Тиберий Гракх

Центурионы вышли из строя и замерли.

– Собрать доски! – распорядился Муммий. – Пересчитать и доставить прямо к кораблям. Если в Риме хоть одной не досчитаюсь, вас малевать заставлю.

Полибий шел к морю. Раньше оно было видно из любой части огромного города. Теперь города не было. Было два моря. Голубое море Посейдона и пепельно-черное – Марса: гребешки волн и руины, в которых не отыскать ни величественных храмов, ни великолепных портиков. Телекл не дожил до страшного дня своей родины. А его неразумный сын Критолай, взбаламутивший Ахайю, бросился в соляные копи.

Из-за развалин вывели толпу пленных. Именно так Полибий представлял себе в Риме судьбу несчастных эпирцев. «Теперь ведут моих соотечественников, – с горечью думал он. – И я бы мог быть в этой толпе».

Какой-то пленник выскочил из ряда и закричал:

– Полибий, взгляни на свою работу! Я – Диэй!

Да, это был Диэй. Растрепанные волосы, босые ноги, лохмотья богатой одежды.

Легионер древком копья толкнул Диэя, и тот смешался с толпой пленников.

«Кто я такой, – подумал Полибий, следуя за ахейцами, уводимыми в рабство. – Ромеи принимают меня за своего. Ахейцы за ромея. У меня нет жены – в мире не найдешь второй Корнелии. Нет родины, чем же я отличаюсь от них, у которых отняли все. Да, я раб Клио. Моя госпожа сурова и непреклонна. Какое ей дело до человека, отыскавшего в груде трофеев голову отца? Клио говорит мне: “Мой раб! Вытри глаза! Они должны быть сухи, как тетива баллисты, – иначе ядро, которое ты пустишь сквозь века, не достигнет цели!”»

Часть вторая. Боги и гиганты

Пять лет спустя

Полибий медленно шел по Священной улице к Форуму. Это был его обычный маршрут, с тех пор как четверть века назад он поселился в старом доме Эмилия Павла на Палатине. Улицы и дома остались прежними, но прежде, особенно в последние годы пребывания в Риме, его узнавали, ему кланялись. Теперь же никто не заметил, что в Риме после долгого отсутствия появился знаменитый историк и не менее знаменитый путешественник.

И то, что никто его не узнавал, встревожило Полибия. «Конечно же, – думал он, – я уже не тот, каким был. Но что значат пять-шесть лет для мужчины, занимавшегося гимнастикой даже в море, а на суше не пропускавшего ни одного дня палестры. Наверное, ушли из жизни те, кого я знал. Ведь к началу третьей войны с Карфагеном Сципиону Назике было за восемьдесят, Сульпицию Галу – за семьдесят, Элию Пету – за шестьдесят. Но Корнелия еще молодая женщина. Да и многие сенаторы моложе меня.

Случайность! – успокаивал себя Полибий. – В это время года нобили живут на виллах. Для плебеев же я был и всегда останусь чужестранцем».

– Дорогу! Дорогу триумфатору Аппию Клавдию! – послышался голос глашатая.

Полибий отошел к стене, предвкушая, что теперь-то он встретит своих старых знакомых. За триумфальной колесницей должен в полном составе следовать сенат.

Но какой это странный триумф! Стены домов не украшены гирляндами листьев. Улица полупуста. Обычно перед триумфальной колесницей ведут вражеского царя и сотни пленников. А тут с десяток лохматых, скованных цепями варваров. Кони, как обычно, белые. И разве это та триумфальная колесница, на которой стоял Цецилий Метелл? Какая-то деревенская повозка! Правда, одеяние триумфатора то же, и на запятках раб с плетью. Но где воины с их шуточной песней? Где сенаторы? На некотором расстоянии за колесницей лошадь тянула небольшой крытый возок.

А где же торжествующий народ? Эта сотня плебеев, с решительным видом идущих навстречу колеснице? Странно! Но они не кричат «Ио, триумф!»

Полибий прислушался. Толпа улюлюкала.

– Самозванный триумфатор! Стащите его!

И вот уже в руках появились тухлые яйца. Они полетели в повозку и, разбиваясь о ее борта, стекали отвратительными буро-желтыми пятнами.

Кто-то подскочил к коням и схватил их под уздцы.

Казалось, триумф испорчен бесповоротно.

Но в это время распахнулась дверца закрытой повозки. На ступеньках появилась женщина в длинной палле с белой повязкой на голове. При виде ее толпа расступилась. Люди, державшие коней, разбежались кто куда. Пройдя несколько шагов, весталка вступила на триумфальную колесницу и стала рядом с Аппием Клавдием.

Толпа ахнула. Через несколько мгновений те, которые только что шикали и свистели, в благоговейном молчании пошли за колесницей, приближавшейся к Форуму.

Опомнившись от удивления, Полибий подошел к одному из зевак, равнодушно наблюдавших за происходящим.

– Любезный! Ты не можешь мне объяснить, что это такое?

– Это, папаша, триумф.

– Но я присутствовал на триумфах Метелла и Сципиона, моего ученика и близкого друга, – недоумевал Полибий, – а это…

Зевака вместо изъявления уважения свистнул:

– Если ты друг нашего Сципиона, а не хвастун, почему ты здесь? Ведь сенаторы отказали этому спесивому старцу в триумфе, и он не догадался выставить для народа гладиаторов и дать угощение. Он не только жадюга, но и хитрец. Воспользовался тем, что его дочь весталка. Эти нобили и народ, и богов готовы обмануть!

Полибий кивнул головой плебею и двинулся к дому Сципиона. «Конечно, – думал он, – этот плебей не поверил, что я друг Сципиона, иначе он не стал бы хулить нобилей. Правда, уже в год моего появления в Риме народное собрание едва не отказало Эмилию Павлу в триумфе. Но тогда сказалось возмущение воинов, недовольных, что полководец их не обогатил. Теперь же чувствуется ненависть к нобилям как сословию. Видимо, Рим, изображенный мною как идеальное сочетание трех государственных форм: демократии, аристократии и царской власти, стал другим. Плебеи подняли голову. Но ведь и нобили стали другими! Разве можно было бы раньше представить, что кто-нибудь осмелится провести триумф без соизволения сената? Прав Гераклит! Да, видно, не только в реку, но и в один и тот же город нельзя войти дважды. Но как стремительны перемены!»

В Энну

Дорогой в Энну шли двое. Отрепье, покрывавшее их тела, выдавало в них рабов.

Багровый край солнца поднимался из-за горизонта, освещая сжатые поля, скирды соломы, ряд кипарисов по одной стороне дороги и одинокие строения из серого камня по другой. Дул прохладный утренний ветер. Худой раб с тонкими чертами лица кутался в лохмотья, стараясь спрятаться от холода.

Шесть лет никто уже не называл его именем Диэй. Все его знали под кличкой Ахей, и сам он уже начал к ней привыкать.

Вместе с другими коринфскими пленниками Диэй попал на знаменитый рынок острова Делоса. Здесь его разлучили с Команом. Здесь он познал смысл поговорки: «Купец, причаливай, выгружай, все продано».

Не успели еще вывести всех из трюма, как набежала толпа, с жадностью разглядывая живой товар. По выговору Диэй определил, что эти эллины – уроженцы Италии и Сицилии.

Один из торгашей сунул пальцы в рот Диэю. Перекупщик назначил цену, продавец не торговался. Он знал, что все покупатели живого товара здесь в сговоре. Везти же рабов в другое место, где за них могли дать настоящую цену, опасно: море кишело пиратами.

Диэя продали в Сицилию, там он попал к богатому римскому всаднику Публию Клонию, от которого и получил свое новое имя. Перед смертью Клоний отписал его по завещанию вместе с дюжиной других рабов местному эллину Дамофилу. Ахея сделали пастухом, и жизнь его стала более сносной. За ним никто не присматривал. Плохо было только с одеждой. Ахей не хотел заниматься разбоем, и поэтому всю зиму ходил в лохмотьях, коченея от холода.

Жалкое рубище его спутника покрывала волчья шкура, на ногах болтались скульпонеи[13 - С к у л ь п о н е и – деревянные башмаки.]. По походке и манере держаться видно было, что до того, как стать рабом, он служил в войске. Крупные черты лица, рыжие волосы выдавали в нем кельтибера. Это был Ретаген.

Из Карфагена его привезли в Утику, а там посадили на корабль. Никогда ему не забыть трюм, набитый людьми, стоны больных и раненых, надсмотрщиков, бросающих за решетку заплесневелый хлеб, копье, воткнутое в землю в знак того, что продается военная добыча, покупателей, толпящихся у помоста, человека с мутными глазами, заискивающие поклоны барышников и многозначительный шепот: «Дамофил».

Этот сицилиец стал его хозяином. Купил, не торгуясь. Приказал управляющему отсчитать деньги…

С тех пор прошло шесть лет. Больше Ретаген не видел его ни разу. Но слухами о нем и его богатстве полнилась вся Сицилия. Бесчисленные стада Дамофила паслись на склонах гор и лугах острова. Но главным богатством Дамофила были рабы. Он шутил, что со своими рабами мог бы осадить и взять Карфаген, если бы за него это не сделал Сципион Эмилиан. Рабы Дамофила пасли скот, обрабатывали землю, были каменотесами, строителями. На рынках острова он выбирал их сам, а из других мест их доставляли его многочисленные агенты.

Ахей уговорил Ретагена пойти к господину и попросить хотя бы старую одежду, а не эту рвань. «Не может же, – рассуждал он, – богатый человек, да еще соотечественник, отказать своему рабу в таком пустяке!»

Рабы шли молча. Дорога стала круто подниматься в гору, петляя среди виноградников и фруктовых садов.

У мостика, перекинутого через ручей, путники остановились.

– Отдохнем? – спросил Ахей.

– Пожалуй, – согласился Ретаген.

Они сошли с дороги и растянулись на влажной от утренней росы траве. Ахей достал из котомки краюху черствого хлеба, с трудом разломил ее пополам и протянул половину спутнику. Затем он склонился к ручью и, погрузив лицо в холодную воду, стал пить. Напившись, он вытер губы, растянулся на спине и начал медленно жевать хлеб.