Год Лемминга

Мне почему-то нет.

Будь моя воля – запретил бы людям жить ниже тридцатой параллели, а в Южном полушарии – пусть антиподы разбираются сами.

Стюардесса по имени Жанна
С фэйсом желтым, как шкурка банана,
Из Бомбея летит,
К нам везет гепатит…

Старо это, старо. Исторический фольклор мединститута, и, надо сознаться, это было едва ли не самое пристойное из того, что мы певали студентами под водку и девочек. Уже тогда этой песенке было не помню сколько лет. Много утекло воды.

Почему мне не снятся те, кого я спас?..

По кочану.

Дранное осколками хаки… Спешащие в никуда мячики перекати-поля, подскакивающие на выжженных огнеметами тлеющих проплешинах, неожиданно вспыхивающие…

Стоп!

Во мне начала просыпаться здоровая злость – как средство самозащиты, не иначе. Не терплю быть виноватым, и все тут; не мне решать, есть ли на мне вина, нет ли ее вовсе – для чего-то имеется и Суд Чести, хоть вы о нем никогда не слыхивали, и это правильно, незачем вам о нем знать. И перестаньте кривиться, вы, чистоплюи отвратные, вовек бы не видеть ваших рож…Что вы смотрите на меня? Ответьте мне, что лучше: взять на себя ответственность за гибель одного и спасти этим тысячу – или быть непричастным к гибели всей тысячи? Вам не случалось медленно – сутками – умирать под руинами здания, которое какая-то сволочь выстроила несейсмостойким? Я видел, как это бывает, и неправда, что надежда умирает последней. А бежать в ужасе по вмиг опустевшим улицам от накрывающего город желтого облака – скажем, сравнительно еще безобидного трихлорацетата натрия, вырвавшегося при аварии на химкомбинате – вам тоже не приходилось? Надеюсь, что и не придется. А в своих планах на будущее вы случайно не учитывали возможность загнуться во цвете лет от какой-нибудь банальнейшей амебной дизентерии? Я почему-то так и думал.

Полвека назад нас еще не было – были эмбрионы, смехотворные по реальному могуществу зародыши нынешних Служб. Но, что интересно, идея носилась в воздухе уже тогда – хотя в те наивные полубуколические времена потери людей от их собственной деятельности еще не представлялись столь грозными. Я никогда особо не интересовался историей вопроса (в Школе ее давали факультативно) – для меня, кадета, и для меня, функционера, совершенно ясным всегда было одно: кто-то должен сделать так, чтобы на нашей многогрешной, неправильно устроенной планете все-таки можно было жить.

И по возможности сделать оптимальными средствами.

Мы сделаем. Одна из четырех Служб, или даже сатрапий, – плевать, как нас называют. Одна из четырех Контор – мозговых центров весьма разветвленных структур, составляющих Службы. Иногда, в тяжелых случаях – все вместе.

А если не сделаем мы, значит, этого не сможет сделать никто и никогда.

Санитарная Служба. Служба Надзора за Технологиями и Защиты Среды. Аварийно-Спасательная Служба. Служба Духовного Здоровья Населения – эта четвертая побольше трех остальных, вместе взятых.

Четыре столба, подпирающих этот мир.

И попирающих его для его же блага. А теперь можете вынуть пальцы из ушей, я уже все сказал… Нет, благодарю, возражения и контрдоводы меня не интересуют. Нисколько.

Я еще не успел наложить на папуасские протесты резолюцию: «В случае повторного отказа всю группу немедленно выслать из…», как голос Фаечки озабоченно произнес:

– Вас, Михал Николаевич.

– Я же просил: не мешать!

– Очень срочно, Михал Николаевич…

Черт знает что. Кардинал, что ли?

– Включи один звук, – приказал я экрану. – Да! Малахов слушает.

– А я тебя жду, Миша, – сказал Иван Рудольфович Домоседов. – Давай ко мне в «берлогу» прямо сейчас, а? Коньячок будет.

Уволю Фаечку, мрачно подумал я.

Затылок, как ни странно, не болел, словно и не предупреждал меня вчера ни о чем. Непонятно: а о чем он вообще меня предупреждал? Держаться подальше от Нетленных Мощей? Похоже на то. А почему, собственно?

– Извини, не могу. Может, в другой раз?

– Сейчас или никогда, Миша. Помни, за мной не пропадет. Не пожалеешь потом?

Тихонечко кольнуло. Едва-едва. Комариный укус. И сразу отпустило.

– Так ты едешь? – спросил он.

– Хм… Лады. Только ничего не обещаю.

Я дал отбой и неожиданно обнаружил, что взмок до хлюпанья в подмышках. Оказывается, я приготовился к невыносимой, адской боли, а вышел – пшик. Отсырел порох. Пф-ф… Ой-ой. Что-то странное происходит в этом мире, чего я никак не могу понять – не то я прежде времени износился как функционер, не то изначально был не гож для этой работы. Напиться, что ли, в стельку для лучшего понимания?..

Не сейчас.

– Мою машину, Фаечка. Нет, шофера не надо, я сам. Через десять минут.

Из рабочего кабинета я попал в личный кабинет, а оттуда спустился в камеру психологической разгрузки, по-простому – «молотильник». Безоружный «болван» отреагировал на мое появление наглой ухмылкой. Так оно и задумывалось по спецзаказу; ширпотребовские «болваны»-мечемашцы все как на подбор имитируют ярость неподвижно-зверскими рожами и не владеют лицевой мимикой. Сдерживая эмоции, я перебрал на пульте управления все квадратики меню, наблюдая, как меняется «болван», становясь то Гузем, то Нетленными Мощами, то Кардиналом, – и остановился на последнем квадратике.

Теперь передо мною стоял я сам. Второй Малахов скалился мне в лицо и подмигивал с такой гнусной физией, какую мне вовек не скорчить.

– Защищайся, ублюдок, – сказал я ему сквозь зубы, медленно отводя для удара кулак.

3

Ожидать, ясное дело, не пришлось – Иван Рудольфович Домоседов, он же знаменитый Нетленные Мощи, встретил едва ли не у порога и сразу засуетился. Без давешнего плаща-самогрева весь он был тут – галстучек строгий, запонки отменные, воротничок в крахмальной броне, на пиджаке ни пылинки, и из-под мышек, мельком подумал Малахов, вряд ли пахнет чем-нибудь, кроме хорошего дезодоранта. Стареющий плейбой, на взгляд того, кто не знает, сколько нужно потратить времени, чтобы проесть хотя бы внешнюю его броню. А сколько их там внутри, легированных слоев, – кто может знать? он и сам в них, наверно, путается. Серьезный противник, если противник. Надежнейший тыл, если друг.

Последнее, впрочем, спорно.

«Берлогой» Иван Рудольфович называл комнатку, соединенную с кабинетом двойным тамбуром. Он сразу же и провел туда Малахова, оставив в предбаннике двух начальников отделов с приказом брать огонь на себя, стоять насмерть и никого не пущать. Это у него называлось: запереться на два обормота.

Не люблю циников, подумал Малахов. Хотя с ними проще.

Ему еще не приходилось здесь бывать, и он с любопытством оглядывался. Больше всего комнатка напоминала бункер, способный выдержать прямое попадание тактической ракеты. Голые бетонные стены со следами опалубки. Голый, никакой подстилкой не прикрытый цементный пол, голый стол, два жестких кресла, из удобств – один автоматический бар простейшей конструкции. Никаких окон. Никаких кондиционеров. Никаких заметных вентиляционных отверстий, однако не душно, не промозгло и даже, как это ни странно, не гулко.

Глупо, решил Малахов, занимая услужливо подвинутое кресло. Захотят услышать – прослушают и здесь, зачем было огород городить? Все они в СДЗН с приветом, а их начальник – первый…

Вслух он сказал:

– Меня сразу будут пытать или сперва коньячку дадут?

Иван Рудольфович бросил взгляд на стены и весело засмеялся, дергая челюстью.

– Знаем, знаем ваши шуточки. «Произвел два предупредительных выстрела в голову убегавшего, после чего догнать его не составило труда». Так?

– Не ошибается тот, кто смеется последним, – отпарировал Малахов. – Ты у нас умный, а я так себе, надзиратель за скотомогильниками… Кстати, будет коньячок обещанный?