился, точнее, пригодился совсем для другого: с улицы, где-то совсем, казалось, с двух шагов от нашей баньки, донёсся протяжный вой – сначала один, потом чуть другой, потом – на два раздирающих душу голоса. Душераздирающим таким контрапунктом.

– Это который же час? – спросил Генка. – Неужто уж полночь? Они к полуночи обычно концерт начинают.

Я взглянул на лежавшие на столе часы.

– Без десяти.

– Счастливые часов не замечают, – в блаженной улыбке произнёс Генка. – Ну, давай ещё по одной – и в парилочку. Только, чур, окатываться не выходим – повременим малость. Пусть допоют свою песню да дальше ступают, куда им надо, – не трог их. Тогда уж окатимся. Хотя они пока мирные – вишь, семейный у них дуэт пока, а днями, как захолодает совсем, они в стаю, мотри, собьются и всем хором-то и запоют. Вот когда уж точно по темноте прогуливаться нашему брату не нужно – не понравятся, думаю, им прогулки-ти наши под луной. Не любят они такого.

Мы выпили по пятой и отправились в парилку. Но прежде Генка зачем-то запер наружную дверь на прибитую к ней изнутри щеколду.

Валерий Дормидонтович работал в советском прошлом редактором межколхозной многотиражки, а в демократическом, хоть и недолго, – даже районки, в которой, используя свой административный ресурс, печатал под псевдонимом стихи. Псевдоним был Валедонт, реже – Леридор, стихи – преимущественно лирические, хотя случались и гражданские. Или гражданственные. Валерий Дормидонтович и сам не мог определить. Но точно – пронзительные. И уж совсем точно – всегда патриотические. Или патриотичные. Тут тоже в определении случалась заминка.

Всё это я усвоил уже после первого разговора, состоявшегося во время визита вежливости, нанесённого мне Валерием Дормидонтовичем вскоре после того, как я зажил в Косолаповке.

Сейчас мы пили чай с вареньями из брусники и лесной малины, две баночки с которыми мой гость торжественно извлёк из боковых карманов пальто, пошитого в номенклатурном ателье районного звена лет тридцать-сорок назад.

– Мне тогда ещё не полагалось, – пояснил поэт, – но Спиридон Тимофеевич меня спецталоном премировал – даже внеочередником на пошив этот самый провёл по своим каналам: так его в районе ценили. Как участнику ВОВ мне вроде. Я-то, помню, отказывался: дескать, какой я участник, я ведь только-только народился после войны. А он: «Им разницы нет: талон у тебя имеется, а их дело пошить. Может, ты приравненный? Не их ума дело. Бери талон – и к ним пулей! А то, по моей информации, у них сукно скоро закончится, а следующее когда завезут – даже там не знают», – на слове «там» Валерий Дормидонтович воздел к потолку указательный палец, давая, видимо, мне понять, что точно так же указал в том памятном разговоре и сам Спиридон Тимофеевич. – Вот с тех пор и хожу в обнове, – как-то уж слишком серьёзно произнёс бывший редактор.

Помню, мне тогда захотелось подумать, что он всё же шутит.

– А варенье – это мне жена варит: приедет, соберёт ягоду в лесу, какая на тот текущий момент поспела, наварит – и обратно в город, поминай как звали. Я ей квартиру в городе оставил со всей обстановкой, сюда только самое необходимое перевёз. Я квартиру-то эту успел чудом, считайте, получить – перед самой этой перестройкой меня на замреда в районку выдвинули, при Черненко ещё, когда порядок ещё соблюдался, и как раз райкомовский дом сдали. Повезло, считайте, по срокам. Потом я хрен уже получил бы! – с неожиданной страстью почти вскрикнул Валерий Дормидонтович. – При Горбачёве вообще ничего в эксплуатацию не сдавали – вы помните, а при Ельцине этом с Гайдаром этим его только за тити-мити.

Я испугался, что он если и не заплачет, то утеряет значительную часть приветливости, и подлил ему чайку.

– Ну а квартиру-то удалось приватизировать? При Ельцине? – я постарался помочь всплыть в его памяти если не совсем светлому, то всё же приятному.

– Ну и чего? Толку-то?

– Как же? Тити-мити – и неплохие, райком хорошие дома, думаю, в эксплуатацию сдавал – квартиры дорогие.

– Вот в чём и дело-то: кто ж её за хорошие деньги купит? Голытьба наша из райцентра, что ли? Все, кто с деньгами, давно в область подались, а то и подальше. Вот вам и вся приватизация. Да ещё налог уплачивай за эту собственность плюс к квартплате – сплошной обман с этими рыночными отношениями. Изощрённеший, я бы сказал. Как и во всём у них. Возьмите хоть вот газету нашу. Да, не спорю – свобода слова вроде. А где его печатать-то, слово-то это самое? За бумагу плати, за аренду плати, типографии опять плати! Да где это раньше видано, чтобы такое было? Вот и нет, считай, газеты, не выходит она, не вытанцовывает при рынке этом самом, не пляшет. Вот вам и свобода слова. Кому она такая свобода нужна, если слово не доносится? Вот и спрашивается в задачнике: что лучше – свобода без слова или слово без свободы?

– «В начале было Слово, и Слово было у Бога…» – попытался я пошутить.

Он то ли не понял, то ли не принял моего юмора:

– Вот! Пусть бы так и оставалось! – в его голосе послышалась глубочайшая убежденность.

Я тихонько, точно боясь кого-то разбудить, подцепил на ложку брусничного и почти украдкой прихлебнул из чашки. Немного погодя и он последовал моему примеру, но гораздо более открыто и уверенно.

– Но возможно ли такое? – как можно аккуратнее спросил я.

– Какое? – не то не понял, не то сделал вид Валерий Дормидонтович, пытаясь выиграть время в ожидании непременного, как он полагал, подвоха с моей стороны.

– Чтобы слово оставалось на одном месте.

– Это смотря какое слово и какое место, – на сей раз мой гость, уже не стесняясь, откровенно демонстрировал полемические навыки и поведенческие признаки предшествующей политической эпохи.

– Место, мне кажется, весьма определённо указано, если это, конечно, не метафора, – ещё деликатнее прежнего произнёс я.

– Это у Бога, что ли? – он как-то нервически хихикнул. – Это вы, если память мне не изменяет, из Библии процитировали?

– Из Евангелия, – ободряюще кивнул я.

– Ах, да-да… От Марка, если не ошибаюсь? – лицо выразило смесь насмешки и брезгливости.

– От Иоанна, самое начало: «В начале было Слово», извините за каламбур, – я постарался голосом дать понять, что он почти прав, что Иоанн и Марк – едва ли не один и тот же человек, вроде как Пётр и Симон, но просто в данном контексте больше принято называть его всё же Иоанном.

– Ну да, – согласился Валерий Дормидонтович.

– Но дело не в том, – процитировал я на сей раз из Генки.

– А в чём же тогда? – теперь это была смесь насмешливости с настороженностью.

– Вот смотрите, допустим, вы – Бог (на этих словах бывший редактор бывшего органа райкома КПСС криво и несколько испуганно усмехнулся) и, значит, у вас есть слово, которое вы вольны произнести – напечатать в газете, скажем. При этом вы, как ответственный журналист заранее прикидываете, как это слово отзовётся в различных слоях читательской аудитории, и, соотносясь с вашим профессиональным прогнозом, несколько корректируете слово. То, которое было в начале и которое само было Бог. То есть, редактируя начальный вариант текста, вы как бы деформируете и свою божественную сущность. Конечно, хозяин – барин, вы ведь, мы условились, Бог – что хочу, то и ворочу. А если вдуматься, не совсем так. Вы ведь себя об своё божественное колено ломаете не наобум Лазаря, а исходя из рабочей потребности максимально повлиять на читателей во всём их социально-экономическом, политическом и – не надо бояться произнести – психосоматическом спектре. Повлиять в нужном вам направлении. Повлиять на вроде бы сотворённый вами же люд, о котором вы порой высказываетесь весьма нелицеприятно, горько сетуя на служебную, по сути, необходимость пребывать в его среде. О чём, собственно, и повествует Евангелие, – помните? «О род неверный и развращённый! Доколе буду с вами? Доколе буду терпеть вас?» – это Матфей вспоминает. И ещё Евангелие свидетельствует о широчайшем многообразии дидактических приёмов, продемонстрированных Иисусом Христом во время его первого пришествия. Тут и чудеса, и увещевания, и назидания, и угрозы, и картины райской жизни, и постоянное напоминание, что они с папенькой – одно целое, заодно то есть. Прямое насилие, наконец. Вспомните, как он изгнал торговцев из храма: бичом, да ещё и столы опрокинул. А теперь вспомним, что очень многие авторитетные исследователи и вовсе отождествляют Слово (в первоисточнике – логос, то есть и смысл, и сущность, и ещё с десяток сходных значений) с Иисусом, а последний, согласно христианскому учению, суть Бог. И тогда понятнее становится, о чём говорит евангелист Иоанн: «…и Слово было Бог». А вы говорите, пусть бы так и оставалось. Как именно? Ведь вспомните ещё, как вы учили: «Если пребудете в слове Моём, то вы истинно Мои ученики и познаете истину, и истина сделает вас свободными». А вы говорите – или-или: или свобода, или слова – мир, труд, свобода, равенство, братство, счастье, наконец. Видите, и тут опять свобода! Ваши слова? Вашего учения? Вот ведь как получается. Какая уж тут свобода от слова?

По глазам Валерия Дормидонтовича я понял, что он не зря опасался. Всё-таки в чём в чём, а в инстинкте самосохранения и связанной с ним интуиции партхозактиву трудно было отказать. После некоторой паузы он овладел собой и произнёс, улыбаясь только ртом:

– Я вижу, вы начитанный человек и с опытом, – он ещё помолчал, стёр улыбку со рта. – Вот я всё и думаю: что вы у нас тут забыли? Хотя мне какое дело? Значит, вам надо так. Мне-то только хорошо: нет-нет вот так чайк? попить с интересным человеком, а то вянешь тут от тоски, особенно зимами. Хотите, я вам стихи почитаю?

Я ждал этого вопроса, но всё равно несколько замешкался с ответом, что не ускользнуло от Валерия Дормидонтовича:

– Совсем немного. Нет, написал-то я в общей сложности немало – прямо скажем, на томик-другой наберётся – я, правда, никогда не подсчитывал в точности, но так – по весу прикидывал – пару томиков точно потянет. Конечно, от бумаги будет зависеть. Если такая, на какой наша районка выходила, особенно в перестройку эту самую – не к ночи будь помянута, не говоря уж о потом, то, может, и в полтора уместится на такой хлипкой бумажонке. Так я почитаю? Немного совсем?

За всё надо платить. За варенье из лесных ягод, оказалось, – тоже. Я поудобнее устроился на лавке. Валерий Дормидонтович привстал.

– Это стоя надо, – он весь подобрался, расправил плечи. – Потому что про Россию.

Он вперил в меня взгляд, как, видимо, делал это, выступая с трибуны на всерайонной сходке селькоров, и, ни на миг не отводя его, принялся, отчётливо и громко выговаривая каждое слово, декламировать:

Земля родная! Сколько ты впитала
Страданий, горестей, несправедливостей и мук!
Измерить можно разве влагой талой,