Лента Мёбиуса

И спел, как только представился случай.

Это было спустя несколько месяцев после появления Вешина, летом, в начале августа, когда по приглашению лагерного начальства к нам на зону приехали артисты краевого центра – музыканты и певичка Елизавета Амвросиева с довольно-таки неплохим меццо-сопрано. Не для повышения культурного уровня заключённых пригласили, как мне думается, а с целью лишний раз показать, чего мы лишились, оказавшись в неволе, и этим дополнительно пригнобить наше моральное состояние.

Выступали они в лагерном дворе на тесовой сцене, сколоченной на скорую руку. Аккордеонист, гитарист и сама вокалистка. Напротив же них – мы, восемьсот зэков, рассевшихся прямо на земле.

Было разрешено курить, и над территорией поднялась туча сизого дыма. Ладно, тянуло от сценки, иначе артисты, наверное, задохнулись бы в ядовитом смраде.

Хорошо пела гостья, душевно. А в заключение концерта она обратилась к лагерю с предложением спеть со сцены кому-нибудь из заключённых. Никто, однако, не поднялся и не вышел.

– Неужели среди вас нет ни одного с певческим голосом? – разочарованно спросила Амвросиева, обводя глазами скопище узников. – Ну хоть один!

Ответом было молчание и ещё большее попыхивание куревом.

Я посмотрел в сторону, где сидел Татаринов. Мы встретились взглядами. Он понял меня и едва заметно повёл головой сверху вниз.

Тогда я встал и подошёл к артистам.

– Ну вот, наконец-то! – воскликнула Амвросиева; лицо её оживилось. – Что будете петь?

– «На крылечке твоём», – ответил я, любуясь приятным личиком и фигуристым видом артистки и вдыхая нежный запах её духов. – Только мне аккордеон нужен.

– А, так вы ещё и играете!

– Умею немножко.

Приладив музыкальный инструмент на груди, я недолго подумал, нажал на клавиши и потянул меха. Полилась мелодия, и я, как и сказал, запел «На крылечке твоём» голосом немца Брендона Стоуна. Того самого, который участвовал в концертах умнейшего, неповторимого Михаила Задорнова. И тоже с едва уловимым западноевропейским акцентом. Это моя особенность такая – умение в точности подражать другим исполнителям.

Не буду скрывать – лагерь не был ошеломлён. Если не большинство, то многие слышали эту песенку на воле перед телевизором в семейном кругу, например. И на них должно было повеять домашним теплом, а в сознании зазвучать приветные слова родных и близких. Но, вероятно, ничего подобного не происходило; в основной массе своей народ этот был грубый, зачерствелый, морально искалеченный, и их душевные сущности не то что голосом – из пушки невозможно было прошибить, как мне в те минуты казалось; я пел для себя, вызывая далёкие личные переживания, благо появилась возможность.

Когда стихла последняя нота, лагерный двор так и остался в безмолвии, вроде никак не реагируя.

А я начал «Постой, паровоз». Голосом Ильи Вьюжного, хорошо известного и уважаемого в режимных лагерях, хотя блатным он никогда не являлся.

Постой, паровоз, не стучите, колёса,
Кондуктор, нажми на тормоза.
Я к маменьке родной с последним поклоном
Спешу показаться на глаза.

Ну, дальше по тексту говорится, чтобы маменька не ждала хорошего сына, а ждала мошенника-вора, голодного и больного, дни которого сочтены. Словом, душещипательная песенка, особенно трогающая людей сентиментального склада, немало испытавших на своём веку. Пел с намеренным слегка металлическим оттенком, как бы разделявшим меня и слушателей.

И снова никаких оваций. Только некоторые зэки – а может, и немалое число, я не слишком-то наблюдал – забыли о курении, и сизое табачное облако как бы стало уплывать со двора и растворяться в небесной синеве. Впрочем, последнее скорее всего происходило из-за поднявшегося ветерка.

Сам Вьюжный отсидел в режимном лагере четырнадцать лет за убийство – столько, сколько было назначено судьёй, то есть от звонка до звонка.

История его – весьма поучительная, наводящая на мысли о необходимости в обязательном порядке просчитывать результаты своих действий, прежде чем ввязываться в какую-либо острую заворотню. Об этом же самом меня наставлял и смотрящий Татаринов.

Находясь в увольнительной, рядовой мотострелкового полка девятнадцатилетний Вьюжный вступился за одного парня, которого трое мажоров били смертным боем.

Всё начиналось на его глазах.

Сначала мажоры подрезали на «Гелендвагене» машину этого незадачливого, а когда он не сумел избежать столкновения – пустячного, едва заметная царапина на заднем номерном знаке «Гелика», – вытащили его на асфальт и принялись отчуживать ногами по корпусу и голове; «виновник» аварии уже сознание потерял, а они продолжали избиение и не собирались останавливаться.

Вьюжный крикнул: «Прекратите, что вы делаете!» – и этим моментально переключил агрессию на себя, причём в ход пошли монтажки и травматический пистолет. Солдат же вооружился поясным кожаным ремнём.

Драка была скоротечной, не больше десяти-двенадцати секунд.

Сумев уйти от выстрела, Илья замахнулся, и… удар ременной бляхой пришёлся по виску одного из представителей «золотой молодёжи», того, который стрелял из травмата; врачи, приехавшие на «скорой», лишь констатировали смерть на месте происшествия. В определении срока Илье Вьжному немалую роль сыграли высокое положение в обществе и деньги отца погибшего; толику их получил и избитый парень, вследствие чего он дал показания против солдата, выставив его в чёрном свете.

В лагере Илье доводилось петь на сцене Дома культуры – глуховато и в какой-то степени похоже на исполнение Леонида Утёсова, чем и снискал расположение местной братвы и остальных заключённых; позже, когда он вышел на свободу, его особенный зэковский шансон стал популярен среди миллионов, в то время как большинство других вокалистов словно терялись в общем хоре.

Блатные песни даже перед обычной аудиторией бывший лагерник нередко предварял словами: «Жизнь ворам, братве удачи»; можно сказать, что зона оставила на его психологии неизгладимые шрамы, впрочем, как и на всех нас.

Но о Вьюжном я лишь к слову.

Третьим был старинный романс «То не ветер ветку клонит», многим известная поэтическая история о добром молодце, потерявшем любимую – видимо, умершую, – а с ней и смысл существования на белом свете.

Расступись, земля сырая.
Дай мне, молодцу, покой,
Приюти меня, родная,
В темной келье гробовой.

Это слова предпоследнего куплета, но обычно исполняемого последним.

В юношестве я не слишком-то задумывался о содержании упомянутого песенного шедевра и в значительной мере пропускал его мимо ушей. Лишь спустя годы меня поразила глубина душевной раны, излитой в стихотворной форме.

Автор сего произведения – поэт Семён Стромилов. О судьбе его мне поначалу ничего не было известно, и я полагал, что такую скорбность мог испытывать только человек, переживший личную трагедию, и именно ему могильный уют казался великим благом.

Ещё я думал, что Стромилов не так уж долго протянул на этом свете, ушёл в мир иной вслед за милой, иначе бы он со своим талантом был широко известен. Хотя, может, она, милая его, и не умерла вовсе, а была отдана за другого.

Много позже, уже после побега из зоны, я вычитал в Интернете, что Стромилов был чиновником и прожил пятьдесят два года, и тогда мне стали приходить мысли, что в своём стихотворении поэт рассказал историю кого-то из близко знакомых или человека крепостного сословия.

Однако я опять отвлёкся.

Романс этот я исполнил своим природным голосом – бархатистым, с верхними переливами.

Лагерь никак не отреагировал и на эту лирику и продолжал хранить молчание. Я бросил случайный взгляд в сторону Татаринова. Он сидел, опустив голову.

И наконец, «Ты едешь бледная». Её опять своим голосом.

Ты едешь бледная, ты едешь пьяная
По тихим улочкам совсем одна.

Это песенка о замужней особе, жизнь которой прошла напрасно, впустую, ничего не оставив после себя, кроме не слишком ярких воспоминаний о любовнике и алых диванных подушках в его жилище, – так мною лично воспринималась судьба несчастной.

В общем, получился как бы отдельный сольный концерт – первый и последний за все годы моего пребывания на зоне.

– А вы талант! – с восхищением воскликнула Амвросиева по окончании моего выступления. – Голос тембра… как у Карузо. И какая виртуозная игра на аккордеоне! Сразу видно, что вы не просто занимались пением и музыкой – за плечами у вас серьёзная подготовительная школа. Вам на столичных сценах вполне можно… Знаете, уважаемый, я могла бы замолвить за вас словечко кому надо по поводу вашего певческого дара. Когда заканчивается срок вашего заключения?