Вайнахт и Рождество

Бабушка сразу стала спрашивать, что и как, а я заглянул в кастрюльку, в которой варилась картошка. Она была пуста.

– У них все рассчитано, – вздохнула мама. – До грамма.

– Эти да, крохоборы, считать умеют, – сказала бабушка.

Я незаметно провел пальцем по стенке кастрюли и лизнул. Если бы мама увидела, она точно бы меня наказала. Она всегда учила меня не быть жадным к еде и есть не торопясь. Это, конечно, хорошо. Только когда еда есть. А сегодня из еды были только свекла и хлеб. Свекла с нашего огородика за домом. А хлеб бабушка сама пекла. У нее немного муки осталось. Этой мукой она очень гордилась. «Вот, – говорила она маме, – ты меня критикуешь, что я на черный день запасы делаю, а он наступил, черный день-то». И при этом радовалась так, будто наступил праздник, а не черный день.

Пока я ел свеклу, мама сварила кофе. И опять отправила меня к немцу.

И начались новые мучения. Я нес кофе, а на блюдечке лежали три куска сахара. Белого-белого! Я даже не знал, что так люблю сахар. Мед тоже хорошо, но сахар лучше. Почему пчелы сахар не делают?

Я поставил кофе на стол и взял пустую миску. Немец кивнул, сказал: «Нимст» – и протянул мне два куска сахара.

– Нет, – сказал я.

Он помотал головой, вложил сахар в мою руку и заговорил. Показывал на сахар и на голову.

– Нет, – опять сказал я.

Он нахмурился, встал, не выпуская моей руки, довел до двери, подтолкнул и сказал какое-то сердитое слово.

Сахар и миску я отдал маме.

– Это он чего? – удивилась бабушка. – Сахар не любит? Зубы, наверное, болят.

Мама молча взяла сахар и убрала.

– Ты чего? – возмутилась бабушка. – Он же сам отдал!

– Да, – подтвердил я, – он сам отдал. Я два раза не брал, а он дал и выгнал.

– Ребенок сахару сколько времени не видел! А в его возрасте сахар для головы нужен. Чтобы мозги росли как надо.

– Как хотите, – сказала мама и достала сахар.

Бабушка тут же радостно захлопотала, достала чашки, поставила на плиту чайник.

– Эх, Николай, сейчас мы с тобой кипяточку, да с сахарцом! Устроим сладкую жизнь.

А я подумал, что все-таки это неправильно. Я у Ивана Ильича мед ел, а мама с бабушкой нет. И вообще, как я буду с немцами воевать и листовки вешать, если фашистский сахар ем? Валя бы не стал, я точно знаю.

И я сказал:

– Я не буду.

Бабушка даже ложку уронила.

– Это что за новости? Как не будешь? Тебе надо! Для мозгов! Это как лекарство.

– Скоро немцев разобьют, и этого сахара завались будет.

Бабушка поднесла ладонь ко рту и зашипела:

– Ты что, с ума сошел! Замолчи немедленно! И не вздумай такие слова говорить!

Ее поддержала мама:

– Николай, ты понимаешь, что можно говорить, а что нельзя?

– Никто не слышал, – буркнул я.

Мама сказала:

– Стены слышали. У них тоже уши есть.

– Ты чай пить будешь? – грозно спросила меня бабушка.

Чаю я не хотел. Я хотел долго-долго сосать кусочек сахара… Но я твердо ответил:

– Не буду.

– Ну, твое дело. Давай, Мария, мы с тобой почаевничаем.

– Вы пейте, я тоже не хочу, – сказала мама.

– Сговорились? – обиделась бабушка. – Вы, значит, такие, а я, значит, не такая?

– Не обижайтесь, – ответила мама. – Не будем ссориться по пустякам. – А потом улыбнулась и тряхнула волосами: – А, гулять так гулять! Наливайте, мама! Николай, живо за стол!

Когда мама такая, мне становится хорошо, а когда улыбается – будто солнце светит. Жаль, что она редко улыбается. И я, конечно, сел, и пил горячую воду с мятой, и мама с бабушкой о чем-то говорили, и я о чем-то говорил, и мы даже смеялись. А сахар… я съел. Почти весь. Мне бабушка половину своего куска дала, а мама пила без сахара. И вообще, фашистами от сахара не становятся.