пытаются напоить из кружки – ребёнок захлёбывается. Переливают молоко в бутылку из-под пива.
Ребёнок, имени которого не знает даже Смугляна, снова захлёбывается так, что молоко идёт через
нос, и с кашлем, истошно орёт. В обычной жизни у Текусы Егоровны вместо нервов – мышцы, но
теперь они рвутся, как гнилые нитки. Она почему-то тоже вместе с ребёнком начинает кашлять, в
её горле возникают спазмы, едва не доводящие до рвоты. Конечно, тут требуется соска, но за ней
надо куда-то бежать, наверное, в аптеку, а ребёнка нужно накормить без промедления. Он не
понимает, что надо подождать, он вообще, оказывается, не умеет ждать и с уверенной
решимостью требует всё прямо сейчас, срочно. Едва отойдя от очередного столбняка, вызванного
страшным кашлем ребёнка, няньки снова, уже осторожно, пытаются его поить, поражаясь тому,
что, оказывается, люди вначале не умеют ни ждать, ни пить.
Возвращаясь, как обычно, очень поздно с работы, Роман ещё из сеней слышит такой
противоестественный для этого дома звук, как плач ребёнка. Оказывается, Юрку можно узнать и по
крику. Конечно же, это он. Очевидно, Ирэн придумала какой-нибудь прощальный
душещипательный визит.
Однако Голубики в доме нет! Роман видит сынишку на руках Текусы Егоровны, уже
окостеневших от напряжения. Картины, противоестественней, чем эта, наверное, и придумать
нельзя. Что ж, испытания продолжаются. Теперь замысел с официальным разводом становится
ясен. Голубика надеялась, что он дрогнет и сломается от прямой постановки вопроса в суде, от
самого присутствия в этом стыдном месте. А он даже глаз не показал. Его равнодушная отписка о
согласии на развод настолько потрясла жену (правда, теперь уж, выходит, бывшую жену), что она и
устроила этот нелепый спектакль, выходящий за всякие рамки.
Всё можно было предполагать, только не это. Понимает ли сама Голубика, что творит в порыве
гнева? Понимает ли, как она ранит этой выходкой своих родителей, которые души не чают в Юрке?
Конечно, понимает и надеется на другое. Она потому и не оставила с ребёнком никакого белья, что
уверена: Роман сам принесёт Юрку. Всё это усложнено намеренно. «Ну что ж, если ты решила
поиграть, то поиграю и я…» А может быть, на уме у неё что-то другое? И дурных предположений
сразу целый рой! Не решилась ли она от отчаяния на что-нибудь крайнее, страшное? Как раз в
таком-то состоянии это страшное обычно и случается. Ведь и то, что она уже делает, ненормально.
136
Во всяком случае, для неё. Он всё время твердит себе, что она не способна на одно, не способна
на другое, а она, тем не менее, делает и то и другое. Так что теперь уже трудно сказать, на что она
способна ещё…
Но тут пока не до неё. Три ничего не соображающих в грудных детях женщины, едва не
выламывая себе руки и уже совсем оглупевшие от детского крика, полубезумно слоняются по дому
из комнаты в комнату. Поначалу суетится и Роман. Скидывает куртку, начинают баюкать Юрку, но,
очнувшись уже через минуту, приказывает женщинам варить на том же молоке жидкую манную
кашу. Сам, не одеваясь, выбегает на мороз, пробегает улицу частных домов и, выскочив на
многолюдную улицу, подходит к первой же женщине с детской коляской. На улице сумерки,
молодая женщина, почти ещё девочка, спешит, но как вкопанная останавливается перед мужчиной
в одной рубашке, дышащим белым паром.
– Дайте соску! – требует он вместо кошелька или жизни.
Молодая мама торопливо роется в сумочке, наверняка пытаясь понять ситуацию, которая
выгнала этого мужчину на улицу. И вряд ли когда поймёт, так и оставшись с одними домыслами.
Запасная соска найдена. Роман буквально выхватывает её из руки и мчится назад. Забывает даже
про «спасибо», и женщина, наверное, догадывается, что здесь не тот случай, чтобы просто
благодарить.
Ворвавшись в дом, Роман просит Смугляну сполоснуть соску кипятком, разъясняет попутно, как
охлаждают манку холодной водой. Переливая кашу в бутылку, Нина слышит, как в их комнате что-
то с треском рвётся. Не нужно заглядывать в дверь, чтобы догадаться – это разлетается на
половины одна из их двух простыней, купленных ею недавно. Больше у них и рваться нечему. Нина