Гатчинский призрак

Гатчинский призрак
Александр Иванович Куприн

«Не знаю, как теперь, но в мое время – лет 10–15 назад – в Гатчине крепко жила легенда о призраке императора Павла I. Потомки старых гатчинских родов, носивших причудливые фамилии: Подсеваловых, Херувимовых, Шишинторовых, Прудуновых, Шпионовых, Комплиментовых, Запоевых, и Вье-Веревкиных, не сомневались в том, что тень покойного Государя показывается иногда во дворце, где, между прочим, хранилась его походная полотняная постель со ржавыми следами царской крови…»

Александр Иванович Куприн

Гатчинский призрак

Не знаю, как теперь, но в мое время – лет 10–15 назад – в Гатчине крепко жила легенда о призраке императора Павла I. Потомки старых гатчинских родов, носивших причудливые фамилии: Подсеваловых, Херувимовых, Шишинторовых, Прудуновых, Шпионовых, Комплиментовых, Запоевых, и Вье-Веревкиных, не сомневались в том, что тень покойного Государя показывается иногда во дворце, где, между прочим, хранилась его походная полотняная постель со ржавыми следами царской крови. Видели также многие из обывателей этот гатчинский призрак, блуждающий в парках Дворцовом и Приоратском – белыми летними ночами. Они даже утверждали, что не следует бояться встречи с ним или убегать от него. Увидев его издали в одной из старых липовых и березовых аллей, следовало лишь сойти с дорожки на обочину и «при приближении» сделать низкий учтивый поклон. Ответив спокойным кивком головы, тень беззвучно проходила мимо и скрывалась, точно таяла, в туманном полумраке.

Таково было прочное предание. Нам неизвестно, знал ли его товарищ Заяц, числившийся в 1918 году комиссаром Гатчинского дворца. Аптекарский ученик по образованию и коммунист по партийной принадлежности, он чуждался всяких вер, суеверий, потусторонних предметов. Если бы ему и довелось услышать эту легенду, он, наверно, только отмахнулся бы рукой и сказал на своем киевском наречии:

– Э! Бабьи забубоны!

А между тем, именно с ним-то и произошла в связи с Гатчинским Призраком история таинственная и, пожалуй, даже страшная.

Надо сказать правду: к своим обязанностям во дворце товарищ Заяц относился ревностно и внимательно.

– Что делать? – объяснял он приятелям, высмеивающим его старательность. – Что делать, когда я, как человек образованный, люблю скуство, в особенности, если оно принадлежит трудовому пролетариату?

Это он первый для посетителей, обутых в коневые сапоги и в американские танки, завел огромные веревочные туфли, на манер бабуш, что стоят в преддвериях мечетей. С удовольствием убеждался Заяц в пользе своей выдумки: дивные паркеты из красного и черного дерева и палисандра работы великого Гваренги, не только перестали страдать от грубых царапин, но, отполированные добровольными полотерами, заблестели во всей прелести своих великолепных и простых линий.

Каждый день, часа два спустя после ухода последних посетителей, товарищ Заяц неизменно обходил все галереи, залы и комнаты дворца, чтобы хозяйским глазом убедиться в полном порядке. В нижние этажи, где раньше были тесные покои Александра III, и туда, где в одной из комнат стояло скромное и жуткое ложе Павла I, он заходить не любил, попросту – боялся: эти помещения всегда держались запертыми на ключ.

22 июня товарищ Заяц делал свой обычный обход несколько позднее, чем обыкновенно: задержало заседание в Совдепе. В войлочных туфлях, бесшумно и не спеша проходил он по тихим, торжественным палатам. За богемскими зеркальными стеклами высоких, наверху полукруглых окон догорала заря, малиновая в жемчуге и парче. Мягкий и теплый свет был разлит в строгих, чутко дремлющих покоях. С приятной отчетливостью и выпуклостью выступали давно знакомые предметы: батальная и морская живопись орловской галереи, белой с золотом, гобелены больших залов, с библейскими мотивами, длиною и шириною во всю стену, тяжело и густо расшитые серебром и золотом; парадная зала, в которой на трехступенном возвышении стоял трон Петра I, обитый бархатом абрикосового цвета, с двуглавым орлом над балдахином; галерея китайского фарфора, тесно заполненная редчайшими, драгоценными экземплярами. Но уже становилось поздно. Порозовел и молочно побледнел воздух за окнами, а небо стало грустно-зеленое. Заяц поглядел на часы: они показывали десять. «Пора и домой», – подумал он и спустился вниз, в переднюю.

Но, к его удивлению, единственная входная дверь оказалась запертой снаружи. Заяц постучал в нее костяшками пальцев, потом стал стучать кулаками. Все напрасно. Дворцовый сторож, очевидно, пропустил приход комиссара и в уверенности, что Заяц давно уже дома, запер тяжелую дубовую дверь. Другого способа выбраться из дворца не было. Ни стуки, ни крики не помогли бы коменданту. Сторож – глупый и к тому же глухой старик помещался в кавалерском крыле дворца. Там же, где жил и Заяц. Дозваться его нельзя было даже пушечным выстрелом.

«Вот так история, – подумал Заяц. – Придется переночевать во дворце. Но где?».

К своему счастью (или к несчастью), комиссар вспомнил о небольшой комнате, смежной с тронным залом и, должно быть, раньше предназначавшейся для лиц, ожидающих приема. Там стояли две длинные скамейки, крытые гобеленами. Когда-то государь Николай I, посетив Гатчинский дворец и найдя, что он плохо отапливается и освежается, приказал в одной из зал устроить камин и вентилятор. Приказ его был исполнен с обычной моментальной быстротой. С бесценным гобеленом, изображавшем «Жертвоприношение Авраамом Исаака» и покрывавшим сплошь всю стену, не стали церемониться: вверху вырезали круглое отверстие, а внизу выкроили квадратную сажень, а так как нижнего обрезка девать было некуда, выбрасывать же жалко, то им обтянули две скамьи в аудиенц-камере. Прежде, проходя мимо этих скамеек, товарищ Заяц говорил про себя укоризненно: этакое варварство! Теперь же в прозрачном сумраке он без труда отыскал комнату со скамейками и лег на одну из них, положив под голову фуражку и сверток газет, которыми всегда были напиханы его агитаторские карманы.

Дверь в смежную залу была полуоткрыта. Лежа на левом боку, Заяц отчетливо видел паркет, окно и темные очертания высокого трона. Ему не спалось на новом и столь необычном месте. Бывали минуты, когда он сам себя спрашивал: «О чем я сейчас думал? И спал я только что или бодрствовал?». В одну из таких минут он вдруг заметил, что прямо против него стоит в окне на светлом небе полный, сияющий месяц, а на полу резко и прямо лежит серебряный, с черным переплетом рисунок окна. Потом Заяц как будто бы забылся всего лишь на минуточку, – но, когда открыл глаза, то увидел нечто совсем необыкновенное. Месяц спрятался за стену. Лунный переплет на паркете теперь несколько сузился и падал вкось. У окна же спиной к нему стояла четким силуэтом небольшая человеческая фигура. На светлом фоне окна человек казался совершенно черным, и только кое-где лунное сияние тронуло ярко-белыми чертами и пятнами края его одежды, лица и треугольной шляпы.

Комиссар не мог не узнать в нем императора Павла, чей бронзовый памятник Заяц видел на дворцовой площади ежедневно по десяти раз.

Вот призрак повернул немного голову, и, теперь в профиль сходство стало еще разительнее. Тот же короткий, властно и надменно вздернутый нос, та же небольшая косичка из-под шляпы: левая рука, согнутая в локте, покоится кистью на бедре, правая в перчатке с отворотом опирается на длинный эспантон.

Заяц привстал и схватился за бьющееся сердце. Скамейка скрипнула. Из тронного зала, от окна, раздался необыкновенный голос. Он был высок, почти пронзителен и металлически ржав; звук его напоминал звуки железного флюгера под ветром.

– Кто там возится? Выйди оттуда. Подойди ко мне.

«Неужели я сплю и вижу сон? – подумал, весь в морозных иглах, Заяц. Нет. Если бы это был сон, я себя не спрашивал бы, сплю я или нет».

– Я жду! – повелительно произнес голос.

Заяц всей душою сразу понял, что самая малая секунда промедления грозит ему смертельной опасностью. Вскочив со скамейки, он торопливо, на дрожащих ногах, вошел в тронный зал и остановился около двери, в лунном косоугольнике.

– Кто ты?

Комиссар не сразу ответил: челюсти стучали одна о другую от страха и что-то захватило дыхание.

– Имя? Звание?

– 3-заяц!

– Вздор! Опомнись. Приди в себя и говори трезво. Никто тебе ничего злого не сделает.

– Так что, Заяц. Такое мое фамилие, товар… Господ… Ваше Императорское Величество.

– Странно. По виду будто военный. С оружием. Но пояс под грудью, как у кормилицы. На ногах намотаны тряпки. Воловья тужурка, прическа точно у дьякона. Дезертир?

– Никак нет. Комиссар Гатчинского дворца… Смотритель дворцового музея…

– Ага! Сторож. Достойно смеха: сторожит мой дом не собака, а заяц. Хорошо, пусть будет заяц. А теперь, Заяц, рассказывай нам смело и толково все, что знаешь о нынешних людях, делах и событиях. Кто правит и кто подчиняется? Каково настроение умов и направление мыслей? Что за машкерад такой дьявольский, какая абракадабра творится на Руси? Говори смело и толково.

Тут Заяц несколько приободрился. В нем даже проснулась давняя привычка к агитации. Слегка откашлявшись, он начал было с любимого выражения:

– Поскольку постольку…

– Нет, – резко оборвал Призрак. – Не поскольку и не постольку, а говори только по правде. Почему бежала с полей сражения русская армия? Почему страна залита братской кровью и вся охвачена голодом и ужасом? Почему тысячи проходимцев стали неслыханными тиранами, владеющими жизнью, смертью и имуществом стомиллионного населения? Почему это унизительное рабство, какого не видала история?.. Говори.

Собрав всю свою природную прыткость, вытащив наскоро из памяти все прочитанные брошюры, газетные статьи и декреты, стал Заяц делать доклад, начав его с мартовский революции. Тень молчала. Но Заяц чувствовал, что от нее исходит, все более сгущаясь по мере движения событий, какая-то глубокая, нечеловеческая острая грусть. Иногда правая рука Самодержца крепко стискивала золотой набалдашник эспантона, и тогда Заяц невольно вздрагивал, замолкал на минутку и опасливо косился на Тень. «А что если вдруг прогневается и огреет этой камышовой тростью по спине?».

Заяц закончил свою речь грядущим торжеством коммунизма, мечтательной картиной земного рая во всеобщем равенстве и, наконец, замолчал. Молчал долго и Самодержец. Голова его была опущена на грудь, и тяжелая скорбь исходила от него.

Но вдруг он поднял чело и, показалось Зайцу, сразу необычайно вырос.

– Дураки, – сурово сказал Призрак. – Жалкие, бессовестные, бездушные дураки. Внушать любовь и братство палкой и смертной казнью… Гнать в рай прикладами… Мысль злая, вредная и пустая. От нее гибель стране и горе человечеству!

За окном уже серел рассвет: неясно темнели деревья парка. Тень продолжала:

– Я, один я, был прав в государственных заботах, и теперь понимаю это в совершенстве. Пусть, как человек, я в моем человеческом естестве был подвержен земным слабостям: гневу, вспыльчивости, недоверию, порой даже жестокости. Но, как помазанник и избранник Божий я лишь перед Ним одним нес страшный ответ за все мною сделанное. Я был – один. А внизу меня был мой народ. И все уравнивалось, все обезличивалось под моей полной, абсолютной властью, все теряло свою волю. Не было в глазах моих ни малейшей разницы между знатнейшим дворянином моего государства и последним мужиком, солдатом или нищим. Я не знал чувства лицеприятия, но стремил вверенный мне свыше народ к благу, здоровью и счастью. Те, кто убил меня, они же и прославили меня сумасбродным деспотом. Им нельзя было поступить иначе, ибо в этом было подобие их оправдания перед потомством. А история? – с горечью сказал Призрак. – История – послушная, угодливая, лживая и подкупная раба, когда она пишется современниками. Народ правдивее истории, и память его благодарнее. Скажи мне, молодой и глупый человек, бывал ли ты в Петропавловском соборе, в усыпальнице Русских Царей?

– Никак нет, В. И. В., – торопливо и виновато ответил Заяц.

– Там моя гробница. И вот уже больше ста лет около нее всегда толпятся молящиеся люди. Знаешь ли, в чем они просят у меня заступничества? Просят о смягчении сердец судей, суровых и неправедных. Это те, кто приезжает в столицу по делам суда и тяжбы. И дух мой радостен: народ своей безошибочной душою понял меня: оценил и бережно сохранил в своей памяти – меня, самодержавнейшего и несчастнейшей из монархов.

Заяц вздохнул. Он сам не понимал, отчего у него просятся из глаз слезы: от бессонной ли ночи, или от слов Тени.

– Но уже поздно, – сказал усталым и тихим голосом Император. – Иди же, молодой человек, с удивительной фамилией Заяц, иди и отдыхай.

Призрак стал бледнеть в утреннем свете и растаял. Заяц вернулся на свою скамейку и, едва только закрыл глаза, как в ту же секунду открыл их. Яркий солнечный свет рвался из окон в тронный зал, сверкая на паркете и позолоте трона.

Никому не рассказывал Заяц о своем сне или – может быть – видении. Но в тот же день, когда он после обеда проходил мимо памятника Павлу I, ему показалось, что бронзовый Император чуть-чуть покосился на него одним глазом. И Заяц при дневном свете испугался гораздо больше, чем пугался ночью. Но это ему только показалось. Поскольку он был человек образованный, аптекарский ученик, – постольку он чуждался суеверий.

    1919 г.