А какой невыносимой стала в девятом классе физика с приездом нового учителя,
выпускника университета. Он был низенький желтовато-смуглый, как китаец, с кривоватыми
ногами, с руками и плечами в одну дугу. Первое время его авторитет держался на том, что он
был самбист-перворазрядник. Но скоро это перестало иметь смысл. Уроки он вел лицом к
доске, исписывая ее вдоль и поперек. В класс он смотрел два раза – когда доска была еще
чистенькая и когда на ней не оставалось свободного пятачка. Иногда при выведении
очередной формулы у него что-то не совпадало, и он дискутировал сам с собой. В этом
случае он иногда оборачивался, и если с кем-то из учеников встречался взглядом, то обоим
становилось неловко, взгляды тут же расцеплялись; физик возвращался к своей доске, а
ученик к какому-то своему делу.
Бояркин в это время увлекался сочинением стихов, а Игорек Крышин карикатурами.
Однажды он нарисовал физика в виде паука, который, вылупив глаза, посиживал на паутине
из формул. Глаза получились очень похожими. Рисунок, как обычно, пошел по рядам,
вызывая смех, и вдруг очутился в руках учителя.
– Чья работа? – спросил он.
– Моя, – признался Игорек.
– Это что, карикатура?
– Дружеский шарж…
– Что-о!? – закричал физик. – А ну вон из класса!
Игорек отказался. Учитель стал выволакивать его силой. Крышин, разозлившись,
приподнял преподавателя от пола. Класс привстал. Игорек состоял в сборной школы по
баскетболу и по весовым категориям самбистов, наверное, подходил к полутяжеловесам, и
все-таки в физике в ту же секунду что-то сработало – он мгновенно освободился от захвата, и
все увидели, что там, где только что была голова Игорька, мелькнули его же ботинки. Рука
Игорька попала на болевой прием, и он, перепугавшись, заорал на всю школу. Разнимать их
прибежал сам директор.
Оказия вышла и с английским языком. С самого начала изучения языка класс
разделили на две группы. Группа, в которой оказался Крышин, попала к старой учительнице,
а та, в которой был Бояркин – к молоденькой. В этой группе до десятого класса сменилось
четыре учительницы. Все они были примерно одинаковыми, но больше всех запомнилась
последняя – Ирина Александровна, преподававшая в девятом. На уроке все сидели с
открытыми ртами, а Ирина Александровна простым русским языком рассказывала о своем
муже летчике, к которому она скоро уедет, о романтическом знакомстве с ним, о любви, о
свадьбе, о городской жизни. Ненавистные учебники служили здесь лишь маскировкой.
В последний год класс объединили. В группе Ирины Александровны все знали, какая
красивая жизнь ожидает всех впереди, а в группе старой учительницы неплохо знали
английский язык. Память об Ирине Александровне, которая была и классным руководителем,
хранили фотографии, сделанные в походах, на вечерах и просто на уроках. Вспоминая ее,
долго еще верили, что она была доброй и желала всем добра.
* * *
Весной, через год после Генкиных похорон, Бояркина и Крышина позвали на
поминки. Генкины одноклассники из села разъехались, но его ровесниками стали нынешние
выпускники. Генкина мать была седая, с не оттаявшими грустными глазами. Гостям она
поставила пиалки с коричневым гречишным медом и часто напоминала:
– Ешьте, ешьте, ребятки. Геночка-то сильно медок любил.
Ребята его ели, но он, искристый и пахучий, склеивал рот. В этот раз от матери они
узнали о Генкином намерении поступить в школу милиции. Николай давно понимал, что
Генка с его зубчатым кастетом тоже не отличался особым милосердием, но то, что он мечтал
о чем-то большом, искупало все.
Возвращаясь, они должны были перейти речку через те же дощатые мостки, Подступы