Смерть по объявлению

– Не хочешь сказать? Может быть, ты нездешняя?

Молчит и тянется к двери…

– Пусти меня…

Я озлился. Стал поперек двери и говорю:

– Вот тебе мое слово: я тебя не выпущу, пока ты мне не скажешь, кто ты такая, где твоя квартира и почему ты не вольна в себе.

Губы у нее задрожали… и слышу я… ну, ну, слышу… тем же ровным голосом:

– Потому что я мертвая.

Внятно так…

И… и я ей сразу поверил, и вся она вдруг стала мне ясна. И я не испугался, а только сердце у меня как-то ухнуло вниз, будто упало в желудок, и удивился я очень.

Стою, молчу и гляжу во все глаза. Она спокойно прошла мимо меня в переднюю. Я схватил свечу – и за нею. Там – Сергей, и лицо у него странное. Он выпустил гостью на подъезд. На пороге она обернулась, и я наконец увидал ее глаза… мертвые, неподвижные глаза, в которых не отразился огонек моей свечи… Я вернулся в кабинет. Стою и думаю:

«Что такое? разве это бывает? Разве это можно?»

И все не боюсь; только по хребту бежит вверх холодная, холодная струйка, перебирается на затылок и ерошит волосы. А свеча все у меня в руках, и я ею машу, машу, машу… и остановиться никак не могу… О, Господи!.. Увидал бутылку с коньяком: глотнул прямо из горлышка… зубы стучат, грызут стекло.

– Барин, а барин! – окликает меня Сергей.

Взглянул я на него и вижу, что он тоже знает. Бел как мел, и щеки прыгают, и голос срывается. И тут только, глядя на него, я догадался, как я сам-то испуган.

– Барин, осмелюсь спросить: какая это госпожа у нас были?

Я постарался овладеть собою.

– А что?

– Чтой-то они какие… чудные? Вроде как бы…

И мнется, сам стесняясь нелепости необходимого слова.

– Ну?!

– Вроде как бы не живые?

Я – как расхохочусь… да ведь во все горло! минуты на три! Аж Сергей отскочил. А потом и говорит:

– Вы, барин, не смейтесь. Это бывает. Ходят.

– Что бывает? кто ходит?

– Они… неживые то есть… И дозвольте: такая сейчас мзга на дворе, что хороший хозяин собаки на улицу не выгонит; а они – в одном платьишке и без шляпы… Это что же-с?

Я ужасно поразился этим: в самом деле! как же я-то не обратил внимания?

– И еще доложу вам: как сейчас вы провожали ее в переднюю, я стоял аккурат супротив зеркала; вас в зеркале видать, меня видать, а ее нет…

Я – опять в хохот, совладать с собой не могу, чувствую, что вот-вот – и истерика. А Сергей стоит, хмурит брови и внимательно меня разглядывает; и ничуть он моей веселости не верит, а в том убежден. И это меня остановило. Я умолк, меня охватила страшная тоска…

– Ступай спать, Сергей.

Он вышел. Я видел, как он на ходу крестился.

Не знаю, спал ли он в ту ночь. Я – нет. Я зажег свечи на всех столах, во всех углах, чтобы в квартире не осталось ни одного темного местечка, и до солнца проходил среди этой иллюминации. Так вот что! вот что!.. там все – как живое, как обыкновенное; и однако оно и необыкновенно, и мертво. Я не трус. Я не люблю думать… нет, не люблю решать о загробных тайнах, а фантазировать кто же не любит? Я интересовался спиритизмом, теософистами, новой магией. Я слежу за французской литературой и охотник до ее оккультических бредней.

Вон и сейчас на столе валяется «L?-bas». Но оккультизм красив, огромен, величав. Там – Саул, вопрошающий аэндорскую волшебницу, там – боги, выходящие из земли. Манфред заклинает Астарту[28 - Саул – библейский первый царь Израиля, помазанный на царство пророком Самуилом, но вступивший с ним в конфликт. После смерти Самуила Саул, который вел войны с филистимлянами, обратился к аэндорской волшебнице, чтобы узнать свою судьбу, потому что чувствовал себя оставленным Господом; она вызвала дух Самуила, и тот предрек Саулу гибель. Астарта – персонаж поэмы Дж. Г. Байрона «Манфред» (1817), умершая возлюбленная Манфреда, чью тень он вызывает. – Сост.]; Гамлет слушает тайны мертвого отца; Фауст спускается к «матерям». Все эффектные позы, величавые декорации, значительные слова, хламиды, саваны. Ну, положим, я не Саул, не Манфред, не Фауст, а только скромный и благополучный управляющий торговою конторой. Положим, что и чертовщина имеет свой табель о рангах, и мне досталось привидение – по чину: из простеньких, поплоше. Но чем же я хуже, например, какого-нибудь Аратова из «Клары Милич»?[29 - «Клара Милич» – повесть И. С. Тургенева (1883). – Сост.] А сколько ему досталось поэзии! «Розы… розы… розы…» – звуковой вихрь, от которого дух захватывает, слезы просятся на глаза. Но чтобы привидение пришло запросто в гости и попросило чашку чаю… и вон, лежит недоеденный кусок хлеба, со следами зубов…

Это что-то уж чересчур по-фамильному! Даже смешно… Только как бы мне от этого «смешного» не сойти с ума!..

Свечи мигают желтым пламенем; день. Пришел Сергей; видит, что я не ложился, однако ни слова. И я молчу.

Напившись чаю, я отправился в лечебницу, где содержался Петров. Это оказалось недалеко, на Девичьем поле, в каких-нибудь пяти-шести минутах ходьбы. Хозяин лечебницы – спокойный, рыжий чухонец, с бледным лицом, которое узкая длинная борода так вытягивала, что при первом взгляде на психиатра невольно являлась мысль: «Этакая лошадь!»

Очень удивился, узнав мое имя.

– Представьте, как вы кстати! Петров уже давно твердит нам вашу фамилию и ждет, что вы придете.

– Следовательно, вы позволите мне повидать его наедине? – спросил я, крайне неприятно изумленный этим сообщением.

– Сколько угодно. Он из меланхоликов, смирный. Только вряд ли вы разговоритесь с ним.

– Он так плох?

– Безнадежен. У него прогрессивный паралич. Сейчас он в периоде «мании преследования» и всякую речь сворачивает на свои навязчивые идеи. Путаница, в которой, как сказал бы Полоний, есть, однако же, что-то систематическое[30 - Имеются в виду слова Полония: «Это хотя и безумие, однако систематическое» («Гамлет», д. 2, сц. II), перевод А. И. Кронеберга. – Сост.].

Камера Петрова, высокая, узкая и длинная, с стенами, крашенными в голубой цвет над коричневой панелью, была – как рама к огромному, почти во всю вышину комнаты, от пола до потолка, окну; на подоконник были вдвинуты старинные кресла-розвальни, а в креслах лежал неподвижный узел коричневого тряпья. Этот узел был Петров. Я приблизился к нему, превозмогая трусливое замирание сердца. Он медленно повернул ко мне желтое лицо – точно слепленное из целой системы отечных мешков: под глазами на скулах, на висках и выпуклостях лба – всюду обрюзглости, тем более неприятные на вид, что там, где мешков не было, лицо казалось очень худым, кожа липла к костям.

Петров бросил на меня взгляд – и бессмысленный, и острый – и проворчал:

– Ага, приехал… Я знал… ждал… Садись.

Мы с ним никогда не были на «ты», но теперь его «ты» не показалось мне странным. Как будто вдруг явилось между нами нечто такое, после чего иначе говорить стало нельзя и «вы» звучало бы пошло и глупо. Мы внезапно сблизились, теснее чего нельзя, хотя и не дружественной близостью. Я мялся, затрудняясь начать разговор:

– Как, мол, это ты, Василий Яковлевич, посылаешь ко мне в гости мертвых женщин?

Ему, сумасшедшему, такой вопрос, может быть, и не покажется диким; но ведь я-то в здравом уме и твердой памяти: какое же нравственное право имею я предлагать такие вопросы? Но пока я медлил, он сам спрашивает:

– Что? была?

Совсем равнодушно. А у меня дыхание теснит и губы холодеют.

– Вижу, – бормочет, – вижу, что была. Ну что ж? С этим, братец, мириться надо, ничего не поделаешь. Терпи.