Любовница Иуды

Мгновенно посветлело темно-фиалковое небо, сквозь легкую дымку разгоняемую ветерком, проступило земляничное солнце – и запели очнувшиеся птицы…То, что произошло, уже показалось большинству островитян отличным трюком, неожиданным сюрпризом организаторов мероприятия. К этому делу, возможно, подключили сильного гипнотизера из Центра. Самые доверчивые (и мы в том числе), придя в себя, зааплодировали и закричали: «Браво! Браво!». А уж мы ликовали особенно: какая впечатляющая зарисовка украсит наш праздничный репортаж!

Следователь Джигурда тоже готов был поверить в гениальный трюк, но мешало присутствие рядом Иуды, его замкнутое лицо посвященного. Будто пришельца связывала с всадником-призраком некая таинственная невидимая нить. Обостренным чутьем следователь уловил в сыроватом воздухе весны черемуховое дыхание тлена: оно тянулось газовым шлейфом за растаявшим над горами призраком. Человек из губернаторской свиты, похожий в профиль на знаменитого в прошлом столичного режиссера-авангардиста, энергично жестикулировал худыми руками перед лицом сердитого и немного подавленного губернатора, тыча время от времени пальцем в невозмутимое небо.

Душу оцепеневших от ужаса горожан отогрела очередная жизнерадостная сценка. Снова бодро грянул духовой оркестр, мажорно зазвучал цирковой туш, и тотчас же из колючего садика выбежал старый дрессированный тигр, на котором восседала – в прозрачных пурпуровых колготках и сиреневой маечке обольстительная наездница с роскошными формами – она размахивала алым стягом с белым профилем Великого Островитянина, и глаза её вдохновенно сияли. Иуда узнал Марсальскую. От неё шли такие мощные волны плотского искушения, что даже у начальников на трибуне замаслились взгляды, а Ферапонтов торопливо закурил и прощающе похлопал носатого режиссера по плечу. Верхом на тигре, недавно списанном с цирковой арены, Марсальская объехала всю площадь под сладострастное урчание фабричных мужиков и вернула зверя взмыленному дрессировщику – тот неотступно следовал сзади с длинным кнутом и заряженным пистолетом за бархатным поясом. К наезднице подбежал Бабура, уже переодевшийся в обычный свой мундир, услужливо накинул ей на плечи легкий плащ и увел в сторону трибун.

В течение часа, на площади расчистили большой круг, установили в центр дубовую плаху, а также несколько металлических жаровен с пылающими углями. Прикатили и бочку вина из местного винограда. Потом притащили двух барашков со связанными ногами, и состоялась их публичная казнь: широколицый рябой мужик, рубщик мяса на городском базаре, ловко перерезал им нежные горла – барашки только дернулись, не успев вскрикнуть. Крепкие ребята в малиновых косоворотках и черных шароварах с символическими изображениями оранжевых солнц на ягодицах подставляли деревянные кружки под червонные струи теплой крови, осушали их с преувеличенной жадностью и размазывали кровь по лицу. Иуда увидел, как из первого ряда зрителей выскочила Марсальская: она наполнила кровью фарфоровую чашку, отпила глоток – и опять растворилась в толпе. За ней тащился, вцепившись ей в руку, Гера, одетый в синий матросский костюмчик и кремовую панамку.

Барашков ловко освежевали, тушки расчленили на аккуратные куски, которые насадили на острые шампуры и возложили на горящие жаровни. Молодое мясо быстро изжарилось, и веселые хлопцы в ярких косоворотках стали аппетитно поглощать его, запивая густым вином цвета венозной крови. В душе Иуды повеяло чем-то далеким, связанным с пасхой и храмом, и сладость нахлынувшей ностальгии растворила отвратительный запах жертвенной крови…

Когда плаху и мясо с вином отдали проголодавшейся толпе (мы тоже причастились на халяву), в середину освобожденного круга вышли семь дюжих парней в косоворотках, уже изрядно вкусивших от союза виноградных лоз и солнца. Их боевой пыл подчеркивали перистые кровяные мазки на лбах и щеках – словно у коренных индейцев, ступивших на тропу войны. Они куражились перед публикой, играли просторными плечами и вызывали добровольцев на бой.

– Ну, островитяны-тараканы, сверчки запечные, кто из вас устоит против скифов?

Все уже заранее знали, что никто. Однако смельчаки всё-таки нашлись. Народ расступился, и в круг шагнули шестеро молодых людей в белых полотняных штанах и рубахах, подпоясанных белыми кушаками. Они сразу приглянулись Иуде: было в их лицах что-то лучистое и тонкое, как профиль раввуни на фоне утренней зари. Они внушали доверие. Парень с острой русой бородкой обратился к толпе:

– Наш седьмой брат заболел. Найдется ли среди вас человек, готовый постоять за Господа нашего Иисуса Христа?

Из толпы насмешливо крикнули:

– Таких дураков больше нет!..

– Я обычно третьим бываю! И то перед получкой…

– Пускай Христос и будет у вас седьмым…

Толпа реагировала на жалкие остроты бурным смехом. Иуду этот смех покоробил. Он заметил среди малиноворубашечников того самого Коляню, который так ловко ударил его ногой в спецгостинице. Сердце обдало холодом. Вспомнились слова отца: «… да усладит себя честный человек отмщением, да омоет ноги свежей кровью злодеев».

В этот момент мы и увидели, как странный спутник следователя Джигурды бросил на камни замызганный плащ, затем снял дырявый гарусовый свитер, изжеванные брюки, грязные сапоги и остался в серой нижней рубахе, заправленной в старенькое спортивное трико. В таком вот нелепом одеянии вошел Иуда в боевой круг. Александр Гайсин, бравший интервью у надзирателя организации «Свидетели Иеговы» Кувшинникова, в медовый месяц плюрализма, ущипнул себя за нос: неужели информация о гибели сектанта была ложной? Молодой человек с русой бородкой, а это был Радович из общества охраны памятников, частый гость нашей редакции, как-то неуверенно обратился к добровольцу:

– Вениамин? Кувшинников?

Иуда с досадой отмахнулся:

– Не до этого сейчас, брат. Может, меня зовут Тахев: тот, кто возвращается. Давай лучше думать, как вместе наказать этих мадианитян.

Толпа весело заулюлюкала, засвистела, стала подначивать:

– Теперь хана скифам!

Бойцы встали друг против друга. Иуде как новичку объяснили: схватка должна длиться до победного конца, то есть до полной победы одной из команд. В соперники себе он выбрал Коляню, которого мысленно окрестил Доиком Идумеянином (так звали телохранителя у царя Саула). Коляня добродушно ухмыльнулся, будто угадал его мысли, и даже подмигнул с одобрением. Иуда решил, что глазной тик – самая распространенная болезнь на острове.

Парни в белых одеждах повернулись лицом на восток, с хорошим чувством помолились вполголоса и осенили себя чётким крестом. Иуда тихо пробормотал один из псалмов Давида: «Господи, да не восторжествуют надо мной враги мои!». Дюжие хлопцы в праздничных косоворотках поклонились по традиции гранитному памятнику Великого Островитянина, три раза подмигнули ему и стукнулись друг с другом ладонями, как бы заключая важную сделку. В памяти Иуды пронеслась длинная череда мелких потасовок и серьезных драк, сопровождавших всю его короткую жизнь в Палестине; он стал припоминать приемы восточных единоборств, которым учил его дружок детства Махмуд, наполовину перс. Многое уже подзабылось, да и к новому телу надо было ещё привыкнуть.

Пока он сосредотачивался, вспоминая мысленно последовательность движений, Коляня ухитрился ударом правой ноги в голову уложить его на жесткие камни. Толпа одобрительно гикнула, требуя продолжения поединка. Но Коляня не спешил добивать противника – решил, видимо, поиграть с ним, растягивая удовольствие, как сытый кот с мышкой. Не успел Иуда подняться и принять боевую стойку, как опять пропустил удар, теперь уже другой ногой в грудь, и отлетел к Радовичу, который в этот момент тоже плотно приземлился на седалище и, сплевывая кровавую слюну, прохрипел: – Держись, брат, во имя Господне!

Иуда в тон ему ответил: – Умри, душа моя, с филистимлянами!

Он был по-своему счастлив (и мы это видели): вот и захлестнула его долгожданная старинная ненависть! Перед глазами возникло красивое лицо молодого римлянина на Дворцовой площади, воскресло то чувство, с каким он вонзил в грудь противника кривую сику. Под ободряющий смех зрителей он упруго вскочил на полусогнутые ноги и по-свойски подмигнул Коляне. Но тому это не понравилось: он сделал ложный замах левой рукой, чтобы соперник поглубже раскрылся, но Иуда не поддался на эту уловку. За миг до того, как Коляня попытался привести удар пяткой, Иуда припал к земле левым боком, резко перевернулся на спину и крутнулся волчком, опираясь на руки, а ногами с размаха, будто оглоблей, подсек «Идумеянина», стоявшего цаплей на одной ноге после неудачного выпада… Коляня всей массой рухнул навзничь – мы невольно поморщились. В толпе зрителей тупой стук от удара затылком о каменную плиту вызвал унылый ропот. Когда к поверженному врагу подбежали медбратья с носилками, Иуда с ликующим криком: «Меч Господа и Гедеона!» бросился на выручку парню с пшеничной бородкой – блеск золотых зубов его соперника, мощного бритоголового хлопца, был главным раздражителем: он напомнил другого человека, приятеля отца Махмуда, вспыльчивого перса, ударившего в припадке ревности свою жену-иудейку глиняной статуэткой по виску. Иуда с разбега боднул бритоголового головой в живот и, когда тот согнулся от боли, обрушил на его влажный загривок сильнейший удар сцепленных замком рук. Золотозубый хлопец повалился на булыжники подобно кожаному мешку с оливковым жомом.

До следующего аборигена Иуде добраться не удалюсь: хмельная толпа взвыла от обиды за своих кумиров и с криками: «Бей!..», «Спасай!..» поглотила белорубашечников. Заодно досталось и журналисту Гайсину, лихорадочно щёлкавшему фотоаппаратом. Позже эта пленка с драгоценнейшими кадрами исчезла где-то в недрах службы безопасности Тотемоса и, возможно, до сих пор там хранится.

Глава 3

«Встречи, интриги и предложения»

8. Муж и жена – одна сатана

Дальнейшее, как мы потом узнали от своего героя, он помнил смутно. В памяти остался лишь громкий плач незнакомой женщины, упорно называвшей его чужим именем… Когда перед глазами Иуды замаячили цветные обои, которыми был обклеен потолок, он испугался: уж больно низко висели сиреневые звездочки. А тут ещё повеяло сухой сосной, тем первым ароматом, с которого и началась по-новому для него земля: запахом свежих гробовых досок. Но резкая боль во всем теле успокоила и даже обрадовала: слава Богу, он жив и находится здесь, а не там… Иуда улыбнулся разбитыми губами, и в тот же миг из угла к нему метнулась какая-то женщина с пухлым ртом и скорбными глазами набатеянки. От нее приятно пахло сушеными травами и лесом, как когда-то от матери, которую все в поселке считали колдуньей.

– Как ты себя чувствуешь, Венечка? Я уж думала, опять убили, изверги! Не успел воскреснуть… Зачем ты с ними связался, с этими халдеями? На вот, попей отварчику из сосновых шишек с корицей. – Она близко наклонила свое круглое приятное лицо и поднесла к его губам теплую кружку. – Теперь ты узнаешь меня, Вена? Это же я, твоя жена Ксения!

Он вспомнил эту женщину, одну из тех, что сцепились из-за него в неласковом заведении следователя Джигурды. Впрочем, точно ли из-за него был спор?.. Иуда выцедил до дна горьковатый напиток (во рту всё пересохло). Пока пил, разглядывал Ксению исподлобья и мучительно колебался: сказать ли правду сейчас или потом? Почему-то не хотелось этого делать сейчас. Не только потому, что бедная женщина все равно не поверит и, более того, испугается за его рассудок: Иуда поймал себя на странном ощущении, что этой правде сопротивляется сама душа, которая в новом теле начала новую жизнь. Время от времени душа как бы посылала тайные знаки: мол, я на своем месте, мне опять хорошо и спокойно – и не надо дергаться!

– Да, я чувствую, что и ты, и этот дом, и все запахи мне родные. Но в голове пока туман. Не торопи меня, ладно? – высказался Иуда вслух и для убедительности легонько застонал, поглаживая пальцами свои виски, которые и вправду ломило…

– Ладно, ладно, Вена, не волнуйся. Главное, ты опять с нами. Значит, так нужно Господу. Может, поешь? – В глазах Ксении засветилась надежда.

– Неси, милая. Да поскорей. Я голоден, как шакал в пустыне. Только без свинины, пожалуйста.

– Знаю-знаю. Ты и раньше её не любил. Не мог забыть, как вскоре после войны с каинитами соседский хряк сожрал младенца… – Еще пуще обрадованная Ксения скрылась за дверью, по бокам с карниза свисали бледно-желтые, ручной вышивки занавески, схваченные посредине алыми лентами.

Иуда внимательно огляделся. Ему и впрямь показалось, что он уже видел когда-то эти глиняные горшочки с пунцовой геранькой на подоконниках, этот платяной ореховый шкаф с плюшевым медведем наверху, пестрые домотканые коверчики на темно-бурых половицах и соломенную циновку у входа, эти старинные настенные часы с кукушкой – оказывается, они отсчитывают само время! В отличие от угрюмой обстановки особняка Марсальской, здесь каждая вещь умиротворяла и возвышала душу, не выставляя себя напоказ. Мучительно повеяло детством.

Из кухни вернулась Ксения с глубокой расписной миской – в ней пахуче дымилась какая-то бордовая густая жидкость с белыми разводами на поверхности. Она подложила Иуде под спину большую подушку и стала кормить его с деревянной расписной ложки. Но он запротестовал и решил, есть сам. Она сидела рядом и счастливыми глазами сопровождала каждое его движение.

– Как борщ? Ты ведь был охоч до него. Со сметанкой! С красным перчиком! И мясо твое любимое – баранина. Вчера готовила и плакала, тебя вспоминала. Хвала Иегове, услышал мои молитвы.

– Ты молилась Яхве, чтобы я вернулся? – Иуда чмокал разбитыми губами и жмурился от удовольствия.

– Я просила его соединить нас на том свете, а он опять соединил на этом. Ты рад, мой любимый?

– Ужасно рад! Ты мне нравишься, – сказал Иуда, набивая рот сочным разваренным мясом. От голода он проглатывал нежные куски, почти не пережевывая. Когда Ксения нечаянно коснулась плотной ягодицей его колена, Иуда перестал на время жевать. Взгляд его скользнул по её груди и бедрам: их нерастраченные формы легко угадывались под тесным кримпленовым платьицем. Он «со значением» весёлым тоном похвалил это платье, сказав, что с ним у него связаны некие приятные моменты – и попал в точку: Ксения прослезилась от радости.

– Я была в нем, когда мы впервые с тобой познакомились. Это было в день годовщины смерти Иисуса, в старом доме у Веберов. Помнишь? Я тогда приняла святое водное крещение, и ты на сходке меня поздравил, поцеловал в щеку. Ты уже был проповедником, старшим мужчиной в организации, и с тех пор начал сниться мне. С трепетом ждала я каждого собрания. Надевала только это платье. А вот сегодня еле влезла в него.

– Жаль, поясницу ломит. А то бы я попросил тебя снова вылезти из него.

– Иуда вожделенно вздохнул и погладил веснушчатую руку Ксении выше локтя. – Тогда бы точно всё вспомнил.

Ксения с подчеркнутым испугом вскинула белесые бровки, наморщила молочный лобик, но щеки все же расцвели, запылали крупными маками, светлые реснички затрепыхались, а в глазах и в жестах промелькнуло подзабытое кокетство.

– Побойся Бога, Вена. Тебе же не восемнадцать лет. Скоро дети вернутся из школы. Экий ты ненасытный у меня! Вот оклемаешься маленько, тогда допущу… – В её стеснительной улыбке прочитывалось многое, и он еле справился с горячо охватившим желанием.

Чтобы не провоцировать в себе ненужные сейчас и поспешные чувства, а у вдовы – лишние расспросы, которые болезненны для обоих, а главное, боясь встречи с детьми, Иуда смежил веки и устало произнес:

– Спасибо, дорогая, борщ был великолепный. Даже кишки начинают вспоминать своё, родное. Но сейчас бы я соснул немного. А то опять с головой не в порядке. Да и откуда ему быть, порядку, если за один день я успел столько раз получить по морде?

– Вздремни, солнышко. Ты даже огрубел после этих побоев, стал похож на своего младшего братца Якова – те же шуточки… Отдыхай! – Она поцеловала его в лоб и прикрыла до подбородка верблюжьим одеялом.