Пепел родного очага

– А я знаю, я документы ваши посмотрела. Только имя у вас очень сложное, я никак не могу его запомнить.

– Тогда зовите просто Паша. Меня на фронте все так звали.

– Хорошо, Паша.

Хункарпаша одолел всего с десяток ложек горячего супа с домашней лапшой и почувствовал, как его снова повело. Но скоро головокружение прошло, он отер полотенцем мокрое лицо и виновато сказал:

– Никогда не думал, что буду как новорожденный ягненок: сил нет встать, даже есть тяжело.

Надя снова засмеялась:

– На новорожденного ягненка вы совсем не похожи, скорее, на породистого бычка. Через денек – другой на ноги встанете, тогда вас уж ничем не удержишь. – После паузы почему-то осторожно спросила: – Дома ждут?

– Да, очень ждут. Они даже не знают, где я сейчас нахожусь. Так обидно. Обещал к Новому Году быть дома. Сколько же я у вас пролежал?

– Сегодня пятый день. До Нового Года еще целая неделя, так что успеете до праздника увидеть своих родных.

Хункарпаша уловил в ее голосе грустинку. Не зная, что с ней происходит, попытался подбодрить не то себя, не то ее:

– Ничего, все будет хорошо, Надия. А где живут ваши родственники?

Он не заметил, как вмиг потухли ее глаза, и лишь голос, с трещинкой, приглушенный, насторожил его:

– У меня, кроме тети Полины, никого и не осталось… – Хункарпаша мысленно выругал себя самыми последними словами и уже хотел перед ней извиниться, но Надежда продолжала: – Отец еще в финскую погиб, мать в оккупации где-то сгинула, старшего брата убили под Смоленском, совсем недалеко от нашей деревни, где мы жили. От деревни ничего не осталось, мне и возвращаться было некуда. У меня есть еще младший братишка, Коленька. По разговорам, его угнали в Австрию, и до сих пор от него никаких известий. Писала запросы, искала – никто ничего не может ответить.

– Тетя Поля тоже одна?

– Нет, у нее сын живой. Он военный, служит сейчас в Германии.

После долгой, неловкой паузы Хункарпаша спросил:

– Вы так и не рассказали мне, как же я очутился у вас.

– Да все просто. – Девушка села на табуретку, прогладив под собой юбку, и облокотилась правой рукой об стол, подперев ею щеку. – Когда вас выгрузили из эшелона, комендант позвонил в нашу больницу. Там сказали, что больница закрыта, а врач уехал по вызову в какую-то деревню, там женщина рожает.

– А почему больницу закрывают? Разве так можно? – спросил Хункарпаша.

– Время такое – ворья много развелось, крадут все, что попадет под руку: что нужно и что не нужно. А потом на рынке продают. Ну и вот… А я как раз сменялась. Виктор Палыч, это комендант наш, упросил меня приютить вас до утра. Ты, говорит, – медсестра, справишься как-нибудь, а утречком в больницу отправим. Утром врач пришел, укольчики тебе сделал, таблеток дал и сказал, что машины пока нет – сломалась. Так вот и остался ты у нас…

Хункарпаша вдруг почувствовал, что ему до зарезу надо сходить по нужде. Мочевой пузырь готов был вот-вот лопнуть, а сам он чувствовал, как краска стыда заливает его лицо. Только сейчас он понял, что совершенно чужая молодая женщина все эти дни меняла ему белье и постель и выгребала из-под него дерьмо. Он мысленно представил, как это происходило, и чувство неловкости еще больше смутило его. Он вспомнил про госпиталь, где тяжелораненых и больных обслуживали молодые медсестры: они меняли испачканное кровью, калом и мочой белье, мыли и переодевали раненых, поили их и кормили, если надо, писали и читали письма. Для раненных солдат медсестры были вторыми матерями. Но тогда, на фронте, иногда в невыносимых условиях, это воспринималось как обязанность. И Хункарпаша не испытывал ни неловкости, ни стыда, а только благодарность к этим милым созданиям, созданным для украшения и продолжения человеческого рода. Сейчас же он был настолько слаб, что не смог сам встать с лежанки, а попросить о помощи ему не позволяла уязвленная мужская гордость. Но что-то, видимо, было написано в его глазах, потому что Надя внимательно посмотрела на него и, вставая, сказала:

– Паша, я отлучусь минут на двадцать, а вы здесь не скучайте. У меня есть для вас подарок. Хорошо?

Хункарпаша лишь кивнул головой.

Надя пришла через обещанное время. Ворвалась с мороза румянная, оживленная и с порога закричала:

– «Унынью-нет, веселья час настал». – Она поставила на стол патефон и с шутливостью приказала: – А теперь – срочно под тулуп, пора проветрить помещение!

Он лежал под тулупом минут десять и слышал, как она отворила окна, как с улицы доносились хрумкающие шаги прохожих, чей-то разговор, смех, завыванье грузовика, ругань, веселый смех, цокот конских копыт. А потом все стихло, и он услышал веселый голос:

– К представлению все готово! Занавес открывается!

И, когда он высунул голову из-под тулупа, в уши сразу ворвалась знакомая песня:

– Широкие лиманы, зеленые каштаны,
Качается шаланда на рейде голубом.
В красавице Одессе мальчишка голоштанный
С ребячьих лет считался заправским моряком.

На глазах Хункарпаши стали наворачиватся слезы, и он украдкой посмотрел, не видит ли их Надя. Но девушка задумчиво смотрела в окно и с улыбкой покачивалась в танце на одном месте. А утесовский хриплый голос словно обращался к нему:

– Ты одессит, Мишка, а это значит,
Что не страшны тебе ни горе, ни беда.
Ведь ты моряк, Мишка! Моряк не плачет
И не теряет бодрость духа никогда!

Когда песня закончилась, она спросила:

– Как, Паша, тебе нравится эта песня?

– Да, Надия, спасибо, ты лечишь мне душу. Так хорошо стало, вспомнил Махачкалу, Каспий, парки, сады, горы наши. В Махачкале я учился, два года, оттуда и на фронт призвали. Ты знаешь, Надия, я много раз думал там, на фронте, что никогда уже этого не увижу, мне часто снилось какое-то черное ущелье, и будто я падаю в него, и лечу, лечу! А дна все нет, и только страх один, больше ничего не чувствуешь. – Закончил он со вздохом: – Так и не долетел я до дна.

– Наверное, сон вещий был, – ответила Надя. – Хорошо, что не долетел. Нам обоим повезло. А давай я тебе еще одну пластинку поставлю! Хочешь?

Хункарпаша заметил, что они незаметно для обоих перешли на «ты», и тоже ответил:

– Очень хочу, Надия.

Девушка завела пружину патефона, поправила иглу и поставила головку на пластинку. Хункарпаша ожидал услышать что угодно, только не это. В старой тесной избе в глубине заснеженной и холодной России зажигательными молниями заметались искрящаяся мелодия «Лезгинки». Не ожидавший этого, он невольно зашевелил руками и ногами и закричал:

– Оп-па! Ас-са! Давай! Давай! Жги! Оп-па!..

Надя тоже закружилась на пустом пятачке, плавно размахивая руками и поводя головой из стороны в сторону. И вслед за Хункарпашой повторяла:

– Оп-па! Ас-са!

Когда затих последний аккорд, и раздалось шипение пластинки, Надя с хохотом повалилась на стул, а Хункарпаша с еще горящими глазами, задохнувшийся и усталый, спросил:

– Ой, Надия, порадовала ты сердце кавказского мужчины! Скажи, где взяла эту пластинку, я ее куплю за любые деньги.

– Зачем же за любые, – ответила сквозь усталый смех девушка, – я купила эту пластинку тебе в подарок. Слушай на здоровье.

Дверь в комнату отворилась, и вошла тетя Полина.

– Это что тут за свадьбу устроили? – грозно и вместе с тем шутливо спросила она. – Вот молодежь, не успели глазыньки от смерти отвести, а уже пляшут. Ты хоть его кормила, Надька?

– Да кормила, кормила, теть Поль.