Последний выстрел Солтмурада

Женщина не спешила в палату к сыну, видно, что-то еще держало ее вдали от него. Она взахлеб рассказывала о своей нелегкой судьбе, которая была копией судеб тысяч российских женщин. Она говорила, одновременно плача и улыбаясь сквозь слезы там, где речь заходила об ее ненаглядном сыночке:

– Ведь сама-то я детдомовская, прижила Кольку с одним лесорубом. Прилипчивый был, паразит. Я тогда в леспромхозе работала, а он, как только узнал, что я беременна, рассчитался и уехал куда-то. Куда, и до сих пор не знаю. Ростила одна, леспромхоз, спасибо ему большое, помогал. Выкормила, выучила, вырастила, а тут – армия. Я три дня в ногах у военкома валялась, просила, умоляла, чтобы он не забирал моего кровинушку. Убедил он меня, проклятый, что не может этого сделать, пообещал его пристроить в строительную часть, чтоб не послали его в Чечню или еще куда. Я и поверила, дура.

Да и сам он писал, что на службе у него все хорошо, что товарищи его не обижают, что, мол, строют они какой-то секретный объект для ихнего генерала. Потом, правда, писем долго не было. А когда получила от него весточку, то сильно обрадовалась. Он, Колька-то мой, прописывал, что приедет домой с большими деньгами, и мы уедем жить в поселок. Я только посмеялась – ну какие у солдата заработки! Он – ведь глупый еще! – видать, контракт подписал, вот его и послали в Чечню.

Однажды ко мне прибежала ко мне Настя Поренкова, соседка моя, говорит, что мово Кольку по теливизору показывают, что лежит, мол, он раненый и самого себя не помнит. Теливизора у меня нет, мне и радива одного хватало. Ну, подхватилась я, побежала к ней. Еле дождались новостей, я за это время, наверно, столько слез пролила, сколько за всю жизнь не выплакала. Боженька мой! И правда, лежит мой сынок со всех сторон забинтованный, но я его сразу признала по шрамику на губе. Он когда маленький у меня был, упал и порезался об стекляшку. Метка так и осталась. Его корреспонденты окружили, спрашивают, что, как да откуда, как фамилия, где живут родители, а он, бедненький, только хлопает своими глазками и… мо… молчит.

Женщина расплакалась и долго сморкалась в платок. Наконец, она успокоилась, поглядела на Меркулова:

– Вы меня извините. Вы совсем молодой, не знаю, есть ли у вас дети. Если есть, то вы меня поймете, доктор.

Меркулов чуть и сам не заплакал, так его умилило произнесенное женщиной старое, доброе и, увы, забытое слово «доктор». Он налил из графина воды, накапал в стакан валерьянки и подал женщине. Его ждало так много дел, но он не мог просто встать и уйти, понимая, что свое горе и страдание она везла через полстраны, и если ей не дать сейчас выговориться, то появится еще один калека, душевный калека. А женщина, выпив воды, продолжала:

– Вы извините меня, доктор. Я сейчас, я справлюсь.

– Ничего, ничего, – поспешил он ее успокоить. – Я вас понимаю.

– Ну вот. Я побежала к нашему директору, попросила отпуск. Он говорит: отпуск дам, а денег в кассе нет ни копейки. Дал мне немного своих. На кордоне узнали про мое горе, собрали с миру по нитке на дорогу да на гостинцы. Ох, если бы не люди, я бы не знаю, что с собой сделала.

Тут женщина словно опомнилась, подняла свои еще молодые, страдальческие глаза – Меркулова поразил контраст между этими молодыми карими глазами и увядающим лицом – и спросила:

– Как он?

– Ваш Коля молодец. Мозговые центры у него не задеты, речевая функция нормальная. Он уже потихоньку говорит, правда, вспоминает свое прошлое с трудом. Но это временно, поверьте мне. Вы просто умница… – Он посмотрел на листочек, куда записал ее имя и фамилию. – Вы просто умница, Татьяна Иннокентьевна, что приехали. С вашей помощью сын быстро поправится.

– Спасибо, доктор, – дрожащим голосом ответила мать. – А на войну его больше не пошлют?

8

С этого дня в жизни Меркулова стали происходить странные события. Сначала его ошарашила Людка. Придя с работы, она раздела Степашку, сводила его пис-пис, а потом устало села на диван и изрекла:

– Слушай, Меркулов, кажется, мы подзалетели.

– И куда же? – равнодушно спросил Виталий, укрощая бутерброд с колбасой. – Уж не под поезд ли?

– Нет, под вертолет, – зло ответила Людмила, – под женский. Ты что, соображалку совсем растерял?

Виталий чуть не подавился бутербродом, потому что такие незапланированные сюрпризы всегда выбивали его из колеи.

– И сколько?

– Почти два месяца. – Молчание мужа она расценила как недовольство. – Да ты не беспокойся, я уже договорилась с Настей.

Меркулов лишь глубоко вздохнул, выключил говорящие на экране головы, задумался.

– Может быть, не стоит?

– Чего не стоит? Тебе бы, как мужику, уже давно пора научиться ставить ударение в слове «стоит», тогда этого не произошло бы, – нервно кипятилась Людмила. – Ты что, думаешь, рассосется?

– Да нет, Мила, я о другом. Может быть, оставим ребенка!

– Это в таких-то условиях! – чуть не задохнулась от негодования Людка, даже не обратив внимания на его ласковое и забытое «Мила», как называл ее Меркулов в далекие, уже давно забытые дни медового месяца. – У тебя, видать, и правда крыша поехала.

– Ну, что-нибудь придумаем, – отбивался Виталий.

– Мне не надо что-нибудь! – гремела Людка. – Мне нужны нормальные человеческие условия и обеспеченное будущее, чтобы я знала, что если я рожу ребенка, то я смогу помыть его в ванной, а не под говенным душем, что если я перестану работать, то мне не придется идти на панель, что…! А ты!

Меркулов включил телевизор, все-таки говорящие головы на экране хоть и крыли друг друга самыми непотребными словами в своем предвыборном раже, но они не оскорбляли личного его достоинства.

А на другой день Меркулов встретил однокурсника по институту. Зашли в пивной бар, чтобы пропустить по кружечке-другой, разговорились. Однокурсник откровенно завидовал, что Меркулов работает в престижном месте на хорошей должности, а ему приходится прозябать терапевтом в занюханно-задрипанной районной поликлинике.

– Но ты же сам захотел стать терапевтом, чего ж на зеркало…

– Да причем тут зеркало! – кричал терапевт. – Просто я не мог переносить вида крови. Ты же помнишь, я при анатомировании падал в обморок, как сопливая девчонка. Я сегодня ходил в военкомат, просил направить меня в Чечню, а там мне ответили, что в терапевтах не нуждаются! Вот так!

– В Чечню! Зачем? – удивился Меркулов.

– А вот за этим, – ответил однокурсник, потерев большим и указательным пальцами. – Понял? Там знаешь, какие там бабки заколачивают! Недавно оттуда Кирпосов приехал – да ты его должен знать, он на параллельном курсе учился. Ну, высокий такой, рыжий, с бакенбардами ходил. Так вот, он оттуда пять тысяч баксов привез, здесь их несколько раз крутнул, потом купил квартиру, обстановочку, машину. Вот и я решил туда съездить. Да, видно, не судьба, так и придется до конца жизни в этом дерьме барахтаться. Тебе проще, стоит только пальцем пошевелить.

– Подожди, подожди, почему ты думаешь, что мне проще? – прервал его Меркулов.

– Да потому что там хирурги нужны, а не терапевты! Вот почему! – закричал мужик. – Мне в военкомате так и сказали…

По паре кружек не получилось, и потому Меркулов приполз домой на бровях. Людка промолчала, а Степашка залез к нему на колени и долго рассказывал о детсадовских новостях: как Лариска не захотела есть рисовую кашу, Толька стукнулся лбом об стул, Кристинка заболела свинкой и она будет теперь хрюкать, а Галинку воспитатели не отдали отцу, потому что он шатался.

На другой день Меркулов, наплевав на все субординации, пошел к генералу-профессору. В последнее время начальник госпиталя все чаще избегал встречи со своим любимцем. Данное им когда-то обещание – пробить способному хирургу квартиру и повысить оклад, превратилось в обман, и он чувствовал себя последней свиньей перед своим подчиненным. Но что он мог поделать, когда шла борьба за выживание, в госпитале не хватало самого необходимого, и он, генерал, превратился в завхоза, всеми правдами и неправдами выбивающий шприцы, медикаменты, перевязочный материал и даже тряпки для мытья полов. Да что там госпиталь, когда некогда великая армия и вся страна за десять лет превратились в немощных младенцев.

И потому, когда к нему пришел Меркулов, он тут же принял его.

– Садитесь, Виталий Сергеич.

Меркулов сел на большой дубовый стул, который, по-видимому, достался госпиталю еще от царских времен, когда здесь размещался приют призрения.

– Что, тяжело, брат? – спросил генерал, набивая табаком трубку. – Чать, не жаловаться пришел.

– Нет, Геннадий Осипович, не жаловаться, – ответил Меркулов. – Что толку жаловаться, я же все понимаю. Но все-таки хочу вас кое о чем попросить.

– Ну-ну, – подбодрил генерал.

– Отпустите меня в Чечню.

Геннадий Осипович удивленно посмотрел на Меркулова и неожиданно раскатисто рассмеялся. Меркулов такой реакции не ожидал, и потому оторопел. Генерал, заметив его замешательство, замахал руками:

– Нет, нет, брат, это я не над вами смеюсь. Просто вспомнил себя, когда мне было пятнадцать лет. В сорок пятом уже заканчивалась война, и мы с дружком моим пошли в военкомат проситься на фронт. Понимаете, мы боялись, что война без нас закончится, и мы не успеем убить хоть по одному фашисту. И все-таки друг мой погиб, поехал в командировку в Анголу, и там унитовцы сбили самолет, на котором он летел.