относиться к себе – всё есть так, как есть) изменять не стоит и сейчас. Но что делать? Конечно,
обманывать никого не хочется. Куда приятней быть чистым и порядочным. А если остаться в семье
уже нельзя? Если влечение души к этой красивой женщине и детской мечте отошло на задний,
спокойный и словно отработанный план? Если хочется уже другой жизни? Наверное, изначально
все люди хорошие и не бессовестные. Бессовестными-то они становятся после того, когда по
каким-то причинам совершают что-то подлое, переступая через совесть. Всё банально и просто.
Что ж, если совесть, удерживая его, говорит, что уходить он не вправе, значит, он шагнёт и через
совесть. И, взяв на себя всю ответственность за этот шаг, ни на какой рай уж потом, конечно,
претендовать не станет. Сознательно греша, будь последовательным и после. И, сорвавшись в
пропасть, не хватайся ни за чью протянутую руку, потому что ты её недостоин. Это будет честно.
Всё чаще и чаще их мелкие, но едкие и всё более резкие семейные стычки заканчиваются
темой ухода. «В нашей жизни всё ложно», – вот главный довод Романа. И Голубике понятно, о чём
это он. Она сама создала слишком много всякой лжи. Только как отказаться от этой горькой
плесени сейчас? Как перевести своё показное снисходительное отношение к тому, что у неё на
самом деле в душе? Прямое признание и раскаяние во всём похоже на унижение. Она, конечно же,
любит мужа, но на унижение не способна.
– Не стану говорить тебе сейчас о своих чувствах, Мерцалов, – всё так же гордо говорит Ирэн. –
Теперь ты мне не поверишь. Решишь, что всё это просто для того, чтобы удержать тебя. Спрошу
только об одном: а как же твой ребёнок? Нельзя же быть таким эгоистом…
– Нельзя, – соглашается Роман, крупными кусками глотая вязкую горечь. – Но, оставив всё так,
как есть, я ничего не смогу ему дать. Счастье не изобразишь. Дети не должны расти в атмосфере
лицемерия и впитывать его в себя…
– Теоретик, – презрительно и горько усмехается Голубика, уже не помня собственных теорий. –
Что, какую-то книжку по педагогике прочитал? Прочитал, да, видно, главного не понял.
Ах, как жалки его нелепые доводы, но он готов говорить что угодно, лишь бы не согласиться с
ней, не позволить себя уговорить.
Голубика отворачивается, кусая свои уже давно коротко остриженные ноготки, но сказать
главного не в силах. И даже называть мужа по имени не выходит. Она знает, что это обижает его,
но для кого из нас чужая обида сильнее своей?
ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ
Девятка крестей
Ирэн чувствует себя уже совершенно раздёрганной постоянной мелочной раздражительностью
мужа. Во всём, но по-своему, запутывается и она. С одной стороны, Голубике как никогда хочется
спокойной, размеренной жизни и она готова пойти ради неё на всё; с другой стороны, чувствует
себя виноватой в таком внезапном и неприятном преображении мужа. С третьей же стороны,
именно теперь, из-за ребёнка, она видит себя виноватой меньше всего.
– Послушай, Мерцалов, – почти взмолившись, просит она однажды, – ты думаешь между нами
уже ничего нельзя изменить?
– Можно.
– Что же? – с надеждой спрашивает Ирэн.
«Ты не должна называть меня по фамилии, как на работе», – хочется сказать Роману, но слова
будто прилипают к языку – это было бы слишком откровенным признанием, не принятым для
обоих. Да и вряд ли что-либо уже повлияет на него. Ведь есть и другая причина, которую ей не
объяснишь…
107
– Тебе надо было самой догадаться об этом, – отвечает он. – По подсказке – всё теряет смысл.
– Уж резал бы ты прямо, – устало замечает Голубика в другой раз, когда муж отстраняет её
ласковое касание к плечу, – мало тебе меня одной, вот и всё. Ты просто ещё не догулял. Отловили
тебя, дикого мустанга, прямо в троллейбусе и оженили. Да, видно, слишком рано. Ну, если не
догулял, так взял бы, да блуданул, или как это у вас, таких, называется. Добрал до необходимого.