Фантасофия… Академик мира сего… 2000—02 годы

– Прокопий Порфирьевич, а что это такое?

– Это… – нахмурился он. – Это часы.

– И вы по ним узнаете время?

– Нда… – хмыкнул он. – Можно и так сказать…

В эту секунду одна из стрелок на его псевдочасах сильно отклонилась от нулевой отметки. Это смутило академика, он встревоженно заозирался вокруг.

– Слушай, лейтенант! – сменил он дружеский тон на приказной. – У тебя оружие с собой?

– Бог с вами, Прокопий Порфирьевич… Я ж по поводу диссертации пришел…

– Тогда стой у дверей гинекологической смотровой. Внутрь не лезь – тебе еще жить и жить…

– А что собственно…

Академик меня не дослушал. Он пошел к смотровой стремительным шагом, на ходу вытаскивая из старомодного желтого портфеля белый халат и чепчик врача. Он как-никак был академиком медицины и имел право войти в смотровую, где голые женщины. А я, естественно, не мог…

– Ну-с, больная… – толкнул дверь академик.

Дверь была заперта. Мезенцев глянул на свои наручные: там стрелочка отклонилась ещё сильнее.

– Может, они там просто собачатся… – пробормотал в бороду академик, но преодолел смущение и велел мне твердым голосом:

– Давайте вместе… плечом… дверь высадим…

Я не отдавал себе отчета в том, что делаю. Магия мезенцевского обаяния мешала мне трезво рассуждать. Он решил – я выполнил.

Ветхая дверь вылетела с первого удара, и мы ворвались в святая святых гинекологии…

Огромный, звероподобный мужик с лицом гориллы, с не мерянной силой в волосатых руках, стоял с окровавленным инструментом над распятой в гинекологическом кресле молодой девушкой. Глаза девушки выражали абсолютный ужас, по лбу градом катился пот – но рот молчал – он был наглухо заклеен пластырем. Руки и ноги распятой закреплялись скотчем – несколькими грубыми сильными оборотами намертво приклеив её к безобразному седалищу.

– Ну-с, батенька, что тут у нас? – с прищуром поинтересовался академик Мезенцев.

Мужик-горилла зарычал, раскинул забрызганные кровью руки и бросился на академика по-медвежьи. Мгновение – я ничего не успел сообразить – а академик уже охвачен зверем в окровавленной зеленой больничной униформе. Утробно рыча, мужик стискивал Мезенцева все сильнее и сильнее, я стоял, как завороженный, глядя на это и бессильный что-то понять, что-то сделать…

Казалось – сейчас позвоночник старика хрустнет и Мезенцева не станет. Но вот академик выпростал свою бороду и её колючей волосней направленно кольнул гориллу прямо в глаза. Тысячи гибких игл впились в этот момент в белки и радужную оболочку зверя-гинеколога. Он заурчал, временно ослеп, от боли ослабил захват и Мезенцев вырвался.

– Ну что же вы! – заорал академик на меня. – А ещё мент!

Я очнулся, вышел из ступора и нанес слепой горилле свой коронный удар ботом в висок. Для верности добавил с разворота в пах – и отключил преступника.

В этот момент уже набежал на шум падающих эмалированных тазиков персонал больницы, и наконец-то хоть что-то объяснилось. У охранника внизу, на вахте, нашлись ржавые наручники, бог знает с каких времен лежавшие у него в ящике стола. Детину в больничной униформе приковали к батарее, его никто не опознал: естественно, это был не гинеколог. Настоящего гинеколога нашли в шкафу, оглушенного ударом мраморной статуэткой «Ленин и дети». Горилла думала, что убила врача. К счастью для гинеколога он лишь потерял сознание.

Освободили девушку, но из её сбивчивой истерики ничего путного выудить не удалось. Впрочем, и не потребовалось: картина была ясна по наиболее адекватному рассказу тети Глаши, больничной уборщицы. С её слов я и составил первый протокол.

– А он полчаса назад пришел! – охотно болтала тетя Глаша. – Страшный такой, я его ещё спрашиваю: вы к кому, гражданин? А он говорит: друга навестить! И авоську мне показывает, а в ней три апельсина… Сам, подлец – теперь понятно мне – ишь, шмыг в смотровую к нашему доктору Гришину… Чуть ведь не убил его, мерзавец!

– Тётя Глаша, а девушка? – без особой надежды спросил я. Но, как ни странно, тетка знала и это.

– Пациентка она! – щебетала тетя Глаша, налегая на «е». – Знаю я, была уже… Она аборт хотела делать… С ней и парень ещё был – шустрый такой, как глист, с барсеткой и с магнитолой от машины…

– А сегодня она пришла одна?

– Не одна бы ходила – абортов бы не делала! – хмыкнула тетя Глаша.

Приехала вызванная милиция, и допросить громилу мне не удалось. Но потом в статье о себе «Академик и лейтенант милиции спасли две жизни» в «Комсомольской правде» я прочитал, что мужик этот звероподобный – Олег Шерстович Гаров, по кличке Гарик, рецидивист, сексуальный маньяк, сидел раньше за изнасилование, пришел на зоне к выводу, что все бабы – зло, и решил убивать их ножом через их «слабое место».

Так закончилось наше начало: Гарика поместили в тюремную лечебницу, потому что Мезенцев повредил ему бородой оба глаза, а я отбил ему правое яичко. Девушку отправили на реабилитацию, предварительно промыв и забинтовав раны на плечах и груди, нанесенные Гариком. Нас с Мезенцевым представили к особой медали МЧС РФ за спасение жизни человека.

***

И все же объяснения Мезенцева меня не устраивали. Мелькали слова «почуял», «подозрение», «интуиция» – но я ведь ясно помнил, что академик руководствовался показаниями странного барометра и действовал в соответствии с его циферблатом.

Что скрывает академик?

Обмывая на даче Мезенцева наши медали, я спросил его об этом напрямую.

– Я человек очень любопытный, Прокопий Порфирьевич! – сказал я после третьей рюмки «Абсолюта». – Почему вы скрываете от меня свой прибор?

С нами за шашлычным мангалом суетились спасенная нами Мариночка Булгак и крепко сбитая девушка со шрамом на скуле, Лана, личный телохранитель Мезенцева. Оставив их колдовать над мясом и белым вином, Мезенцев пригласил меня в дом.

Когда мы оказались в его рабочем кабинете, он поставил меня возле какого-то щита навроде рентгенного, а сам долго копошился в столе. Лишь много позже я узнал, что стоял тогда между жизнью и смертью: Мезенцев ему одному известным образом проверял параметры моих человеческих качеств. Если бы его что-то смутило, он бы уничтожил меня. Но мне повезло. Мое прошлое, мое воспитание и комплекс душевных переживаний оказались оптимой, и Мезенцев счел возможным быть со мной откровенным. Правда, не сразу, не тогда.

– Завтра в семь двадцать я заеду к вам в милицейское управление, – пообещал Мезенцев. – Тогда, мой юный друг, вы обо всем и узнаете. Кстати, у вас будет время отказаться от знания… Вы же помните, как писал Экклезиаст: «Во многоей мудрости многия печали, и приумножая познание приумножаешь скорбь…»

И мы вернулись к шашлыкам.

***

В первые наши встречи Мезенцев казался мне Богом. Теперь я подхожу к той черте, после которой он стал казаться мне дьяволом.

Тогда, на звенящей кузнечиками лужайке, окруженной сосновым бором, напитанной добрым янтарно-смоляным духом и солнечными брызгами света, я не знал и не мог догадываться, что до роковой черты остается не более 16 астрономических часов…

– Вы так красивы сегодня, Марина! – сказал я спасенной девушке.

– Давай перейдем на «ты»! – предложила она.

Мы перешли на «ты». Мы смеялись и шутили, мы были счастливы, и постепенно перестали что-либо вокруг замечать. Это был первый шаг к нашей любви, любви, без которой моя жизнь пуста и которой не суждено было продолжиться. Разве мог я тогда, опьяненный её каштановыми волосами и звонким смехом, воспринимать всерьез Мезенцева, бормотавшего как мантры:

– Слишком сильное смещение… Нет, очень сильное смещение…

Первый поцелуй Марина подарила мне среди вековых стройных сосен, где брызжет сквозь хвою расколотое закатное солнце, где пряно благоухает павшая прель и шумит в золотых, покрытых каплями ароматной смолы ветвях бродяга-ветер.

Мы целовались, как безумцы, забыв обо всем и всех. Мы поняли вдруг и всерьез, что любим друг друга в этой проклятой, безумной жизни, где все у нас было не так и не то…

А подлец-Мезенцев, жуя карский шашлык, политый вином, уснащенный луком и грибами, уже занес над нами свой топор всезнания.