Лента Мёбиуса

– Через тринадцать лет.

– Через… О ужас!

Вокалистка не ошиблась. В былые времена я занимался музыкой у хороших, сильных преподавателей. И пением тоже. С малых лет. А начинал на гитаре в детской музыкальной школе.

Несколькими годами позже, когда я уже вполне освоился в музыкальной сфере, мне посчастливилось услышать песни Татьяны Кавановой и увидеть её саму в роликах Интернета; чудная певица, женщина необыкновенной красоты, она сразу покорила меня своим талантом. И сама она, и аккомпанемент – гитара и аккордеон, – сопровождавший её вокал, были просто ошеломительны. Аккордеонист заколдовывал виртуозностью игры.

Мне захотелось овладеть и этой ручной гармоникой, о чём я и поведал своей матери.

– Валюша, у нас нет денег на дополнительное музыкальное образование для тебя, – смущённо ответила она. – Иначе с радостью выделила бы. И на покупку аккордеона, разумеется.

Моя мать была учительницей русского языка и литературы в средней школе, и её более чем скромной зарплаты хватало только на оплату коммунальных услуг и довольно ограниченное, а временами просто скудное пропитание. И на дешёвую одежду, в которой только что не стыдно было находиться в школьном коллективе и вообще среди людей. Дабы выйти из затруднительных денежных обстоятельств, мать круглый год занималась репетиторством.

Ладно, нет так нет. В ту пору я уже был четырнадцатилетним подростком, и с наступлением лета устроился по объявлению на сезонную работу в «Ольминские кущи» – поместье Вениамина Шабалина, одного из самых известных фермеров района, в его плодовом саду.

Одних только грушевых и яблоневых деревьев у Шабалина было шесть тысяч, так что пахать нанятым людям приходилось через край. И мне тоже. Нередко от рассвета до вечерних сумерек. Без каких-либо скидок на возраст.

Зато при окончательном расчёте я получил столько, что хватило на приобретение бэушного аккордеона и годовой курс обучения. И ещё осталось на непредвиденные расходы. А они тут как тут.

В начале сентября, когда я возвращался домой после занятий в музыкальной школе, меня избили двое парней. Встретили на безлюдной парковой аллейке и отвалтузили.

Но сначала они потребовали денег. Я только успел сказать: «Ещё чего!» – как тут же был свален ударом кулака. После чего началась обработка ногами. В заключение парни обшарили мои карманы, изъяли всё ценное, что в них имелось, и с тем удалились.

Побои были настолько серьёзны, что я не сразу смог подняться. Домой явился с разбитым в кровь лицом, с многочисленными синяками и в грязной и порванной одежде.

– Валя, что случилось? – спросила испуганная мать. – Кто тебя так? Кто-то из ребят? Скажи мне, я поговорю с их родителями!

– Не знаю, мам, – ответил я, еле шевеля распухшими пораненными губами. – Раньше я их не видел, они не из нашего квартала.

Через два дня я пришёл в секцию рукопашного боя. Тренер Сергей Александрович Аринин спросил, каким видом спорта я занимался до этого.

– Никаким, – ответил я со стыдом, – только музыкой.

– Музыка и рукопашный бой – плохо совместимые вещи, – участливо сказал Аринин. – Ну да ладно. Пройди медкомиссию и пожалуйста, занимайся. Только занятия у нас платные.

– Хорошо, – с радостью сказал я, ободрённый его доброжелательностью. – Деньги у меня есть. Летом заработал.

– Что же заставило тебя прийти к нам? И откуда такой фингал под глазом?

Я всё рассказал. И добавил:

– Не хочу дрожать от страха перед шпаной. И снова быть избитым.

– Это правильно, – сказал Аринин, одобрительно потрепав меня по голове. – Настоящий мужчина должен уметь постоять за себя и своих близких.

В его секции я провёл четыре года, неплохо овладев навыками единоборства и развившись физически. Трижды становился победителем на областных соревнованиях. Но победы эти были много позже.

До того меня снова повстречали те двое. Чтобы избить и ограбить. Только они не знали, что я несколько месяцев отзанимался у Аринина и вполне был готов к уличной драке и в боевом отношении, и психологически. В общем, дал я им обоим как следует, полностью расквитавшись за прошлое своё унижение. Под конец я просто катал их ногами, поочерёдно нанося удары и тому и другому и не позволяя подняться с асфальта. Оба харкали кровью и ползали передо мной на коленях, умоляя о пощаде.

– Как звать-то хоть вас? – спросил я их уже по окончании воспитательной процедуры.

– Я Слава Ерманков, – сказал более рослый и крепкий парень. – А он, – кивок на подельника, – Антон Савкин.

– Так вот, запомните, Антон и Слава, теперь я буду бить вас всякий раз, как вы попадётесь мне навстречу. Ясно вам?

– Ясно! – понуро ответили они в унисон, кивая головой и избегая моего взгляда.

После оба всегда обходили меня далеко стороной, не считая одного случая годом позже. Этот Ерманков всё никак не мог угомониться, непременно ему хотелось учинить надо мной расправу и восстановить своё прежнее авторитетное положение среди пацанов.

В общем, встретил он меня уже с четырьмя своими дружками. Только Савкина среди них не было; как я понял, не хотелось ему заново испытывать судьбу. А я к моменту предстоявшей разборки ещё больше поднаторел в рукопашном бое и даже приз получил в городском юношеском турнире.

Ерманков со товарищи хотели меня окружить, но я отступил к стенке гаража, за которым мы сошлись, и со спины мне никто не угрожал. На секции мы выступали и в поединках, и против нескольких противников, навык у меня был, и я довольно уверенно раскидал всех пятерых, а зачинщику вывихнул левую руку, и он с воем упал на землю.

– Запомни, – сказал я, помогая ему встать на ноги, – в следующий раз сломаю обе руки, поверь на слово – не пожалею, – и обратившись к его корефанам, добавил: – А вы кыш отсюда, пока я ещё вам не навалял!

На этом наше подростковое противостояние закончилось.

Игре же на аккордеоне я учился вплоть до окончания средней школы. Кроме того, я умел и любил петь. Часто аккомпанируя себе. В шестнадцать лет у меня закончилась ломка голоса, и он стал как у…

– Честное слово, ты поёшь не хуже Карузо, – говорил Василий Иванович, прокуренный старичок лет шестидесяти, мой учитель по аккордеону. – И неповторимый тембр, и приятное баритональное звучание с переливными теноровыми верхами – всё чуть ли не одно к одному! Тебе обязательно надо учиться вокальному искусству.

С той поры ко мне и пристало прозвище Карузо.

Мало того, я мог не только шансонировать своим, данным природой голосом, но и подражать известным певцам, как баритонам, так и тенорам.

Сию особенность моего разноголосья моя мать заметила, ещё когда мне было всего четыре года. В тот базарный день мы с ней были на рынке, я услышал крик козлёнка, выставленного на продажу, и сразу в точности повторил его тонкое пронзительное меканье.

Мать сильно удивилась, а по возвращении с рынка попросила исполнить чириканье воробьёв и пение соловья, раздававшиеся в зелёных кронах деревьев за тыльным окном нашего дома. Я безошибочно воспроизвёл все птичьи голоса, и мать прямо-таки была поражена моей переимчивостью.

Все подростковые годы Татьяна Каванова оставалась для меня чуть ли не божественным видением на концертной сцене. Я частенько напевал её песни, особенно блатные. И «Гоп со смыком», и «С одесского кичмана», и многие другие.

Но больше всего мне нравился «Ванинский порт». Так и виделось, как я, согласно текстовым словам, иду в веренице других зэков по трапу на борт, чтобы оказаться в холодном, мрачном корабельном трюме. Картинка, нарисованная воображением, представлялась возвышенной и даже красивой, а сам я казался себе мужественным киношным героем, страдающим за правду.

Когда спустя много лет при этапировании в колонию «Полярный медведь», куда не было ни железных, ни автомобильных дорог, я действительно оказался в ледяном корабельном пространстве между днищем и палубой, мне невольно вспоминались и прежнее несмышлёное ребяческое настроение, и сама песня.

Увы, действительность оказалась диаметрально противоположной ей; замкнутый трюмный отсек, кое-как приспособленный для перевозки заключённых, а затем и колония строгого режима были сущим адом, без малейшего налёта романтики. Только слова «Сойдёшь поневоле с ума, отсюда возврата уж нету» в точности описывали психологическое настроение осуждённых и фактическое положение вещей, ибо многие действительно не возвращались.

И не было ничего похожего, чтобы в соответствии с этим лагерным гимном зэки, стоная от качки, обнимались как родные братья. Стонали – да, случалось, а насчёт объятий – нет.

Помню, как в трюмном полумраке один этапируемый верзила хотел присвоить мою пайку хлеба. Он всё норовил схватить меня за горло, а я сломал ему палец на руке. «Грабитель» заорал от боли так, что всполошились конвойные, находившиеся на верхней палубе.

– Попробуешь ещё раз полезть, сверну тебе шею, – негромко прошептал я верзиле на ухо, – и дотронувшись до своего соседа Ванюшки Коношонкова, бессильного, покалеченного вертухаями сорокалетнего мужика, добавил: – И у него не смейте больше отнимать что-нибудь.

Но всё это происходило потом. Будучи же подростком, я нередко играл на аккордеоне или гитаре и пел блатные песни на лавочке во дворе нашего дома, в закрытом углу, обсаженном деревьями, в окружении мальчишек и девчонок. А когда принимался за разухабистую «А ну-ка убери свой чемоданчик», исполняя песню голосом знаменитого Чарлея и в ускоренном темпе, вся наша гопкомпания срывалась со своих мест и чуть ли не до упаду кружилась в бешеном неистовом танце, похожем на пиратскую жигу.

И сколько было радостного визга и крику!

Девчонки смотрели на меня горящими влюблёнными глазами, а я, сильный, уверенный в своей значимости, виделся себе королём Артуром в окружении подданных и демонстрировал полную невозмутимость и напускное пренебрежение к ним. Настоящее житие казалось офигительным, будущее же грезилось просто сказочным и несравнимым ни с чем земным, а сам я – могущественным, всесильным.