Человечность

Поэзия пошла двумя путями.

Первый – пророческий. Образцы высшей молитвенной поэзии даны нам и в Торе, и в Гите, и в Евангелиях, и в Коране. Экклезиаст и Песнь песней, Нагорная Проповедь, любая молитва и каждый стих пророческих посланий – не только необычайной силы поэзия, но и глубочайшие смыслы, принимаемые нами на веру, входящие в наше сознание без мыслительной обработки.

Второй – агональный (состязательный). Агон (круг) собирал рапсодов на состязания, только с виду казавшиеся безобидными. Поверженный в состязании поэт погибал как поэт (а в некоторых «примитивных» культурах он погибал и физически). Агональные состязания строили очень жесткую пирамидальную иерархию жрецов-пророков-поэтов, среди которых только первый, только победитель нес истину, а все остальные – ложны в той или иной мере. Единственность, уникальность истины и ее пророка оказалась тяжкой уздой раннего человечества.

Пошли вьетнамские лавочки под общим названием «Дары моря». Мне кажется, что вьетнамцы и есть настоящие дары моря, а вовсе не рыбины, крабы и креветки, которыми вьетнамцы торгуют. В море вьетнамцы рыбу и прочий сифуд не ловят – оно само у них ловится.

Весь вид азиатско-латиноамериканских обитателей Мишен стрит свидетельствует об их полной поэтической невменяемости – с такими сморщенными судьбами и лицами нельзя писать или читать стихи. Практика ежедневных мелочных страданий выживания делает этих людей ненужными для счастья.

Вы когда-нибудь слышали античные стихи на античном языке? – Особенно грозны были стихи пифии, пророчества, даваемые в Дельфах очередной штатной любовницей Аполлона. Геродот и Гесиод производят сильное, почти шокирующее впечатление. Это – окровавленная трагическая поэзия, еще не ушедшая далеко от нечленораздельной ритмики первого человеческого слова, выросшего на агонии нашего зверства. «Илиада» гораздо ближе расположена к первым, онанистическим опытам в поэзии, чем к рафинированной философии Иосифа Бродского.

Распад поэзии начался там же, но чуть позже, в V веке до Р. Х. Платон вводит понятие поэзисакак противоположное и враждебное праксису (благодеятельности, творению Добра). Поэзис, по Платону, превращается в занятие недостойное, постыдное, бесполезное, безнравственное. Платон размещает поэтов на самом дне своего идеального общества, возглавляемого мыслителями. По сути, Платон провел самую сильную за всю историю человечества революцию: он низвел сознание, самовыражением которого является поэзия, и возвысил, возвеличил мышление, обрекая все последующие генерации на путь познания мира, а не его осознания. И пусть на совести Платона останется поэтическая сущность его личного мышления – мышления глубоко онтологического (мировоззренческого), еще не оснащенного логикой Аристотеля.

И уже при нем, при жизни Платона, поэзия из пророческого дара и жанра дифирамбов стала превращаться в злопыхательство и зубоскальство комедий Аристофана, в «козлиный рев» трагедий Софокла и Эврипида («трагедия» по-гречески означает «песнь козлов»)

Нынешняя поэзия, поэзия верлибра, поэзия глубочайшего внутреннего переживания и самозаклания на жертвенный тетраксис, поэзия, лишенная изящной словесности и близкая к человеко-звериному крику – не есть ли путь нашего возвращения к природе, не есть ли путь одичания человека и его развоплощения в жанре биологического суицида по Дарвину?

Нашего брата и особенно сестру видно издалека по развалистой походке и фигуре— они выглядят покалеченными и исковерканными тысячелетней историей страданий еврейского, русского и русского еврейского советского народа. Они устало и пригорюнившись любят и ненавидят мир, соседей и себя, они всегда настолько на обочине чужих культур и жизней, что кажутся слегка партийными.

Наш сошедший с рельсов трамвай куда-то там докатился, я добрался до зала, где проходил русский музыкально-литературный вечер. В основном звучали стихи, профессиональные и воинствующе любительские, плохие, хорошие и рядовые, стихи, как и Россия, застрявшие между двумя одичаниями, будто мамонты меж оледенениями.

    Монтерей, 26 ноября 1999 года

Теория антропогенеза

Сцена представляет собой пещерный зал, в котором живут предгоминиды, предки человека, еще не владеющие членораздельной речью. В центре зала – огромный и свирепый самец, весь в шрамах. Вокруг него теснятся шесть самок, по-обезьяньи жеманных и кокетливых. Вокруг гарема носится с десяток молодых самцов, агрессивных и непрерывно скулящих. Они постоянно дерутся между собой и пытаются убить самца. Изредка им удается вырвать из гарема самку, чтобы быстро и грубо удовлетворить свою стонущую и изнывающую похоть.

Слева и на значительном возвышении появляется фигура КРЕАТОРА.

КРЕАТОР: Ну, вот, я создал этот мир и воплотил себя в нем – и этот мир прекрасен. Я сделал и сотворил все… почти все… Я не могу познать себя. Самопознание требует либо рефлексии либо другого субъекта в себе, что, собственно, и есть рефлексия. Но я заполняю собой все – и рефлексии нет места во мне, как в зеркале нет места для отражения зеркала, Самопознание – единственное, чего мне не достает в созданном мною совершенном мире Земли и Космоса, именно его, самопознания я жажду более всего, более самого себя. Потому что это и есть верх и смысл реализации. Я знаю и понимаю – акт реализации и самопознания самоубийственен для меня. И пусть я умру в этом самопознании – но я его достигну!

Я нашел это несчастное племя, которое обуяно голодом, сексом и самоуничтожением. Они неминуемо погибнут в ходе эволюции. В ней нет места внутривидовой борьбе, хотя они уже умеют общаться с огнем. Я избрал их именно потому, что они обречены на вымирание, они противны природе и самим себе, они противоестественны. Это то, что нужно для моего замысла – их спасение в их сознании, в их совести, которой у них пока нет и которую я привью им. Ею они спасутся и с нею будут существовать вопреки природе и эволюции, говоря сами себе на пути самопознания: «И помни весь путь, каким ведет тебя Господь».

Смотрите – я бросаю в сознание одного из них, вот этого долговязого, в стороне от костра, семя болезни, которая будет сопровождать племя всю ее, теперь долгую историю. Я обрекаю его и все будущее человечество на аутизм – но только так я могу покончить с собой и раствориться в самопознании!

Делает повелительный жест в сторону выбранной жертвы. Крупный молодой самец выходит из скачущей стаи себе подобных и одновременно освещение КРЕАТОРА гаснет по мере удаления ЖРЕЦА из стаи. Гаснет свет и над стаей. ЖРЕЦ остается один. Он садится спиной к зрителям. Перед ним загорается киноэкран. Сначала по экрану мельтешат абстрактные ничего не значащие фигуры и тени, затем появляется изображение: он удачно бьет ВОЖДЯ гарема, тот падает замертво. ЖРЕЦ вырывает самую привлекательную самку и спаривается с ней. После небольшой паузы сцена на экране повторяется. ЖРЕЦ напряженно следит за действием на экране и мастурбирует. Еще один показ. ЖРЕЦ содрогается в конвульсиях оргазма. Экран повторяет и повторяет все тот же сюжет. Неожиданно движение на экране начинает происходить в обратном порядке: начинается со спаривания и заканчивается убийством. ЖРЕЦ с нарастающим вниманием следит за этим, обратным сюжетом. Он останавливает на экране действие, разрывая два акта – убийство и спаривание – чтобы убедиться: они не связаны между собой.

ЖРЕЦ (не очень внятно, коряво, с трудом, но все-таки членораздельно): не надо убивать! (пауза) не надо убивать!

Экран гаснет. ЖРЕЦ опять в стае. Но он не носится вместе со всеми. Он спокоен и серьезен.

ЖРЕЦ: не убий!

Стая на мгновение прерывает свою неистовую возню в недоумении от услышанного, но затем вновь возвращается в круговерть оргии-убийства.

ЖРЕЦ: не убий! Он брат твой. Он твой отец.

На него и его слова больше не реагируют. Оргия продолжается, но ЖРЕЦ в ней не участвует.

ВОЖДЬ объявляет охоту. Все хватаются за орудия: дубинки, дротики, колья. Толпа, возглавляемая ВОЖДЕМ, в том числе и ЖРЕЦ покидает сцену, чтобы вернуться через короткое время с трофеем – тушей зверя. Некоторые из молодых самцов ранены и еле плетутся. По всему видно, что героем охоты был ЖРЕЦ.

Наступает ужин. ВОЖДЬ разрывает тушу, жрет и разбрасывает куски самкам. Те, не доглодав, бросают мелкие куски окружающим гарем молодым самцам. Самки, нажравшись, играют с мелкими костями: обтачивают их, обгрызают, привязывают к орудиям в виде наконечников и крючков, украшают себя. Самый большой объедок кидается ЖРЕЦУ. Он жрет с таким же ожесточением, как и другие. После ужина начинается привычная круговерть вокруг гарема. ЖРЕЦ отходит в сторону, и теперь на сцене два фокуса действия: неистовая оргия и ЖРЕЦ, смотрящий на экране все то же кино, сначала в одну сторону, затем в обратную. Наконец, изможденный оргазмами и потрясением того, что сцена спаривания может предварять сцену убийства ВОЖДЯ, он возвращается в стаю.

ЖРЕЦ: не убий! Он брат твой. Он твой отец.

На сей раз внимание толпы задерживается, и кто-то неуверенно пытается повторить «не убий!».

И вновь сцена разделяется на два фокуса.

И вновь ЖРЕЦ возвращается в стаю. В это время кому-то удается убить ВОЖДЯ. Но вместо начавшейся погони за самками, толпа молодых самцов замирает от грозного окрика ЖРЕЦА «не убий!». Толпа, самцы и самки, робко повторяют за ЖРЕЦОМ: «Не убий!». Все ждут, что теперь будет: убийцу надо убить? изгнать? ЖРЕЦ подходит к убийце, берет его за руку, сажает на место убитого ВОЖДЯ, садится напротив него и решительно провозглашает: «Не убий!». Толпа послушно, с восторгом и трепетом повторяет хором: «Не убий!». Вокруг костра формируется не кольцо, но эллипс: по обеим сторонам костра сидят ВОЖДЬ и ЖРЕЦ, вокруг почтительно – самки, далее притихшие молодые самцы. Вместо вакханалии и какафонии непрерывного раздора они начинают петь, чем далее, тем слаженней, сначала без слов, затем все более явственно. Это – молитва:

Не убий и чти отца.

Пой – и ввысь летят слова.

Мир прекрасен до конца.

Жизнь удивительно права.

Не забывай слова прощенья

Слова согласья и любви.

Весь мир ликует в обновленьи

И разум в небесах парит.

Справа от сидящих в пещере у костра и поющих молитву, на возвышении появляется АВТОР:

АВТОР: я сочинил эту коротенькую пьесу – и теперь они будут жить своей жизнью. Я не властен в их словах, поступках, мыслях, в их жизни. Они будут любить своего умершего в них Бога как в живого, потому что Он жив в каждом из них. И пока Он в них жив – живы и они. И будут вечно идти по пути поиска себя и Бога в себе, по пути самопознания, радуясь бесконечности этого пути: «неисповедимы пути Господни». Теперь они могут жить сами по себе. Я им не нужен. Не нужен я и себе – ведь я сделал то, что должен был сделать: я населил в своем воображении этот мир людьми, благодаря этой, написанной мною пьесе, я сделал то, чего жаждал и ради чего взялся за нее: я самопознал себя благодаря своему творчеству и познал их, теперь независящей от моей воли жизни. И я больше не нужен. Это – самоубийство.

Свет над АВТОРОМ гаснет. Хор звучит все торжественней и радостней, переходя в «Обнимитесь, миллионы» Шиллера-Бетховена.

КОНЕЦ

    2005 (?), Москва

Антропогенез и свет

В процессе антропогенеза свет сыграл и продолжает играть весьма существенную роль – ведь антропогенез продолжается и будет продолжаться, по-видимому, до очередного конца света, в прямом смысле этого слова.

Первый искусственный свет – свет костра в пещере троглодитов. Он резко изменил строй жизни, прежде всего нарушив ее ночное течение. С появлением света от огня, пусть трепетного, неровного и тусклого, произвел разное впечатление на мужские и женские особи.

Мужчины, особенно аутисты, будущие жрецы, получили мощный импульс разворачивания воображения и, как следствие, креативных способностей. Например, появилась возможность изображать на стенах пещеры наиболее драматические и героические сцены охоты и жизни, имевшие изначально познавательные и обучающие функции, а впоследствии – сакральные (поклонение, жертвоприношения и т.п.).

Среди женщин свет в пещере вызвал, скорее всего, негативную реакцию: свет раздражал и мешал спать, свет нарушал интимность сексуальной жизни, обнажая ее для обозрения и, стало быть, разжигания ненужных и опасных страстей. Женщины, как существа более естественные, до сих пор предпочитают темноту, а их духовная прародительница, первая жена Адама Лилит превратилась в ночного призрака пустыни, таинственную и загадочную царицу ночи, пожирательницу детей. Лилит несет отмщенье людям за сдернутую светом завесу первородной тьмы.

И все-таки лишь совсем недавно свет перестал быть робким бисером во тьме, бусинками, вокруг которых ютятся и копошатся люди.