– Это не для багажа! Это посадочные пропуска. Видите? – обратил наше внимание Фёдор. – На первом талоне крупно написано SVO?{JFK}. Это вам надо понимать! Сокращение слева означает международный код аэропорта Шереметьево, а в фигурных скобках указан наш транзитный пункт назначения, он же и пункт пересадки, то есть аэропорт Нью-Йорка имени Джона Кеннеди. А «JFK» – это сокращение слов Джон Фицджеральд Кеннеди. Понятно?
– С ума сойти! – подтвердил я уровень своего понимания. – И где же здесь можно разглядеть Нью-Йорк? JFK – это и есть Нью-Йорк? Что-то ни одна буква мне его не напоминает! Это как же надо было постараться, чтобы всем понятное настолько запутать?
– Мистер Гвоздёв! Пожалуйста, будьте внимательны! Здесь не надо устанавливать свои порядки! – предостерёг меня Фёдор. – Второй талон надо пока запрятать. Он понадобится только в месте пересадки, то есть в Нью-Йорке. Видите, на нём транзитный пункт обозначен в фигурных скобках, уже известный вам аэропорт имени Джона Кеннеди, а по стрелке указан конечный пункт маршрута, то есть Сан-Франциско! Видите, всё просто:{JFK}?SFO.
– О, да! Мистер Фёдор! Я всё вижу, всем доволен и свои порядки устанавливать не собираюсь!
– Ничего, сэр! Скоро привыкните и на такие мелочи перестанете обращать внимание. Но мы уже подходим к пограничному контролю. Отдайте им свои паспорта. Если будут задавать вопросы не по-русски, говорите, что не понимаете. И кивайте на меня, мол, у вас есть сопровождающий. Я сам им объясню, что понадобится!
Наконец, нас, успешно прошедших все барьеры, собрали в каком-то предбаннике, откуда стюардесса по длинному коридору отвела всех в самолёт. Оказалось, что и по другим коридорам параллельно нам двигались желающие улететь в некий JFK, который мы по незнанию считали Нью-Йорком.
Мы плюхнулись в свои пронумерованные кресла в средней части пузатого фюзеляжа, похожего на удлиненный кинозал. До левых и правых иллюминаторов он нас оказалось очень далеко, потому о наблюдении в полёте за землей или океаном нам оставалось лишь мечтать.
– Интересно! – спросил я сидящего рядом Фёдора. – А наш самолёт уже разобрался во всех этих неочевидных сокращениях и скобках? Он ничего не перепутает?
– Мистер Гвоздёв! Давайте начнём шутить после того, как прилетим на место! – и мне показалось, будто Фёдор опасался, как бы я не сглазил весь наш перелёт.
– Так и я о том же! Я очень серьёзно! – пришлось мне оправдаться.
Вылетев из Москвы ранним утром, мы после одиннадцати часов истинных мук, как-то перенесенных в застенках этого толстого самолета, опять же ранним утром того же дня заходили на посадку в Нью-Йорке.
Фокус со временем, устроенный современной авиацией, несущей нас на Запад со скоростью вращения Земли, оказался коварным. Он аккуратно вычеркнул из нашей жизни все одиннадцать мучительных часов, будто ни их, ни наших мук, никогда и не было.
Разве не сверхстранно? Вчера улетали, а когда прилетели, то у них на календаре ещё значилось то же самое вчера! Запутаться можно и сойти с ума! Это примерно, как лететь со скоростью света. Возвращаешься на следующий день домой с какого-нибудь Альфа Центавра, а вчерашние дети стариками в домино забивают, если еще живы!
Одиннадцать часов непрерывных пыток в тесном кресле!
Об этом испытании пришлось бы долго рассказывать, но зачем, если понять его сможет лишь тот, кто сам летал. Хотя испытывают ведь то же самое очень многие, и вполне добровольно. Кому-то полсуток корчиться в кресле, переваливаясь с бока на бок, всё себе, отсидев, проблемой и не кажется, но только не мне.
– Не лучше было бы через океан да на большом белом пароходе? Хоть отоспались бы на хороших кроватях! – спросила Светлана еще на полпути, уже основательно устав.
– Ой, сомневаюсь я, Светка! За полмесяца ты отоспалась бы до пролежней, и пароход проклинала бы ты еще сильнее этого толстобрюхего летающего чудовища! – возразил я.
– Неужели – целых полмесяца? – удивилась Светлана.
– Примерно так, если не больше! – подтвердил я. – Помню, какие-то сумасшедшие рекордсмены-миллионеры на собственных кораблях-ракетах ради рекорда пересекали океан часов за десять, кажется. Но это не про нас! То тешились, так сказать, весьма уважаемые люди!
– Всё равно! После столь ужасного перемещения в пространстве мне кажется, будто на красивом океанском лайнере нам было бы интереснее! – не согласилась жена.
– Ну, да! Особенно если отчаливать на том красивом океанском лайнере ты смогла бы прямо из своего Саратова! От второго подъезда своего дома! – засмеялся я, всё еще пикируясь со Светланой из-за вынужденного безделья и накопившегося раздражения на весь мир и на себя, ринувшегося за океан на ловлю счастья и чинов. Меня непрерывно беспокоило наше будущее. Тревожила предстоящая деятельность.
– Я и не подумала! – согласилась Светлана. – А откуда же?
– Будто я знаю! Можно, пожалуй, из Владивостока, если плыть через Тихий океан. Это самый короткий путь в Сан-Франциско! Но сначала пришлось бы лететь во Владик, а это – столько же, сколько мы сегодня с тобой осилили, те же одиннадцать часов! Но можно, пожалуй, из Ленинграда в Европу, а дальше с пересадками… Или из Мурманска? Можно даже на атомной подводной лодке! Но сначала во Францию или Англию, а уж оттуда, если билеты на ту лодку достанем, то и дальше, как я понимаю. Но мне две недели подряд видеть под собственным носом эти прекрасные океанские волны с белыми гребешками как-то не хочется! Едва подумаешь, как далеко до дна, и какие ненасытные в этих местах акулы…
– Да, ну тебя! Зачем меня пугаешь?
– Это не я! Это тебя наша реальность пугает! И самое главное о твоем белом корабле… Думаю, если бы мы на нём попали в сильный шторм, то впечатлений тебе хватило бы навсегда! Самых отвратительных впечатлений, которые и вспоминать было бы тошно! Так что, лучше уж мы в этих пыточных креслах как-нибудь полсуток перекантуемся! А ты, чтобы размять косточки, возьми, да пройдись туда-сюда! Погуляй по самолёту, на второй этаж загляни, или в кинозал. Фильм, я заранее уверен, тебя не восхитит, но по ходу многому удивишься! Буфет тут где-то есть. Погуляй-погуляй! Всё равно Нью-Амстердам мы со своих кресел не разглядим…
– Какой еще Нью-Амстердам? – засмеялась жена. – Ты совсем всё перепутал!
– Миссис Светлана! Ваш муж абсолютно прав! – вмешался в разговор сидевший рядом Фёдор. – Нью-Амстердам – это первоначальное название Нью-Йорка. Вам должно быть понятно, захватчики из какой страны его так называли!
– Вот как?! Захватчики? Но тогда этого нового Амстердама не только мы, но и вообще никто больше не увидит! Ха-ха! Вы этого и не узнаете, господа! – хохотнула Светлана. – Билетов на двести лет назад для вас больше не будет! Но мне так хотелось оказаться над небоскрёбами, а окошко далеко… Может, нам уже и не придётся никогда… Ведь Сан-Франциско с другой стороны Америки!
– Не жалей, что ты далеко от него! – успокоил я. – Нью-Йорк столь огромен, что каждый человек в нём букашка. И она рискует быть раздавленной если не физически, то уж морально, это точно! Как в Москве, в том ужасном человеческом муравейнике. Помнишь те стаи автомобилей, рвущихся по сигналу светофора с перекрёстков? Они же, как злые крысы! А люди всюду как голодные волки! И никому в этом зверинце ты не нужна со своим раскрытым от восторга или ужаса ртом. Огромный город – это всегда чудовищный дурдом, пожирающих жизни своего затюканного населения!
– Сашка! – засмеялась Светлана, – тебя залётные мысли опять куда-то понесли?!
– Не знаю, как вам, я меня большие города стараются превратить в запрограммированного робота! Огромные города – явные пережитки индустриального прошлого! Они не дают людям оставаться людьми! В них несчастные людишки не замечают неба, не замечают птиц, пчёл, ручейки, не чувствую ветерка. Городские коробки и асфальт не позволяют заметить красоту даже самой обычной травинки… Они убивают запах сена… Убивают прелесть гниющей на берегу тины, когда грустишь у воды, а нежные волны облизывают твои босые ступни!
– А вы, мистер Гвоздёв, в душе настоящий поэт! – заметил Фёдор, не с восхищением, скорее, с сарказмом.
– Что вы, Фёдор! – вскинулась со смехом Светлана. – Для моего мужа поэзия как красная тряпка для разъяренного быка! Мой бык ее категорически не приемлет! Называет зарифмованным словоблудием!
– Странно! – заметил Фёдор. – А говорит-то ваш муж стихами!
– Ребята! Ну, какие стихи, ко всем чертям!? Жизнь – это проза! Ведь всем понятно, разве что, кроме буйно помешанных, что большие города милы только для откровенно ненормальных, которые не успели понять, что скрывается за их прямыми линиями и непрерывными перемещениями туда и обратно! Люди, прожившие жизнь в большом городе, не знают о существовании настоящей жизни! Им внушили, будто в городах крутятся деньги, значит, в них кипит и жизнь. Они этому верят, поскольку ничего иного не представляют! А торговым воротилам это и нужно – чем больше людей толкается в магазинах, тем проще из простаков вытягивать те самые деньги, которыми они бредят. В общем, в городах наблюдается непрерывный круговорот денежного дерьма в природе!
– Ну, Сашка! Ты как всегда со своей собственной философией! – осудила меня Светлана. – Все не в ногу, один ты за всех переживаешь…
– Похоже, что так и есть! Пусть эти глупенькие людишки в кучу не сбиваются! Пусть мозги включают! – усмехнулся я. – Если же ты хочешь ходить строем, то по прилёту хватайся обеими руками за Фёдора и старайся не потеряться, топая строго за ним! Для тебя сегодня – это задача минимум!
– А у тебя какая задача?
– Одна-единственная! Тебя, моя Светка, не потерять в этих небоскрёбах! Лучше и нам вспомнить, как было раньше: бабка за репку, репка за дедку! В общем, эти бабки и дедки сами знают, за кого им хвататься, чтобы во время пересадки не потеряться! – улыбнулся я жене, стараясь снять с нее беспокойство из-за приближающейся посадки в США.
Глава 18. Вот и Нью-Йорк
Когда мы оказались в чудовищно большом терминале аэропорта Нью-Йорка (терминалом Фёдор назвал основное здание, с которого могло начаться наше знакомство с городом), Фёдор сбегал на разведку к главному информационному табло и, возвратившись, сообщил раздраженно, будто нечто неладное он предчувствовал ещё в Москве, а здесь оно сбылось.
Оказалось, что наши транзитные посадочные талоны на рейс в Сан-Франциско, то есть, в (SFO), выданные в Шереметьево с отметкой Gate E14 (это означало номер гейта или, по-нашему, выхода на посадку в самолёт), не соответствуют местной действительности. В Москве всё выглядело весьма разумно, а на деле-то оказалось никак не согласованным с аэропортом Нью-Йорка.
Нам же, как разглядел Фёдор на главном табло, теперь нужен был выход Gate B8. И уж самое удивительное, развёл он руками, не в силах рационально это объяснить:
– Даже время вылета в талонах указано другое. Нам придётся поторопиться, чтобы успеть! Предстоит на специальной электричке, курсирующей вдоль тех гейтов, поскорее доехать до своего. Может, минут пять понадобится, а может и двадцать, разберёмся по ходу. Но сначала бы нам выбраться на улицу, а там ещё метров триста до поезда пешком…
Вот когда мы от души порадовались со Светкой, что не тащим на себе большой груз. Его бы пришлось забрать с движущейся грузовой ленты, которой с нами оказалось не по пути, и надрываться всю дорогу до вагона. Те самые триста метров!
Вообще-то, в наш первый перелёт почти всё казалось проще, нежели стало потом, когда после планового разрушения самими же американцами трёх небоскрёбов в центре Нью-Йорка (третий, который разрушился будто сам по себе, ведь самолёты в него не врезались, американцы показывать не любят!), всему миру объявили о каком-то необычном терроризме. Якобы он совсем не тот, который был раньше, и жить с ним ну никак никому невозможно! Вот США и обязались с ним за всех яростно бороться! Прямо-таки, Бременские музыканты какие-то!
Тогда всюду внедрили и аэропортовский стриптиз, вплоть до шнурков, выворачивания карманов и ощупывания всех подряд… От щекотки обхохочешься!
Первый глоток американского воздуха, который мне достался на перроне электрички, буквально вдавился в меня таким напористым ветром, что я задохнулся. Воздух оказался тёплым, но с отвратительной моросью, имевшей привкус гниющей океанской волны.
И это, между прочим, было всё, что мне удалось познать, побывав вблизи Нью-Йорка, города, известного всему миру. Побывать-то я побывал, но ничего не увидел. Даже того, на каком из сорока двух островов я тогда оказался.
Тем не менее, формально я получил право сообщать всем, почти не искажая действительность, будто: