Из тени в свет перелетая… Очерки современной социальной философии

Теория стадиального движения к коммунизму не была, однако, ни «благородной ложью» (в смысле идеологии «совершенного государства» Платона), ни «социальным мифом» (Ж. Сорель, Ф. А. Хайек и др.). Постулируя утопическое, не допускающее реализации состояние общества, она лишь повторяла те ходы мысли, которые были характерны когда-то для мифологического способа разрешения в принципе неразрешимых противоречий между вымыслом и реальностью.

«Миф» о коммунизме вызревал в глубинах социальной жизни, и Маркс придал ему наиболее совершенную форму «общего учения». Маркс одним из первых убедительно показал, что в индустриальном обществе реальной противоположностью капитализма способен быть только социализм. Маркс не мог, однако, предполагать, что в индустриальном обществе социализм может быть только тоталитарным. Исторический парадокс социальной теории Маркса в том, что создававшаяся как учение о совершенном обществе, в котором свобода каждого является условием свободы всех, эта теория оказалась ядром идеологии коммунистического тоталитарного общества, основанного на страхе и терроре. В этом и состояла, надо полагать, применительно к творчеству Маркса гегелевская «ирония истории».

Идеи Маркса послужили отправным моментом для формирования нескольких, несовместимых друг с другом течений мысли. Марксизм-ленинизм сделал основной упор на диалектику, социалистическую революцию и диктатуру пролетариата; западный неомарксизм почти полностью отказался от диалектики и от представления о пролетариате как могильщике капитализма и сосредоточил свое внимание на понятиях практики, отчуждения, «ложного сознания», на абстрактной критике капитализма; особую ветвь образовали попытки дополнить философию Маркса идеями экзистенциализма (Ж. П. Сартр, М. Мерло-Понти), фрейдизма (Э. Фромм) и др. Прямое или косвенное воздействие марксизма ощущается в постструктурализме М. Фуко, психоанализе Ж. Лакана, деконструкции Ж. Дерриды и др.

Влияние идей Маркса было продолжительным и устойчивым в России, Германии, Франции. Но в Англии и в США воздействие этих идей не было сколько-нибудь существенным. «Европейскому мышлению присущ определенный пиетет, не позволяющий игнорировать Маркса. Вы должны найти что-нибудь положительное в его творчестве, пусть даже только в ранних сочинениях. В Америке этого никогда не было. Я хочу сказать, что здесь никого не интересует, читали ли вы Маркса или нет…»[8 - Рорти Р. После философии – демократия // Боррадори Д. Американский философ. М., 1998. С. 137.]

Таким образом, в XIX в. окончательно сложились не только либерализм и консерватизм, настаивавшие на совершенствовании существующего (капиталистического) общества, но и социализм, и анархизм, не удовлетворенные результатами буржуазных революций и предлагающие теории создания более рационального общества.

Согласно анархизму, руководящим началом социальной жизни должна быть воля отдельной, суверенной личности. Личность необходимо поэтому освободить от всех разновидностей политической, экономической и духовной власти. Нужно отвергнуть всякие авторитеты и сам государственный строй. Элементы анархизма встречаются уже в античном мышлении (у Зенона и стоиков), в древнем христианстве, в идеологии средневековых сект, в идеологии «бешеных» эпохи Французской революции. Английский писатель У. Годвин первым попытался дать систематическую теорию анархизма в книге «Исследование о политической справедливости». Позднее М. Штирнер в работе «Единственный и его собственность» доказывал, что единственной реальностью является индивид, у которого ничего нет, кроме самого себя. П. Ж. Прудон полагал, что если бы были уничтожены два деспота – деньги и цена, могли бы образоваться свободные группы и объединения, способные жить в гармонии друг с другом. На вопрос о природе собственности Прудон отвечал: «Собственность – это кража». Он резко критиковал коммунизм как «абсурдную идеологию», «возвеличение государства», «сообщество зла и тирании» и «философию нищеты». Из русских анархистов особую известность получили М. А. Бакунин, высказывавшийся против какого-либо использования в будущем государства и, в частности, против марксистской идеи диктатуры пролетариата, и П. А. Кропоткин, считавший частную собственность и государственную власть основными факторами, деморализующими человека и затрудняющими прогресс общества.

В XIX в. сформировались предпосылки социализма не только коммунистического типа (Сен-Симон, Фурье, Оуэн, Маркс, Энгельс и др.), но и националистического типа. И. Г. Фихте разработал концепцию пангерманизма и «националистического тоталитаризма» (Б. Рассел), имевшую очень большое влияние в Германии. Идея Фихте, что только немецкий народ способен достичь высших целей прогресса и свободы, была воспринята Гегелем и дополнена им таким учением о государстве, которое оправдывало жестокость и международный разбой. А. де Гобино выдвинул теорию неравенства человеческих рас, в которой провозгласил «нордическое превосходство». По Гобино, белая раса изначально обладает монополией на красоту, интеллект и силу. Соединение ее с другими расами привело к появлению разнообразных гибридов, являющихся красивыми, но слабыми, сильными, но интеллектуально ограниченными, или умными, но слабыми и безобразными.

В России проблемы социальной философии начали оживленно обсуждаться с середины XIX в. К этому периоду относится, в частности, полемика между славянофилами и западниками. Славянофилы пытались обосновать особый путь исторического развития России, принципиально отличный от того пути, который прошло уже большинство стран Западной Европы. Своеобразие России усматривалось в отсутствии в ее истории классовой борьбы, в общинности крестьянской жизни, в православии как единственно истинном христианстве. Социальная философия славянофилов представляла собой своеобразное религиозно-философское учение. Западники склонялись к тому, что России нужно идти вслед за Западной Европой, но существенно расходились во взглядах относительно того, что представляет собой «западный путь», требует ли он, в частности, атеизма и материализма, приведет ли он в недалеком будущем к социализму и т. д.

Н. Я. Данилевский развил славянофильскую идею противостояния «мессианской» культуры России культурам Запада. В книге «Россия и Европа» он говорит, что это противостояние должно привести к созданию самобытной «славянской цивилизации» во главе с Россией. В отличие от европейских государств, являющихся «механическими», русское государство – «органическое» целое. «Нравственная особенность русского государственного строя заключается в том, – пишет Данилевский, – что русский народ есть цельный организм, естественным образом, не посредством более или менее искусственного государственного механизма только, а по глубокому вкорененному народному пониманию, сосредоточенный в его Государе, который вследствие этого есть живое осуществление политического самосознания и воли народной, так что мысль, чувство и воля его сообщаются всему народу процессом, подобным тому, как это совершается в личном самосозерцательном существе»[9 - Данилевский Н. Я. Россия и Европа. Взгляд на культурные и политические отношения славянского мира к германо-романскому. СПб., 1888. С. 502.].

Подобное восхваление русской абсолютной монархии в конце XIX в. кажется явным анахронизмом. Непонятно также, почему демократические западноевропейские государства должны считаться подобными механизму, а полицейское российское государство – подобным живому организму. Особая связь русского народа со своим государем – явная натяжка.

Для обоснования утопической «славянской цивилизации» Данилевский разработал оригинальную теорию обособленных, локальных «культурно-исторических типов» (цивилизаций). Каждая из цивилизаций подобна живому организму.

Разные цивилизации находятся в состоянии непрерывной борьбы не только с внешней средой, но и друг с другом. Они проходят естественно предопределенные стадии возмужания, дряхления и гибели. Данилевский выделяет десять «культурно-исторических типов», полностью или частично исчерпавших возможности своего развития, и исторически перспективный «славянский тип». «Как формы растительного и животного мира, как формы человеческого искусства (стили архитектуры, школы живописи), как формы языков… так и проявления самого духа, стремящегося осуществить типы добра, истины и красоты… не только изменяются и совершенствуются повозрастно, но еще и разнообразятся по культурно-историческим типам»[10 - Там же. С. 88.].

Идеи Данилевского явились первым развернутым выражением так называемого цивилизационного подхода к истории и предвосхитили аналогичные построения О. Шпенглера и А. Тойнби.

Цивилизационный подход подробно рассматривается далее. История социальной философии XX в. также обсуждается в дальнейшем в связи с проблемами современного общества.

Становление современной проблемы ценностей

Особый интерес с точки зрения истории социальной философии представляет постепенное прояснение принципиального различия между внешним и внутренним подходами к изучению общества. С этим процессом было связано явное введение в социальную философию, социологию и другие социальные и гуманитарные науки общего понятия ценности, предполагаемого внутренним подходом к социальным явлениям. Это произошло довольно поздно (конец XIX – начало XX вв.), в частности, само слово «аксиология» было предложено в качестве наименования раздела философии, занимающегося ценностями, только в 1902 г.

Социальная философия говорит не только о том, что имеет место в жизни общества, но и о том, что должно быть. Теоретическое исследование социальной действительности возможно лишь в том виде, в каком она предстает, пройдя через фильтр оценочных суждений. Человеческая деятельность невозможна без оценок и норм. Философия, изучающая общество и человека и имеющая своей конечной целью рационализацию человеческой деятельности, всегда постулирует явные или, что бывает чаще, неявные ценности. Связанные с ними оценки лежат в основе понимания социальных явлений.

Ключевые аспекты истории философского исследования ценностей должны быть, таким образом, составной частью истории социальной философии[11 - См. в этой связи: Ивин А. А. Аксиология. М., 2005. Гл. 1–2.].

Проблема ценностей в социальной философии подробно рассматривается при обсуждении особенностей социального познания. Здесь же можно ограничиться классическим определением понятия ценности и анализом его эволюции.

Ценность в классическом ее понимании является отношением между мыслью и действительностью, причем отношением, противоположным истинностному отношению мысли и действительности. Утверждение истинно, если оно соответствует реальному положению вещей. Положение вещей является (позитивно) ценным, или хорошим, если оно отвечает тем требованиям, которые предъявляются к нему субъектом.

Приведенное определение ценности является столь же старым, как и классическое определение истины. И первое, и второе были сформулированы еще в древности.

Вместе с тем определение ценности с момента своего возникновения и на протяжении веков выдавалось обычно за простую перефразировку определения истины, раскрывающую некий, якобы более глубокий и полный ее смысл. Крайности сводились вместе, и ценность из полярной противоположности истины превращалась в ее разновидность или просто отождествлялась с нею.

Несколько разрозненных примеров проиллюстрируют эти особенности истории определения ценности.

«Истину говорит тот, – утверждает Аристотель, – кто считает разъединенное разъединенным и связанное – связанным, а ложное – тот, кто думает обратно тому, как дело обстоит с вещами….Не потому ты бледен, что мы правильно считаем тебя бледным, а, наоборот, именно потому, что ты бледен, мы, утверждающие это, говорим правду»[12 - Аристотель. Метафизика 1051в5.]. Это – ясное определение истины как соответствия мысли той действительности, к которой она относится.

Но ранее у Платона встречается иное истолкование истины. В диалоге «Федон» Сократ выдвигает в качестве критерия истины соответствие того, что познается, своему понятию. «Я решил, – говорит он, – что надо прибегнуть к отвлеченным понятиям и в них рассматривать истину бытия. Правда, я не очень согласен, что тот, кто рассматривает бытие в понятиях, лучше видит его в уподоблении, чем если рассматривать его в осуществлении. Как бы там ни было, именно этим путем двинулся я вперед, каждый раз полагая в основу понятие, которое считал самым надежным; и то, что, как мне кажется, согласуется с этим понятием, я принимаю за истинное – идет ли речь о причине или о чем бы то ни было ином, – а что не согласно с ним, то считаю неистинным»[13 - Платон. Федон 100.]. С этой точки зрения критерием истины оказывается соответствие того, что познается, своему понятию[14 - Можно отметить, что сходную идею высказывал еще раньше Анаксагор, считавший, что всему в мире сообщает порядок и всему служит причиной Ум. В сущности, это был один из первых ясно выраженных ценностных подходов – от Ума, то есть от абстрактного, отвлеченного понятия, к миру как его следствию. Однако Анаксагор не был достаточно последователен, что сразу же заметил Сократ: провозглашая Ум в качестве все упорядочивающего принципа, Анаксагор при объяснении конкретных явлений рассуждал так, как если бы Ум бездействовал, а порядок вещей и их причины определялись не им, а самими природными вещами.].

Что касается Аристотеля, давшего первое определение истины, его понятие «формы», как и понятие «идеи» Платона, является не личностной, духовно-индивидуальной категорией, а представляет собой только тип, родовое понятие, образец. По существу, аристотелевская теория материи и формы является попыткой преодолеть противоположность истинностного и ценностного подходов и совместить истину о ценностью.

Согласно Августину, бог, создавая вещи, руководствовался своими идеями как высшими образцами для любой из сотворенных вещей. В каждой из них заключен тот или иной мысленный, внеземной образ, сохраняемый вещью при всех ее изменениях. В меру соответствия вещи своему образу («своей идее») в ней заключено и добро[15 - См.: Соколов В. В. Средневековая философия. М., 1969. С. 61.].

Фома Аквинский писал, что «совершенство предмета определяется в меру его актуальности; совершенным называется то, что не испытывает никакой недостаточности в том роде, в котором оно совершенно»[16 - Thomas Aquinas. Summa theologiae. I, q. 4, 1 c.]. Это – вариант классического определения ценности (добра).

В другом месте Аквинат определенно смешивает истину и добро: «Коль скоро всякий предмет может быть истинным постольку, поскольку имеет форму, соответствующую его природе, с необходимостью следует, что интеллект, поскольку он познает, истинен в меру того, насколько он имеет подобие познанного предмета, которое есть его форма, коль скоро он есть интеллект познающий. И потому истина определяется как согласованность между интеллектом и вещью»[17 - Там же. 1, q. 16, 2 с.]. Здесь истиной именуется как соответствие идей вещам, так и соответствие вещей идеям.

В Новое время Лейбниц, продолжая старую традицию, истолковывал совершенное как соответствующее своему понятию. Все вещи, рассматриваемые с правильной точки зрения и понятые наилучшим образом, т. е. рассмотренные в свете надлежащих понятий, оказываются с необходимостью добрыми и справедливыми[18 - См.: Лейбниц Г. В. Сочинения в четырех томах. М., 1982. Т. 1. С. 242.]. Это понимание совершенного было воспринято X. Вольфом и А. Баумгартеном, отождествлявшими, вслед за Лейбницем, прекрасное с совершенным.

«После того, – писал Спиноза, – как люди начали образовывать общие идеи и создавать образцовые представления домов, зданий, башен и т. д. и предпочитать одни образцы вещей другим, то каждый стал называть совершенным то, что ему казалось согласным с общей идеей, образованной для такого рода вещей, и наоборот – несовершенным то, что казалось менее согласным с составленным для него образцом…»[19 - Спиноза Б. Избранные сочинения. М., 1957. Т. 1. С. 521–522.].

Во всех этих высказываниях положительная ценность (добро, совершенство) понимается как соответствие вещей своим образцам, зафиксированным в понятиях или идеях.

У Канта неоднократно встречается мысль, что истина двойственна: она означает соответствие мысли тому предмету, которого она касается, и вместе с тем означает соответствие самого предмета мысли о нем[20 - На это обратил внимание А. С. Гулыга (см.: Философия Канта и современность // М., 1974. С. 151).].

Подмена истинностного отношения ценностным и истины добром лежит в основе всей философской концепции Гегеля.

Наиболее совершенный способ познания – это, по Гегелю, познание в чистой форме мышления, где человек действует совершенно свободно. «Что форма мышления есть абсолютная форма и что истина выступает в ней так, как она есть в себе и для себя, – в этом состоит вообще основное положение философии»[21 - Гегель Г. В. Ф. Энциклопедия философских наук. М., 1974. Т. 1. С. 127.]. «Обыкновенно, – пишет Гегель, – мы называем истиной согласие предмета с нашим представлением. Мы имеем при этом в качестве предпосылки предмет, которому должно соответствовать наше представление о нем. В философском смысле, напротив, истина в своем абстрактном выражении вообще означает согласие некоторого содержания с самим собой. Это, следовательно, совершенно другое значение истины, чем вышеупомянутое»[22 - Там же. С. 126.].

«Впрочем, – замечает Гегель, – более глубокое (философское) значение истины встречается отчасти также и в обычном словоупотреблении; мы говорим, например, об истинном друге и понимаем под этим такого друга, способ действия которого соответствует понятию дружбы; точно так же мы говорим об истинном произведении искусства. Неистинное означает в этих выражениях дурное, несоответствующее самому себе. В этом смысле плохое государство есть неистинное государство, и плохое и неистинное вообще состоит в противоречии между определением или понятием и существованием предмета. О таком плохом предмете мы можем составить себе правильное представление, но содержание этого представления есть в себе неистинное. Мы можем иметь в своей голове много правильного, но вместе с тем неистинного. Только бог есть истинное соответствие понятия и реальности. Но все конечные вещи имеют в себе неистинность, их существование не соответствует их понятию. Поэтому они должны пойти ко дну, и эта их гибель служит проявлением несоответствия между их понятием и их существованием»[23 - Там же. С. 126.].

Мысль Гегеля ясна, но ошибочна. Имеются якобы два понятия истины. Истину как согласие представления со своим предметом Гегель именует «правильностью» и противопоставляет другому, будто бы более глубокому пониманию истины как соответствия предмета своему понятию. Однако это второе понимание, фиксирующее «согласие некоторого содержания с самим собой», говорит о том, какими должны быть вещи, и является на самом деле определением не истины, а позитивной ценности, или добра. В поддержку явной подмены истины добром или «должным» Гегель ссылается на обычное словоупотребление, на случаи, когда мы говорим об «истинных друзьях», «истинных произведениях искусства» и т. п. Действительно, слово «истинный» иногда используется не в своем обычном смысле, а означает «настоящий, подлинный, очень хороший», короче «такой, каким и должен быть». Но эта особенность повседневного языка говорит только о том, что в обычной жизни истинностный и ценностный подходы тесно взаимосвязаны и взаимопереплетены, что, конечно же, не делает истину добром, а добро истиной.

Проведение различия между двумя типами истины – давняя и устойчивая философская традиция. Вот как резюмирует ее И. М. Бохеньский в своей книге, посвященной своеобразию философского мышления. Истина означает в общем случае совпадение, соответствие мнения и «нечто». «Легко заметить, что установление этого совпадения может происходить в двух, так сказать, направлениях. В одном – когда вещь соответствует мысли, например, когда говорят: этот металл – настоящее золото, или: этот человек – настоящий герой. Этот первый вид истинного и истины философы обычно называют «онтологическим». В других случаях, наоборот, мысль, суждение, положение и т. д. называются истинными, если они соответствуют вещам. Этот второй вид истинного имеет признак, по которому его можно легко узнать: истинными в этом втором смысле являются лишь мысли, суждения, положения, но не вещи в самом мире. Такой вид истины среди философов принято называть «логической истиной»[24 - Bochenski I.M. Wege zum philosophischen Denken. – Freiburg: 1959. S. 46–47.].

Разумеется, никаких двух видов истины нет. Так называемая логическая истина – это истина в обычном, или классическом, понимании. Онтологическая же истина – это вовсе не истина, а позитивная ценность, добро, совершенство. Вещь, соответствующая мысли, представляет собой такую вещь, какой она должна быть, т. е., попросту говоря, хорошую или очень хорошую вещь. Утверждение: «Этот человек – настоящий герой» – только сокращенная формулировка утверждения о долженствовании: «Этот человек таков, каким должен быть герой».

Выделение двух видов истины – это не некая типичная особенность «глубокого» философского мышления, а ставшая уже традиционной путаница между истиной и добром.

Истинностный и ценностный подходы к вещам очевидным образом не тождественны друг другу. Они имеют противоположное направление и уже поэтому не могут совпадать. В случае истинностного подхода движение направлено от действительности к мысли. В качестве исходной выступает действительность, и задача заключается в том, чтобы дать адекватное ее описание. При ценностном подходе движение осуществляется от мысли к действительности. Исходной является оценка существующего положения вещей, и речь идет о том, чтобы преобразовать его в соответствии с этой оценкой или представить в абстракции такое преобразование.

Истинностный и ценностный подходы взаимно дополняют друг друга. Ни один из них не может быть сведен к другому или замещен им. История теоретического мышления показывает, однако, что попытки такого сведения были в прошлом обычным делом. Более того, редукция истинностного подхода к ценностному или, наоборот, ценностного к истинностному едва ли не всегда рассматривалась как необходимое условие правильного теоретизирования.

В средневековом теоретизировании, двигавшемся по преимуществу от теоретического мира к реальному, явно преобладал ценностный подход. Здесь были все атрибуты такого подхода: рассуждения от понятий к вещам, дедукции из «сущностей», разговоры о «способностях» исследуемых объектов, введение явных или скрытых целевых причин, иерархизация изучаемых явлений и утверждений о них по степени фундаментальности и т. п.

В теоретическом мышлении Нового времени в первый период безраздельно господствовал истинностный подход. Казалось очевидным, что ценностей нет и не может быть в естественных науках; ставилась задача очистить от них и гуманитарные науки, перестроив их по образцу естественных. В этот период сложилось представление о «чистой объективности» научного знания, об «обезличенности», бессубъектности науки. Все проблемы рассматривались только в аспекте истинности-неистинности.

Однако, начиная с Лейбница, ценности допускаются сперва в метафизику, а затем и в гуманитарное познание. У Лейбница сущее (монада) определяется не только перцепцией, но и стремлением, влечением и охватывает в своем воспринимающем представлении совокупность мирового сущего. Лейбниц говорит даже о «точке зрения», присущей этому стремлению[25 - См.: Лейбниц Г. В. сочинения в четырех томах. Т. 1. С. 301–302, 404.].

Но еще у Канта и Гегеля общее понятие ценности отсутствовало.

В качестве параллели сущему оно было введено в 60-е гг. XIX века Г. Лотце и Г. Когеном. Истолкование сущего по преимуществу в свете ценностей привело в конце XIX в. к появлению «философии ценностей» – направления неокантианства, связанного с именами В. Виндельбанда и Г. Риккерта.

Ницше представил всю историю западноевропейской философии как полагание ценностей. Он видел источник ценностей в «перспективности сущего»[26 - Nietzsche F. Werke. Leipzig, 1894–1912. Bd. 15. § 12.]. Ценности полагаются человеком «из практических соображений, из соображений пользы и перспективы» и являются «пунктуациями воли, размеряющей и размечающей пути своего возрастания»[27 - Ibid. Bd. 16. § 715.]. Ценность есть, в конечном счете, просто то, что так или иначе признается волей значимым для себя. Воля к власти и полагание ценностей представляют собой, по мысли Ницше, одно и то же. Наука, истина, культура оказываются в итоге только частными ценностями: они являются лишь условиями, в которых осуществляется порядок всеобщего становления – единственной подлинной реальности. И лишь само по себе становление не имеет ценности. «Нигилизм, – пишет Ницше, – понимает мышление (разум) как принадлежащий воле к власти расчет на упрочение своего состояния… Нигилистическое отрицание разума не исключает мышления, но ставит его на службу своей страстно-жизненной природе»[28 - Ibid. Bd. 2. § 294.].

К концу XIX в. в западноевропейской философии сложился, таким образом, ясно выраженный дуализм истинностного и ценностного подходов к действительности. В методологии естественных наук человек, как правило, низводился до роли пассивного, созерцающего субъекта. В «философии истории», герменевтике В. Дильтея и особенно в философии «воли к власти» Ницше он оказался творцом не только истории и культуры, но и самой реальности[29 - «Физики, – писал Ницше, – сами того не зная, кое-что в своей системе опустили: именно необходимый перспективизм, благодаря которому всякий центр силы – и не только человек – из себя конституирует весь остальной мир, т. е. мерит, осязает, формирует его мерой своей силы… Они позабыли включить в истинное бытие эту полагающую перспективы силу, или, говоря школьным языком, бытие в качестве субъекта» (Ibid. Bd. 15. § 306).].

Во многом этот дуализм – противопоставление истины и ценности, созерцания и действия, теории и практики, естественных и гуманитарных наук – сохраняется в философии и в наше время. Но это – вчерашний день, продолжение той традиции, которая была характерна для теоретического мышления предшествующей эпохи.