Библиотека. Повести

Его грудная клетка, из которой торчал знакомый Владику его собственный кухонный нож, редко и вяло колебалась, вызывая появление изо рта неслышно лопающихся кровавых пузырей. Это был финал агонии. Женя был уже практически мёртв. Скрепкин на мгновение окаменел, затем бросился к Колибри. Он повернул его на спину, не замечая, что пачкается в крови, и приподнял его голову. Глаза уже были безжизненны. Чёрная волна безысходного горя начала неотвратимо обрушиваться на Владика, хотя какая-то часть мозга, захлёстнутая потоком пустых и суетливых мыслей, отчаянно сопротивлялась и отказывалась принять случившееся. Он зачем-то вытер Колибри окровавленный рот и тут же брезгливо бросил испачканное полотенце на пол. А затем вообще застыл как истукан. После нескольких секунд, а может, минут полной прострации, он, наконец, взял себя в руки и набрал номера милиции и «скорой помощи».

И те, и другие приехали довольно быстро с интервалом в несколько минут. Медики сразу заявили, что им здесь делать нечего, а криминальный труп – это дело милиции. Менты, проведя ни шатко ни валко необходимые процессуальные действия и опросив как-то в одночасье отупевшего и безразличного ко всему Скрепкина, не мудрствуя лукаво, забрали его, как главного подозреваемого, с собой. Не надо было им быть великими сыщиками, чтобы заподозрить в преступлении испачканного в крови человека рядом с трупом в квартире, не носящей следов взлома и проникновения посторонних лиц. Альтернативной кандидатуры у них не было, а опыт говорил, что первое впечатление, оно зачастую самое правильное.

Допрашивал Скрепкина следователь Безруков Вадим Иванович, откровенно равнодушный к своей работе немолодой служака, который, досиживая до пенсии, механически исполнял свои обязанности, доверяя интуиции и мнению оперов. Впрочем, у Вадима Ивановича это было даже не признаком равнодушия и эмоциональной тупости, а скорее проявлением пофигизма как некой защитной психологической реакции на сущность работы. Но при этом он обладал бесценным качеством. Стремлением, несмотря на обстоятельства, сохранить хотя бы подобие объективности. Он никогда не ставил цель посадить подозреваемого или, наоборот, отпустить с миром. Хотя, конечно, если на него давило начальство, особого сопротивления не оказывал, придавая делу, так сказать, соответствующее нужное направление. Но делать это не любил и случаи такие избегал, благо всегда находились коллеги, готовые на очень даже многое, включая фальсификацию, ради того, чтобы выслужиться перед начальством. Поэтому к подозреваемым, которых он прежде лично не знал и которые раньше не успели засветиться по криминальным базам, относился без предубеждения и, сам об этом не подозревая, соблюдал принцип презумпции невиновности. А не верить Скрепкину у него никаких оснований не было. История о том, что у него поселился на время учёбы друг, у которого, что не редкость, были далеко неидеальные жилищные условия, характеризовала Скрепкина только с лучшей стороны. Потерпевший и подозреваемый не были родственниками, никаких финансовых взаимоотношений, которые могли бы стать причиной конфликта, у них не было, а трений по работе вообще быть не могло. Один был студентом, а другой – библиотекарем. Никаких данных о злоупотреблении фигурантами дела алкоголем или наркотиками, как о распространённой причине бытовых преступлений, не было. И, если всё-таки не сбрасывать со счетов Владика как подозреваемого, то единственным логичным и даже очень древним мотивом конфликта между мужчинами, по мнению следователя, могла стать женщина, а проще баба, которую не поделили. И эта версия не могла не начать разрабатываться. Поэтому Безруков в первую очередь ждал информацию о личной жизни Скрепкина и Колибри и результаты дактилоскопической экспертизы орудия убийства.

Отпечатков пальцев на кухонном ноже не было. Его ручка была тщательно вытерта и, судя по следам пищевого жира, посудным полотенцем, которое было найдено рядом с телом. Тем самым, которым, как утверждал Скрепкин, он вытер Колибри окровавленный рот. И это отсутствие отпечатков естественным образом свидетельствовало в пользу его (Скрепкина) невиновности. Если, конечно, не принимать во внимание невероятную возможность наличия у того хитроумного и коварного плана, придуманного и осуществлённого, чтобы уйти от ответственности за содеянное. Мол, взял назло всем вам и вытер нож, убрав, таким образом, главную улику. А следы крови на одежде сами объясняйте. Он ведь не скрывал, что подходил к трупу и трогал его. Но в чрезмерную хитроумность нарушителей закона Безруков не верил. Он любил читать детективы и для забавы, тайно пользуясь их уроками, иногда пытался ставить себя на место преступника. Правда не для того, чтобы восстановить картину преступления и найти виновного. А, наоборот, Безруков искал наиболее безопасный путь совершить преступление, чтобы убедить себя, почему подозреваемый не мог этого сделать. В случае Колибри, априори предположив, что у Скрепкина есть мотив, он, опираясь на свой опыт, считал, что совершенно бессмысленно совершить убийство и тут же вызвать милицию, если не хочешь сразу явиться с повинной и покаяться. Убийце после совершения преступления, переодевшемуся и подчистившему за собой следы, куда логичней было бы смыться, чтобы потом засветиться в каком-нибудь людном месте, например, кабаке. И чем позднее бы он в дальнейшем «обнаружил» труп, тем крепче было бы его алиби. Хотя и такой сценарий был не без изъянов. Поэтому, мысленно предположив некую более безопасную для убийцы схему преступления, которой должен был бы руководствоваться не глупый подозреваемый, и не найдя объяснения факту, почему Владик сразу вызвал милицию, следователь склонялся к мысли, что тот скорее невиновен, чем виновен. Кстати, в квартире были найдены отпечатки и третьих, правда, неизвестных лиц.

* * *

Для библиотеки убийство Колибри и задержание Владика стали настоящей трагедией. Вэвэ теперь не расставалась с валокордином и ходила с опухшим от слёз лицом. Но, как ни странно, именно она проявила волю и, вспомнив, что у Скрепкина на белом свете никого, кроме бабушки, нет, задействовала связи сына и нашла Владику самого что ни на есть лучшего адвоката, правда дорогого. Как и следовало ожидать, ей и в голову не могло прийти, что Скрепкин может быть виновен, поэтому она встретила в штыки приход, как она выразилась, татаро-монгольского ига в лице азиатского вида опера из убойного отдела Игната Назырова. Тот, впрочем, привык к такого рода приёму, а, в принципе, вне пределов профессии был просто лапочкой для дам и своим парнем для мужчин. Но в данном случае встретились на реке Калке, то бишь территории библиотеки, лапочка-татарин и душка-русская. Разговор с Вэвэ Игната в целом позабавил, особенно, её горячая защита интересов Скрепкина, восхваление его личных качеств и, главное, бесконечные восторженные упоминания о его значительной и бескорыстной помощи библиотеке. Последний факт не мог не заинтересовать, и Назыров пометил себе на всякий случай выяснить происхождение денег Скрепкина, чтобы быть уверенным, что здесь не пахнет криминалом. Но, забегая вперёд, скажем, что в вопросе происхождения капитала Владика, Назырову ничего не обломилось. Официально деньги достались Скрепкину от безвестной старушки, очень дальней одинокой родственницы, тихо скончавшейся от рака желудка в хосписе. Откуда же было Назарову знать, что папаша Владика, не прилагая особого труда, разыскал в ближайших домах престарелых заброшенную, никому не нужную умирающую старуху, не подозревавшую, что отныне, кроме бесхозного дома-развалюхи в деревне, она стала обладательницей более чем крупного счёта в банке. И которая согласилась отписать своё движимое и недвижимое имущество мифическому двоюродному племяннику за несколько последних недель или даже месяцев более или менее нормальной человеческой жизни в хорошем хосписе.

Не удалось Назырову найти и никаких доказательств существования каких-либо разногласий и конфликтов между Скрепкиным и Колибри, которого библиотекарша, хоть и поверхностно, но знала лично как абонента и о смерти которого искренне сожалела.

А заплаканная Настя была даже красивее незаплаканной. И Назыров, нехорошо так говорить, хоть это и, правда, фальшиво изображая служебное рвение, образно говоря, присосался к ней, как пиявка. И то ему было интересно, и это… И адрес, конечно, он её выяснил, и телефон. Только толку от всего было ноль. Типичный случай, когда о покойном только или хорошее, или ничего… Да, он, Колибри, Насте нравился, они немного флиртовали, перемигивались, перешучивались. И что? Да, со Скрепкиным, подтвердила девушка слова Вэвэ, Колибри дружил. Да, даже жил у него. И что?..

Для Назырова это был очередной тупик, хотя Настя как нельзя лучше подходила бы на роль Елены Прекрасной, ставшей некогда причиной конфликта между мужиками. Игнат, конечно, понимал, что опрашиваемые или допрашиваемые им люди всегда частично врут или скрывают информацию, и считал это нормальным. И в разговорах с Вэвэ и Настей не увидел ничего такого, что выходило бы за рамки объяснимого желания не впутываться в историю или защитить свою частную жизнь.

* * *

Назыров не любил ходить на похороны, но куда деваться. Участие в них облегчало поиск круга знакомых покойного и других заинтересованных лиц. Поэтому он, зябко поёживаясь, стоял с двумя гвоздиками в реденькой толпе пришедших проводить Евгения Калибера в последний путь. Была какая-то крупная, базарного вида женщина средних лет с трагически закаменевшим лицом, видимо, мать. Рядом с ней, опираясь на руку полного, по виду насквозь пропитого мужика, тщетно пытавшегося проявить заинтересованность происходящим, стояла женщина помоложе с желтовато-чёрным старым фингалом под левым глазом, сестра Колибри. Её спутник курил сигарету, и Назыров механически отметил, что он правша, а значит, украшение под глазом спутницы, скорее всего, было подарком от него. Стояли сплочённой кучкой несколько молодых девчонок и парней из торгово-экономического университета, в котором учился Женька. Их лица не выражали скорби. Было, похоже, что они пришли из чувства долга, дабы «отмотать» и смыться. Временами они как бы незаметно подталкивали себя плечами и перемигивались, явно собираясь поскорей пойти и выпить за упокой души убиенного. Была группка людей посерьёзней и разного возраста, которые, в отличие от студентов, искренне сожалели о покойном и, как выяснилось, раньше работали с ним в ресторане. Была ещё пара-тройка людей непонятного происхождения, которые всегда почему-то оказываются на подобных мероприятиях. И, конечно, плачущие Вэвэ и Настя. А в отдалении, мрачно уставив взгляд в землю, стоял Скрепкин. Его только что отпустили из СИЗО, потому что адвокат сумел убедить следствие в отсутствии достаточных оснований для ареста. И, как бы, между прочим, намекнул, что и дело само по себе невыигрышное. Шума вокруг никто поднимать не собирался. Звёздочку за него тоже никому бы не дали. Так что, если б душа Колибри следила с небес за происходящим, то с удивлением бы обнаружила, что в соответствующих органах МВД поисками его убийцы особенно не парятся, и если дело ляжет «под сукно», никто волосы на себе рвать не будет. Да и начальники вдруг заговорили, что улучшение статистики раскрываемости вовсе не самоцель.

Впрочем, если отвлечься от чисто профессиональных интересов, то в реальности были не один, не два, а целых три человека, заинтересованных в поисках преступника. Первым был Скрепкин. Но он и сам ещё не полностью осознал свои чувства. А это были не просто суррогатные фантазии об очень или не очень кровавом сведении счетов, а холодное и прагматичное желание найти и убить виновного. Вторым, по соображениям далёким от юриспруденции, был Назыров, который был заинтересован в расследовании только потому, что положил глаз на Настю и хотел иметь легальную причину продолжать с ней отношения. И было очевидно, что торопиться в поисках он не собирался. Третье лицо также присутствовало на похоронах. Оно затесалось в ряды официантов и поэтому ускользнуло от внимания Игната. И этому лицу ох как хотелось встретиться с убийцей.

Утомительная процедура проводов человека в последний путь тем временем подходила к концу. Потихоньку и с плохо скрываемым облегчением провожающие начали расходиться. Игнат, отойдя в сторону, продолжал наблюдать, сосредоточив взгляд на Скрепкине и Насте. К его удивлению, Владик лишь на минуту подошёл к девушке и Вэвэ и, перекинувшись несколькими фразами, их оставил. Будто бы они посторонние и он даже не работал с ними. Выполнил, как принято, свой долг, сказал знакомым что-то приличествующее случаю, и всё. Потом Скрепкин подошёл к матери Колибри и что-то долго эмоционально и искренне ей говорил. Было заметно, что его слова явно дошли до безучастной в горе женщины, и она несколько раз ему благодарно кивнула.

Назыров полагал, что сотрудники библиотеки уйдут вместе, но этого не произошло. Скрепкин, на прощание, махнув рукой и не предложив дамам их подвезти, укатил куда-то по своим делам. Это вовсе не огорчило Игната. Во-первых, безразличное отношение друг к другу Владика и Насти убедительно свидетельствовало о том, что между ними ничего внеслужебного нет, а, следовательно, отпадал мотив ревности Скрепкина к Колибри из-за девушки. А во-вторых, что для сыщика было гораздо важнее, Назыров мог теперь вызваться подвезти Настю, правда, получив в нагрузку и Вэвэ.

И, наверное, из-за наличия последней поездка получилась мрачнее, чем могла бы быть. Валентина Викторовна была насуплена и вместо благодарности за халявную подвозку с нескрываемой недоброжелательностью поглядывала на Игната, хотя тот, сажая их в «тачку», без сомнения проявил чистой воды жест доброй воли. Усталая же Вэвэ, которая, отстояв на похоронах, успокоилась и посчитала, что выполнила свой долг перед покойным, по правде говоря, попросту не любили ментов ни татарского, ни монгольского, ни русского происхождения. Она им не доверяла, хотя никакого собственного опыта общения с ними у неё не было. Зато сколько она о них всякого слышала… И в машине, подавляя всех своей физической (весом) и административной (всё-таки заведующая) значимостью, за всех говорила в основном она, нудно и без причины настаивая на том, чтобы Назыров ни в коем случае не вёз женщин домой, а высадил у ближайшего метро. Эти словоизлияния по мере удаления от кладбища повторялись в одинаковых выражениях практически у каждой станции, благо в Москве их сейчас навалом. Но Назыров стойко терпел. Даже сделал крюк, чтобы отвести далеко живущую Вэвэ первой. А Настя в основном помалкивала, сжавшись, как мышонок, в уголке сиденья машины. Впрочем, гибель Колибри хотя и сильно её огорчила, но смертельной раны не нанесла. В связи, с чем она испытывала беспричинные, но болезненные приступы угрызений совести. И думала о том, что когда-нибудь тоже умрёт, и никому, кроме самых близких родственников, до этого никакого дела не будет.

Дорога от Вэвэ до дома Насти была совсем не такой долгой, как хотелось бы Назырову. Надо было что-то предпринимать, но он, не придумав пока ничего лучшего, просто разглядывал девушку в зеркальце заднего вида. А та, в свою очередь, хоть и не скрывала, что заметила его взгляды, сидела с безразличным видом, как будто ехала в такси. Игнат удивлялся самому себе. Никогда раньше он не терялся в присутствии красивых женщин, а тут почему-то не решался начать обычный, ни к чему не обязывающий трёп, служащий прелюдией для более близкого знакомства. А ведь время было ограничено. Сколько бы в Москве не было пробок, но в результате Настя, хлопнув дверью и бросив на прощание какую-нибудь ненужную фразу, ушла бы. Поэтому Игнат, не говоря ни слова, неожиданно вырулил на обочину и остановил машину. Девушка с удивлением и внезапно появившейся злинкой в глазах взглянула на него.

– Что случилось, господин мент? – спросила она, впервые за всю дорогу обратившись непосредственно к нему. – Бензин кончился? Так вон автобусная остановка. Доеду и так. Привыкла.

Настя, конечно же, понимала, что сыщик неровно к ней дышит. И смысл того, первого, чересчур длинного, изобилующего ненужными вопросами «допроса» тоже был ей понятен, как и смысл украдкой бросаемых во время поездки взглядов его по-мужски нагловатых, чёрных и внимательных глаз. Впрочем, объективности ради следует заметить, что Настя также обратила внимание на то, что Назыров вполне привлекательный мужчина.

В жизни Настя, как и Вэвэ, с милицией, если не брать в расчёт работников ГИБДД, никогда не сталкивалась, но какое-то представление о ментах благодаря телевизору, в котором частенько показывали интервью с милицейскими чинами, всё-таки имела. Правда, девушка не столько слушала чиновничьи глупости, сколько, как в кунсткамере, разглядывала объекты, их вещавшие. И сделала вывод, что, если не считать Нургалиева и ещё некоторых, то вес и размер живота ментов пропорционален их чину. Что соответствовало и её предыдущему наблюдению о военных. Что-то вроде того, что наблюдалось и, наверное, наблюдается в республиках Средней Азии, где, чем важнее бай, тем больше пузо. Только жаль, что менты не научились, как там, ставить себе по чину золотые зубы. А то, представляете, как было бы здорово и удобно их различать. И погон не надо. Сколько звёздочек, столько и золотых фикс. Пасть открыл – и всё понятно. А Назыров имел всё-таки не халам-балам, а звание капитана, и, по Настиной логике, должен был быть вполне откормленным кабанчиком. Но Игнат кабанчиком не был. Он был спортивен и лёгок в движениях. Его без труда можно было представить танцующим какую-нибудь сальсу, а не сидящим, пыхтя и упираясь животом в край стола, в служебном кабинете. Да и лицо у него было ничего. Такая интригующая смесь кривляющейся обезьянки с невозмутимым татарским ханом.

Но в Настины планы не входило, только отойдя от могилы Колибри, приятеля, чуть не ставшего кем-то большим, затевать интрижку с малознакомым мужчиной, к тому же ментом. А тут ещё и неприязнь к нему начальницы сыграла роль. Люди – они ведь, как собачья стая, если начинают лаять, то все вместе. Поэтому вероятность, что Назырову ничего у Насти не обломится, была весьма высока. Даже мог нарваться и нарвался на то, что является самым противным и обидным для мужчин, на женское хамство.

Игнат даже растерялся от вопроса Насти, поставленного в такой негативной форме. Он не понимал причины, зачем так откровенно демонстрировать отрицательное отношение. В конце концов, он вёл себя с этими двумя дамами вполне корректно. Да и в связи с расследованием ни одной из них его присутствие ничем не угрожало. Так какого чёрта? Он понимал, что мог просто не нравиться Насте как мужчина, но зачем из этого устраивать шоу? И вообще, если уж на то пошло, зачем злить мента? Это ведь, как минимум, недальновидно.

– Нет, госпожа инженер-радиоэлектронщик, она же уборщица в библиотеке, бензин у меня не кончился, – с иронией, прикрывающей раздражение, сказал он. – Но двери машины открыты, и, если хотите, можете дальше добираться сами. Мне, честно говоря, и так хватило присутствия вашей начальницы, которая не пожалела усилий, чтобы продемонстрировать мне своё «фэ». И вашего отдельного «фэ» мне не требуется.

Перегнувшись через спинку сиденья, Назыров распахнул заднюю дверь. Настя, внезапно почувствовав себя полной дурой, было дёрнулась к выходу, но замешкалась. Глупо конечно, но бывает, что длинные и стройные ноги тоже мешают. И она вдруг представила, как неуклюже будет выглядеть, когда начнёт двигать в сторону попу, подтягивая вслед за ней ноги. И так попеременно. Попа–ноги, попа–ноги. Слава богу, хоть юбка не была очень короткой. А то ведь этот гад продолжал её сверлить своим чёрным глазом. Нет, чтобы интеллигентно отвернуться. Одно слово – мент. Настя даже набрала воздуху, чтобы сказать Назырову какую-нибудь колкость, но вместо этого неожиданно для себя спросила:

– Так какого же чёрта вы, капитан, как вас там, Турсунзода или ещё какой-нибудь Зода, остановились?

– С вашего позволения, мадемуазель, моя фамилия Назыров. Турсунзода, если не ошибаюсь, был таджикским поэтом. А я татарин, – с лёгкой издёвкой прокомментировал Игнат и добавил: – А вот звание вы запомнили правильно. Хотя вообще-то меня зовут Игнат.

– И на фига мне ваше имя? – продолжая злиться, спросила Настя.

Назыров какое-то время молчал. Наверное, чтобы прибавить себе солидности, как с оттенком презрения подумала девушка. Но тот просто собирался с духом и, наконец, проговорил:

– В принципе это, как вы сами решите. Может, и в самом деле на фиг не нужно. Просто я бы хотел, чтобы вы видели во мне не только мента. А остановился только для того, чтобы сказать, что вы мне нравитесь, и я бы хотел вас видеть не только в силу служебной необходимости. Видите ли, я боялся, что мы приедем, а я так и не успею ничего сказать.

Услышав эту тираду, Настя почувствовала себя ещё большей дурой. И в самом деле, что она из себя строит? И чем он ей насолил? Ведь ничем. Нормальный, даже симпатичный мужик клеится к бабе. То есть к ней, Насте Кравчук. Что ж тут такого? Она же не Вэвэ. Но, тем не менее, её глаза продолжали сердито гореть, а губы презрительно сжиматься, превращая рот в тонюсенькую чёрточку. Однако выходить она почему-то передумала. Захлопнув дверь машины, Настя снова поудобнее уселась и, по-куриному нахохлившись, строго проговорила:

– Поехали, капитан. Сегодня плохой день для развития случайного знакомства.

Назыров грустно усмехнулся и, заводя машину, проговорил:

– Знаете, Настя, это ведь только одному богу известно, какой день и для чего хороший или плохой. Мне было одиннадцать лет, когда умерла бабушка, и я в первый раз побывал на похоронах. Эта процедура оставила у меня тяжёлый осадок. И потом на поминках я всё время подходил к матери и отцу и по очереди обнимал их, как будто хотел лишний раз удостовериться, что они живы. День похорон – это день, когда мы начинаем ценить живых, и, может, единственный, когда не лицемерим, говоря о чувствах.

Сердитое и неприступное выражение сошло с Настиного лица, и оно снова стало печальным.

– Женьку жалко. Ты сумеешь найти его убийцу? – спросила она.

Назыров не мог не заметить и не оценить, что девушка обратилась к нему на «ты», но врать не стал.

– Настя, в жизни всё совсем не так, как в детективных сериалах. А в убийстве Жени отсутствует самое главное, мотив. Не зная «зачем», нельзя строить предположения и «кто». Но Мухтар, то бишь я, постарается.

Тем временем они подъехали к Настиному дому. Девушка уже успела перебраться к двери, и проблема «попа–ноги» при выходе теперь её не волновала. Да и ледок в отношениях без сомнения дал трещину, хотя и друзьями они пока не стали. Настя, восстановив на лице нейтральное выражение и, коротко и суховато поблагодарив, попрощалась. Лишь когда она уже почти повернулась спиной, Игнат спросил:

– Я могу вас ещё увидеть? Скажем, не как свидетельницу по делу об убийстве?

Настя усмехнулась и, сморщив носик, бросила:

– Конечно. Запишитесь в библиотеку.

Назыров изобразил на лице разочарование и, когда девушка отдалилась на достаточное расстояние, по-русски выразил свои чувства в витиеватом матерном выражении. Он умел ругаться и по-татарски, но никогда этого не делал. Татары употребляли такие выражения в конкретных случаях, чтобы оскорбить, а русские просто колебали воздух, выражая эмоции. Или вообще просто так, вместо междометий.

Но сдаваться капитан не собирался. В конце концов, подбивать клинья под даму сердца под видом посещения библиотеки – вовсе не такая плохая идея.

* * *

Скрепкин и Вэвэ, конечно, сделали кислые лица, когда он пришёл записываться, но всё же вякнуть, что тот не из их района не рискнули. А Владик почему-то вспомнил книжку Гашека и его знаменитого солдата Швейка. Там была история про то, как тот торговал собаками. И фигурировал некий тайный агент полиции Бретшнейдер, который, пытаясь уличить Швейка в измене Австро-Венгерской империи, завёл с ним близкое знакомство и для этого регулярно покупал у него псов. Они же, оголодав, его и сожрали. Примерно такую аналогию Скрепкин видел и во внезапно возникшей у мента тяге к чтению. Единственное, что книги не могли сделать с Назыровым – это его съесть. И Вэвэ с Владиком, не сговариваясь, сожалели, что у тех нет зубов. Но Игнат по этому поводу и в ус не дул. Убийство Колибри, хочешь не хочешь, ему надо было разруливать, а ведь и по другим делам работы хватало. Однако начальство, слава богу, по этому эпизоду особенно не дёргало, и предложенная Игнатом идея «внедрения» в библиотеку и разработки связей покойного была сочтена разумным, хотя с точки зрения затраты времени небесспорным шагом.

Если смотреть правде в глаза, освобождение Скрепкина из СИЗО сильно подпортило планы «убойного» отдела. Побудь тот хотя бы ещё чуть-чуть в камере среди правильных пацанов, глядишь, и написал бы чистосердечное признание, теперь же его повторное задержание без новых улик стало бы полным обломом. А этих улик как раз и не было.

Надо отдать должное, сыщики добросовестно провели следственную работу. Опросили соседей, отработали ближайшие связи убитого, но ничего путного не нашли. Многое можно было списать и на простое невезение. Впрочем, оно почти всегда сопровождает любое следствие. Например, видеокамера при входе в подъезд престижного дома убитого, как назло, была неисправна. И это была не случайная, единичная поломка. В последние месяцы неисправности возникали с завидной регулярностью. Конечно, их быстро устраняли, жильцы получали порцию формальных извинений, но днём раньше, днём позже, а история повторялась снова. И они (жильцы) уже собрались обращаться в свою управляющую контору с просьбой поменять организацию, занимающуюся видеокамерами. Им было неведомо, что нечто подобное происходило в элитных домах, офисах, магазинах, находящихся по соседству. Да и откуда же им было знать, что их район стал ареной конкурентной борьбы двух компаний, устанавливающих и обслуживающих видеонаблюдение, «Аквилона А» и «High-Tech Security». И сыщикам приходилось надеяться только на сведения дотошной, всевидящей и всезнающей консьержки, которая вне зависимости от того, работала или нет камера слежения, вела свою сверхнадёжную, прошедшую закалку сталинскими временами бухгалтерию. Но она поклялась ментам, что никто из посторонних во время убийства в подъезд не заходил. Более того, продемонстрировала тетрадь, в которой были аккуратно зарегистрированы по времени, номеру квартиры и по фамилии входящие в дом, но не живущие в нём лица.

Одна беда, следствие не знало, что таких тетрадей у неё две. Одна, так сказать, для парадного, а другая для чёрного входа. Но показывать милиции вторую она не собиралась. И всё это потому, что её внук отбывал наказание в Мордовии за квартирную кражу, которую, как она считала, не совершал. А, кроме того, этот «чёрный» кондуит мог пригодиться ей самой. Как пригодились в одной известной истории ордера на конфискованную мебель архивисту Коробейникову. Люди-то в доме Скрепкина жили небедные, и ходили к ним такие же. А не все, понимаете ли, хотят, чтобы знали, что к ним кто-то приходил. Или, наоборот, они к кому-то. Мужья там всякие или жёны. Вот ушлая дама и имела, то в виде «добровольных» пожертвований, то вследствие ненавязчивого шантажа, за участие в пакте о нераспространении информации вполне весомый «чёрный» нал. Но всё-таки всех, чтобы те потом не могли отрицать факты, регистрировала в отдельной тетрадке. А то, что от сокрытия информации могли пострадать интересы следствия, ей было по барабану. И сыщики не имели ни малейшего понятия, куда копать.

А следователь Безруков вообще не особенно волновался. Проще говоря, не брал себе в голову. Убитого парня ему, в общем-то, было жалко, но он не видел в связи с этим причины сажать, ради «галочки», производящего безобидное впечатление Скрепкина. В конце концов, одним «висяком» больше, одним меньше, один хрен.

Но сам главный подозреваемый не собирался успокаиваться. Впрочем, и на помощь следствия он тоже не надеялся. Слава богу, что его самого хотя бы отпустили. Правда, его дилетантские, повторяющие работу сыщиков попытки выяснить что-то у соседей тоже ни к чему не привели. Он рассчитывал, что с ним они, может быть, будут откровеннее, но ошибался. Соседи или ничего не знали, или не хотели говорить. Они были обеспеченными людьми и охраняли, как зверьё, только самих себя и только свою территорию. А кто, кого и зачем где-то там, пусть даже по соседству, зарезал, их не волновало. Не хватало ещё и показания давать. Не повезло ему и с консьержкой. И хотя ей нравился этот интеллигентный Владик, и она сожалела о гибели Жени, впутывать в дело о варварском убийстве двух милейших и без сомнения законопослушных граждан, заходивших в подъезд во время преступления, не собиралась. Мужчину она видела и раньше, а женщину в первый раз, но подозревать их в том, что они могли кого-то убить…

И всё-таки Скрепкину, как любому новичку, повезло. В некотором отдалении от элитного дома Владика стояла обыкновенная двенадцатиэтажка времён застоя. И жил в ней дядя Муся. Но «жил» – это как посмотреть… Скорее обитал в подъезде на матрасе на лестничной площадке между четвёртым и пятым этажом недалеко от квартиры, в которой был прописан, и из которой его выперла собственная дочь. И звали его вовсе не Муся, а Николай Иванович Мусин, когда-то вполне уважаемый человек, персональный пенсионер российского значения, правда, сильно пьющий. А дядей Мусей он стал из-за глупого стечения обстоятельств и с лёгкой руки семилетнего мальчонки, гордого тем, что родители первый раз в жизни доверили ему самостоятельно вынести мусор. А у мусорных баков, как назло, в этот момент по своим делам крутился злополучный Мусин. Понятно, что мамаша, коршуном глядящая из окна, чтобы, не дай бог, кто-то не обидел её чадо, увидев Николая Ивановича, заорала на весь двор: «Мусин! Отвали! Дай мальчику подойти». А тому её пацан и даром не был нужен. Только мальчику послышалось не Мусин, а Муся, как звали кошку на даче, и, как хорошо воспитанный ребёнок, он с тех пор стал приветствовать своего знакомого словами: «Здравствуйте, дядя Муся». Так это прозвище, как его хозяин не злился, и прилипло.