Белый человек

– Это была одаренная девочка, – сказал учитель с порога. – Очень одаренная. Только она потерялась и уже не найдется.

Когда учитель вышел, Пейл и Руслан посмотрели друг на друга.

– О чем вы сейчас поговорили? – спросил Руслан. В голосе скрипели тревога и подозрение.

– Видимо, каждый о своем, – ответил Пейл.

Новые гости пришли, когда солнце начало садиться. Пейл и Руслан услышали гул множества голосов. Толпа людей, даже если ведет себя чинно, все равно похожа на растревоженный осиный рой: дрожащие нервы из одного выдавят кашель, из другого смешок, из третьего – неясное бормотание. Пейл не раз сталкивался с толпой и мыслил ее единой злой волей. Всегда оказывалось, что сумма слагаемых меньше всего, из чего она складывалась: в толпе меньше жалости, меньше здравого смысла и меньше любви к ближнему, чем у отдельно взятого участника людского сборища. Чужак примерно представлял, что произойдет дальше. Обычно подобные представления состоят из трех действий. Первое действие Пейл называл про себя «расстановкой сил»: толпа захватывает территорию, распространяется по ней, окружает объект травли будто река, прорвавшая дамбу. Второе действие, «знакомство»: толпа превращается в огромный нос, который обнюхивает жертву и пытается определить, исходит ли от нее запах страха. Важным моментом в этом действии является «посольство» – несколько обвинителей, самых голосистых кликуш из толпы. Обычно это дородные дамы или женоподобные мужчины с пронзительными голосами. И в зависимости от того, как жертва проявит себя во втором действии, толпа переходила (или чудом не переходила) к самому сладкому, к третьему действию – к «Расправе».

Пейл оказался прав: все разыгралось, как по написанному – как и в множестве других мест, где его больше нет.

Первыми в участок ввалились безликие мужички – такие всегда откуда-то берутся, если запахнет расправой. Невзрачные, одинаковые лица, все сплошь в головных уборах – кто в мятых кепках, похожих на раздавленную булочку, кто в шляпах, хотя на улице жарко, светит солнце и приятно подставить лицо под теплые солнечные лучи. Эти люди, казалось, боялись солнца и старались спрятать лица в тени – то ли от того, что на душе всегда было темно, то ли для того, чтобы стереть индивидуальность.

За мужичками проковыляли старухи, завернутые в какие-то серые тряпки – все сплошь с гримасами отвращения на лице. Наверное, они думали, что опущенные до иссохших грудей уголки губ сообщат им важный вид.

После старух в участок друг за другом вошли Анастасия, жена старосты, их сын Антон и сам староста. Увидев последнего, Пейл понял, что без третьего действия сегодня не обойдется. Старый, потертый чемодан в здоровой руке старосты выглядел подозрительно.

Эти трое представляли собой будто бы три стороны человеческой натуры. Анастасия надела на себя маску Страсти. Женщина, обычно тщательно следившая за своим внешним видом, пребывала в полном беспорядке: юбка и блузка на ней измялись и перепачкались, колготки порвались, зато лицо пылало огнем. С таким лицом религиозные фанатики идут умирать или убивать за веру, только очевидно было, что Анастасия умирать не собирается.

Ее сын казался воплощенной Трусостью. Он дрожал всем телом и ни на чем не мог остановить взгляд. Его глаза обстреливали помещение и били по углу, в котором разместился Пейл, но все время мазали: мальчик боялся встретиться взглядом с мнимым убийцей, несмотря на притяжение зла, которое сегодня символизировал Пейл.

Староста играл роль Боли. По его перекошенному лицу, по тяжелой походке, по какому-то неприятному излому всего тела читалось, что этот человек в одночасье поломался. Самым страшным в его облике были глаза – пустые, рыбьи, ничего не выражающие. Пейл невольно содрогнулся, встретившись взглядом с Григорием. Это были уже не человеческие глаза, а глаза куклы. Если этот начнет что-то делать, то не остановится и дойдет до конца – как пуля, вылетевшая из дула пистолета.

Толпа закончила первое действие, заполнив все пространство участка, и Пейл нахмурился. Сейчас начнется второй акт, от которого зависит его жизнь.

Первой ожидаемо заголосила Анастасия, но направила свой гнев, к удивлению, в другое русло: сцепилась с Русланом.

– Ты чего моего мужа бросил? Зачем спрятал его убийцу? Ты его покрываешь, да? Ты с ним заодно, что ли?

Анастасия уперла руки в бока в классической позе силы и превосходства. Под таким напором Руслан съежился и вжался в свой стол, пытаясь претвориться бессловесным деревом.

– Я с тобой говорю, а? – не унималась Анастасия. Женщина нависла над городовым и замахнулась для удара.

Пока «посольство» не продемонстрировало силу, нужно взять ситуацию в свои руки. Пейл встал в своей коморке, выпрямился во весь свой рост, схватился за прутья и гаркнул:

– Хватит!

Анастасия дернулась, резко обернулась, взгляд ее остановился на Пейле, глаза сузились.

– Ты сюда не из-за него пришла, а из-за меня. Вот и говори со мной.

Анастасия подошла к клетке. Несколько секунд презрительно сверлила Пейла глазами, а потом смачно плюнула в него. Промахнулась: слюна вспенилась на железном пруте.

– Убийца! – заклеймила Анастасия Пейла. По толпе прошел возбужденный шепот.

Пейл раздумывал, как поступить. Если он сейчас добродушно улыбнется, заговорит, выскажет сочувствие, коллективный нос различит нотки страха. И тогда толпа радостно разверзнет свою исполинскую пасть и сожрет его. Он может промолчать и попытаться изобразить из себя святого: хлопать глазами и сносить все оскорбления. Только толпа поймет это как ту же трусость.

Пейл усмехнулся и сказал:

– Как же вы все меня достали! – сказал Пейл, вкладывая в слова всю свою ненависть, весь накопившийся яд. – Ты – жирная корова, а твой муж – тупой осел. Он и с членом обращается так же, как с пистолетом. Оно и видно: вон вы каких дегенератов нарожали. Дочь – шлюха, сынок – трус. Вон как дрожит, как лист на ветру.

Никто не ожидал таких слов. Слова Пейла подействовали на людей, как яростный холодный ветер, что прижимает траву к земле и студит ее. Некоторые старухи и мужички, окружавшие посольство, даже немного попятились.

– Тупицы! Какие же вы тупицы! Вы думаете, что если я не такой, как вы, если у меня другой цвет кожи, другой цвет волос, у меня мозги устроены как-то иначе, не так, как у вас? Может, и дерьмо у меня белое? Ха! На самом деле вы правы! Видимо, я действительно не такой, как вы – гораздо умнее вас. Потому что я-то понимаю, каким дураком должен быть чужак, который совершит преступление в городе, где в принципе не совершают преступлений! Интересно, на кого подумают первым?

Люди потрясенно молчали. Несколько человек беспомощно переглянулись. Даже воинственная Анастасия как-то сжалась и подрастеряла пыл.

Но тут из задних рядов какой-то мужичонка прошипел:

– Убийца сказал бы то же самое!

Довод был принят одобрительно, и толпа выдохнула.

– А то, что я провел ночь с женщиной, которая может это подтвердить, вам ни о чем не говорит? Вы слышали такое слово «алиби»? Выметайтесь отсюда! Только зайдите по дороге в библиотеку, уточните значение этого слова.

Одна бабуля раскашлялась – вот и весь ответ, который получил Пейл. Но атмосфера в помещении значительно разрядилась. Люди переглядывались и жали плечами. Никто не знал, что сказать дальше. Поглядывали на старосту, но тот помалкивал. Руслан, почувствовав общее замешательство, спохватился и замахал руками:

– Да-да, нечего тут толпиться. У вас что, дел нет? Расходимся! Мы с Григорием сами здесь разберемся. А ты, Григорий, чего пришел? Тебе надо руку лечить! Как рука?

Люди нехотя послушались и вяло потянулись к выходу. Кто-то хотел остаться, но общий порыв увлек всех – точно так же, как заставил всех сюда прийти. Злой мужичонка не унимался и шипел, что Пейл все подстроил, но его уже никто не слушал. Кто-то угукал, но не задерживался. Пейлу удалось пристыдить людей, а стыд отрезвляет. Они пришли судить, а осудили их.

Староста и его семья все не уходили. Руслан вопросительно посмотрел на них. Григорий сделал неопределенный жест перевязанной рукой – чемодан он по-прежнему держал здоровой рукой – и сказал жене:

– Настя, уводи Антоху. Я остаюсь.

И по его тону все присутствовавшие поняли: быть беде.

IV. Прикосновение

Прикосновение – имитация полового акта. Представьте, что вы сидите в метро. Не знаю, известно ли вам, что такое метро, но раньше в больших городах был такой вид транспорта. Огромные яростные поезда, которые носятся под землей, как гигантские черви. Шуму от них было! До того как все накрылось медным тазом, эти земляные змеи перевозили миллионы людей во чреве своем. Люди набивались в них, как грешники в котел. На это стоило посмотреть: орды штурмуют узкие воротца, чтобы влиться внутрь и занять лучшие места – сидения. Когда-то народы, гонимые голодом и холодом, рвались так на плодородную почву. Да, народу раньше было – жуть. Весь этот чертов Приют уместился бы в метро, и еще осталась бы куча места. Но разговор не об этом – о прикосновении. Так вот, представь себя в метро: в этой бочке, забитой людьми. Холодно, все в уродливой плотной одежде, защищающей от мороза. Ты будто застрял в мамином шкафу, где на вешалках – одежда тебе не по размеру и все эти платья и кофты душат тебя, давят и забивают нос запахом затхлой теплоты. И вдруг ты видишь ее – самую красивую женщину, ту Единственную, что ждал всю жизнь. Хочется представить ее в легкой одежде, возможно, в красном платье – в противовес всем остальным. Изящную, тонкую, а не картофельно-круглую. Неважно, во что она одета; для тебя в этот чувственный миг есть только она – потом услужливое воображение дорисует детали. Она будет голой или в ярком обтягивающем коротком платье, или в пышном платье для бала, или в потертых джинсах и белой майке, или в элегантном пальто с загадкой наготы внутри, или в роскошных мехах и жемчужном ожерелье-петле… Фантазия украсит ее так, как тебе хочется. Эти несколько минут до того, как она сойдет с поезда, – ваше первое и последнее свидание. Дальше жадная толпа сожрет ее, и она вернется к своей жизни без тебя – к своему отцу, парню, мужу, чтобы он обнял ее, а не ты. Ты никогда не решишься подойти к ней, а если решишься, то толпа, сжимающая тебя со всех сторон, не пустит тебя, как если бы между вами была тюремная решетка. Все, что у тебя есть – одно мгновение, когда она протиснется сквозь человеческий лес к выходу, и твой палец, в который ты обратишься весь в отчаянном стремлении к ней. Твой палец – это твой изнывающий фалл, стрела Эрота, пущенная в молоко, дротик, устремившийся к пяте Ахиллеса. И когда ты коснешься ее своим пальцем – в этом кошмарном метро, в этом орфеевом подземелье – всего один-единственный раз ты сольешься с ней – не в единое целое, но в некую странную скульптуру, подобную Лаокоону и его сыновьям, которых змеи соединили в предсмертном объятии. Люди вокруг – та же змея, а духовная связь, искра, то последнее единение перед лицом смерти – промчится через твой палец. И она обернется, чтобы возмущенно посмотреть тебе в глаза, ты поймаешь ее взгляд – и потеряешь навсегда, как Орфей потерял Эвридику.

* * *

– Пейл, я давно хотел с тобой поговорить, – сказал Григорий, грузно усаживаясь на стул. Руслан настороженно смотрел на старосту, по-прежнему вжавшись в стол. Городовой напоминал старую больную птицу, которая вот-вот сорвется с верхотуры и рухнет в бездну.

– Ты меня извини, – продолжил староста, – я вспылил. Не оценил ситуацию.

Руслан поднял бровь: староста был резким человеком и никогда ни перед кем не извинялся. В этом была его принципиальная позиция, и он сам не раз говорил об этом: «Я олицетворяю здесь власть, и потому я всегда прав». Пейл тоже выглядел озадаченным – чужак, судя по всему, хорошо разбирался в людях и не верил в произошедшую с Григорием перемену.

Староста поставил стул спинкой перед собой, уперся в нее грудью и обхватил здоровой рукой, отчего дерево жалобно застонало. Чемодан, прислоненный к ножке стула, свалился, но староста не обратил внимания.

– Я помню тот день, когда ты появился здесь, Пейл, – сказал Григорий. – Он был такой же жаркий, как сегодня. В последнее время все теплее. И зимы не такие холодные, как раньше. Кажется, Господь решил нас изжарить. Или он перестал скрывать очевидное: мы живем в аду.

Староста говорил каким-то тихим надтреснутым голосом: как будто был слегка простужен. Или как будто что-то внутри него сломалось – не хватало только торчащих во все стороны пружин.

– Мне о тебе рассказал Данила, будь он неладен, – староста усмехнулся. – Он – наша Кассандра. Приносит только плохие новости. Помню: выхожу во двор, а там он стоит и мнет свою кепку. Я отчего-то сразу понял, что жизнь моя изменится. И вот оно как вышло.

Староста поднял забинтованную руку и повертел ей перед собой.