Последний фронтовик

– Погодите, погодите, Геннадий Фёдорович, да что вы на нас так жмёте, – оправдывался председатель. – Я зондировал этот вопрос. У нас не только москвичей, вообще фронтовиков не осталось.

В трубке долгое молчание, затем растерянный вопрос:

– Как так?

– А так, вообще не осталось. – И Виктор Герасимович стал перечислять пофамильно, куда делись последние фронтовики их поселения.

А председатель Совета ветеранов всё спрашивал:

– Как же так? А Тумаков? Мы с ним в этом году, весной, встречались.

Председателю снова пришлось повторять. На том конце провода долго молчали. Потом раздалось:

– Вот это да. И что же делать?

Хеттэ ответил:

– Так и объясните, тут уж ничего не поделаешь – вымирают фронтовики. Мы всё думаем, что они, и вы, конечно, Геннадий Фёдорович, – дай вам бог здоровья —вечные, а она, жизнь, вон как распоряжается.

На том конце молча положили трубку. Фёдор Терентьевич спросил:

– А чо это вы про фронтовиков-то?

Виктор Герасимович коротко объяснил.

Нефёд Терентьевич, забыв про Дашку-курву, оживился:

– Э, Виктор Герасимыч, нашёл, чему печалиться. Мы, старики, почитай, все фронтовики. В войну все пахали на победу так, что спин не разгибали. А бабы! Вот уж кто настоящие фронтовики! Как тогда писали-то: всё для фронта, всё для победы. Вот оно как. Они, почитай, и дома-то не бывали: то в поле, то на лесозаготовках, то шпалы ворочали, старухи и те носки да варежки вязали, портянки кроили, шинели, шапки шили. Даже мы, мелкота, без дела не сидели. Летом на сеялках, на жнейках, лобогрейками назывались, стояли, на конных грабках сено и солому сгребали, в конюшнях с лошадьми управлялись, колоски собирали. Да ещё учились. – Терентьич помялся, улыбнулся. – Грешен, и подворовывали. А как без воровства, без этого паскудного дела тогда никак было не прожить. Картовку, морковку, свеклу, репу после вспашки собирали. А уж турнепс или свекла у нас вместо сахара шли. Объездчики нам кнутами спины да задницы грели, а мы всё равно шли – жрать-то хочется. – Старик спохватился: – Да, а как же с Дашкой-то, с соседкой нашей, а? Надо на неё управу какую-то найти. Вы уж постращайте её, что ли, Виктор Герасимыч.

Слова Нефёда Терентьевича доходили до слуха поселкового главы, словно сквозь туман. Он вспомнил своего отца, полкового разведчика, грудь которого была увешана орденами. С тремя ранениями и двенадцатью так и не вынутыми осколками он работал наравне со всеми, о войне вспоминать не хотел, по всякому сторонился этих воспоминаний. Мать чувствовала, что он что-то держит в себе, мучается, мается, кричит во сне благим голосом. А перед смертью, которую он, проклятую, почуял заранее, отец разоткровенничался. Выпив стакан самогонки, он тихо, словно боясь вспугнуть свои воспоминания, рассказывал матери: «Настя, душа моя болит. Видно, не вылечить её уже. Всё хужее и хужее мне». – «А ты расскажи, расскажи, Гера, может, легче станет», – упрашивала мать. – «Ладно, слушай, может, и взаправду полегчает. Как-то, уже на территории Польши, ходили мы в разведку. Что разведке надо: дислокацию противника пронюхать да „языка“ хорошего взять. Дня три по тылам немцев ходили. И как-то так получилось, что мы снова с нашего фронта опять на передовую немцев нарвались. Мы-то думали, что мы уже к своим возвращаемся, успокоились. И вдруг прямо перед нами окопы – немецкие. Нас заметили, а не стреляют. Странно. И вдруг встают из окопов человек десять-пятнадцать, с автоматами – и на нас. Да немцы-то какие-то мелкие, орут чего-то, как пьяные, стреляют. Мы, конечно, отстреливаться, отползаем, нам никакой выгоды нет в бой ввязываться – нам к своим во что бы то ни стало вернуться надо. В общем, покрошили мы всех. У нас один убитый, татарин Феткулла Фахрутдинов, и двое раненых. На мне хоть бы царапина. Тут наши подмогли – видать, поняли, что нам туго. А когда рассматривать этих немцев стали, батюшки! Да ведь это же дети совсем, лет по четырнадцать-пятнадцать. А среди них две девчонки, одна даже беременная. А на руках у них номера. Двое ещё живых было, они и рассказали, что их немцы взяли из соседнего концлагеря, накормили, напоили, оружие дали и сказали, что если они постреляют, то отпустят домой».

Отец тогда надолго замолчал. Мать ему ещё самогону подлила, успокаивать стала: «Да что ж ты переживаешь – война ведь». А отец как заорёт: «Наши, наши это ребятишки были – русские! Понимаешь ты это? Выходит, я своих пострелял. Фашисты, гады, как заслон их использовали!» Тогда восьмилетний сын Витя слышал этот рассказ отца. А через два месяца отец угас – тихо, как и жил.

Оторвавшись от воспоминаний, Виктор Герасимович прошептал:

– Да, фронтовики. Разные они бывают.

Нефёд Терентьевич навострил уши:

– Фронтовики-то? Конечно, разные. Вот, я помню, в сороковых, не то в начале пятидесятых годов, к нам приехала семья хохлов. Домишко старый купили и жили. Так, хозяин-то тоже себя за фронтовика выдавал, даже медалью хвастался. А потом за ним пришли и в район отвезли.

– За что же его? – заинтересовался Виктор Герасимович.

– Так, предателем оказался или полицаем – точно уж не помню. Осудили его. Да, вот вспомнил, – оживился старик. – Кто-то мне говорил, что на третьем кордоне живёт какой-то старик, одинокий, слух идёт, что он тоже как будто воевал. Правда, сам не признаётся. Да о нём никто ничего толком не знает – так, сплетни бабские.

– Интересно, – оживился и Виктор Герасимович. – А почему не признаётся? Насколько я знаю, есть старики, которые и пороху не нюхали, а тоже всякими правдами и неправдами хотят во фронтовики записаться, чтобы льготы и жильё бесплатное получить.

– Да откуда я знаю. Может, тоже прощелыга какой или полицай бывший. Говорят, что и сидел. Ведь мне уже под восемьдесят подкатывает, я в тридцатом родился, а старику этому, если он на фронте побывал, уже под девяносто должно быть.

– А как он к нам попал, откуда приехал?

Терентьевич замахал руками:

– Не знаю, ничего не знаю. – Он покрутил пальцами возле волосатого уха. – Бабы болтают. А откуда они про это знают? Известно, что у баб вместо титек да задних половинок тоже, будто, уши приделаны. А устроил на кордон этого старика будто бывший директор леспромхоза, который давно развалился. Правда, он три или четыре года назад, как помер.

– Интересно, очень интересно. Надо бы заглянуть на этот кордон, я там еще ни разу не был. – Виктор Герасимович вынул из стола папку, полистал её. – Так. Живут там семь человек. Игнашкины, Трухины, Шереметьев. Обязательно надо заглянуть.

– Так, вы поможете мне, Виктор Герасимыч? – напомнил Терентьич.

– Насчёт чего?

– Да с соседкой нашей, курвой. Вы уж постращайте её, чтобы она помои на наш огород не сливала.

– Ладно, ладно, поговорю. Вы идите.

Придя домой, за щами Виктор рассказал жене про проблему с фронтовиками. И пожаловался:

– Вот, скоро праздник Победы, а его и встречать не с кем – вымирают фронтовики. Ну, какой без них праздник.

Та фыркнула:

– Народ давно подметил: пока есть к чему присосаться, будут и комары.

– Ты о чём это?

– А о том. Блокадники, дети войны, узники лагерей, те, кто под оккупацией был – всем им положены льготы. Я, конечно, понимаю – настрадались люди, страху натерпелись – пусть получают. Но ведь к ним примазывается всякая шелупонь.

– Откуда ты знаешь?

– Телик смотрю, газеты читаю. Это тебе всё некогда, вот и не знаешь ничего. Вот тут недавно по телику показывали. Получал один старик льготы, пенсию фронтовую, даже новую квартиру бесплатно от государства получить успел. А когда какой-то дотошный журналист копнул глубже, оказывается, он вовсе и не фронтовик.

Виктор Герасимович оторвался от лапши:

– Как это может быть?

– Эх, каким был ты наивным, таким и остался! – укорила жена. – «Как, как?» Когда-то он не то в сельсовете, не то в райисполкоме работал, справил себе липовый документ – что будто участвовал в боевых действиях на фронте. Даже медали себе на рынке купил, на разные собрания и торжества в честь праздника Победы ходил. Тут-то его, миленького, и прижучили через газету. Так, он червём извивался, чтобы фронтовую пенсию, льготы да квартиру не потерять. Конечно, кто же от такого жирного куска просто так отказывается!

– Не понимаю, – возразил Виктор, – как такое могло случиться. Ведь, прежде чем дать какие-то льготы, в инстанциях каждый документ под микроскопом изучают, перепроверяют, прежде чем принять окончательное решение. Это какую же чёрную совесть надо иметь, – возмутился муж, уже допивая чай, – чтобы примазаться к таким заслуженным людям! Я бы не смог, как после этого людям в глаза смотреть – от стыда сгореть можно.

– Ну, у таких людей ни совесть, ни стыд не возгораются – они у них тлеют головёшками и дыма не дают.

– А кто же он самом деле-то был? – спросил Виктор.

– Да будто бы заключённых в лагере охранял, – ответила жена и вдруг озарилась от мысли лицом: – Или вот ещё, не забыл? Помнишь Василия Борисовича Кукушкина? Ну, того самого, который кладовщиком работал?

– Помню, конечно, как не помнить – хороший мужик. И что?

– Так вот, он тоже фронтовиком стал, – выдала новость жена.