Три мушкетера

Миледи не ошиблась; Фельтон явился снова, и не обращая внимания, завтракала ли миледи или нет, велел вынести из комнаты стол, который приносили обыкновенно со всем накрытым.

Когда все ушли, Фельтон остался; он держал в руке книгу.

Миледи лежала в кресле перед камином прекрасная, бледная и покорная.

Фельтон подошел к ней и сказал:

– Лорд Винтер – католик, так же как и вы, думает, что лишение церковных книг и обрядов вашей религии может быть для вас тягостным, поэтому он согласен, чтобы вы читали каждый день вашу обедню; вот книга, которую он прислал вам для этого.

Заметив, с каким видом Фельтон положил книгу на столик, стоявший возле нее, каким тоном он произнес слово обедню, и какая странная улыбка мелькнула при этом на губах его, миледи подняла голову и внимательно взглянула на офицера.

По скромной прическе, по крайней простоте костюма, по суровому, непроницаемому выражению лица она узнала в нем одного из тех мрачных пуритан, которых так часто встречала при дворах как короля Иакова, так и короля французского; куда они, несмотря на воспоминание о Варфоломеевской ночи иногда приходили искать убежища.

На нее нашло внезапное вдохновение вроде того, которое является только гениальным людям в критические минуты, когда решается судьба всей жизни их.

Эти два слова «ваша обедня» и взгляд, брошенный ею на Фельтона, объяснили ей всю важность ответа, которого от нее ожидали.

Со свойственною ей быстротой соображения она отвечала, не задумавшись.

– Мне! – сказала она с тем же пренебрежением, какое заметила в словах офицера; – мою обедню! лорд Винтер, развращенный католик, очень хорошо знает, что я не принадлежу к его вере; он хочет поймать меня в западню.

– Какой же вы веры? – спросил Фельтон с удивлением, которого не мог скрыть, при всем уменьи владеть собой.

– Я скажу это только тогда, когда пострадаю за свою веру, – сказала миледи с притворною восторженностью.

Миледи видела по глазам Фельтона, что она много выиграла этим ответом.

Несмотря на то, он не сказал ни слова, только глаза его обнаруживали его мысли.

– Я в руках врагов моих, – продолжала она с восторженностью, подмеченною ею у пуритан. – Господь спасет меня, или я погибну за Господа моего; вот ответ, который прошу вас передать лорду Винтеру. Что же касается до этой книги, – прибавила она, указывая пальцем на молитвенник, но не дотрагиваясь до него, – вы можете взять ее и сами ею пользоваться, потому что вероятно, вы вполне сообщник лорда Винтера, как в угнетении моем, так и в ереси.

Фельтон молча взял книгу и ушел в задумчивости.

Лорд Винтер пришел около пяти часов вечера; миледи успела в продолжение дня составить план своих действий; она приняла его так, как будто она была ни в чем не виновата.

– Кажется, вы отступились от своей веры, – сказал барон, садясь в кресло напротив миледи и небрежно протягивая ноги.

– Что вы хотите этим сказать?

– Я хочу сказать, что со времени последнего свидания нашего вы переменили веру: уж не вышли ли вы за третьего мужа, протестанта?

– Объяснитесь, милорд, – сказала с важностью пленница, – потому что, право, я вас не понимаю.

– Может быть, вы не исповедуете никакой веры, это еще лучше, – сказал насмешливо лорд Винтер.

– Конечно, это больше сообразно с вашими правилами, – сказала хладнокровно миледи.

– Признаюсь вам, что это для меня совершенно все равно.

– Если бы вы и не признавались в своем равнодушии к вере, то ваш разврат и ваши преступлении уже достаточно обнаруживают его.

– А, вы говорите о разврате, госпожа Мессалина, Леди Макбет! или я не расслышал, или вы очень бесстыдны.

– Вы говорите такие речи, потому что вы знаете, что наш разговор подслушивают, – сказала хладнокровно миледи, – и хотите вооружить против меня ваших тюремщиков и палачей.

Тюремщиков! палачей! А, вы начинаете говорить как поэт, и вчерашняя комедия переходит сегодня в трагедию. Впрочем, через восемь дней вы будете там, где вам следует быть, а мое дело будет кончено.

– Дело бесчестное! безбожное! – сказала миледи с увлечением жертвы, упрекающей своего судью.

– Право, мне кажется, что она сходит с ума, – сказал Винтер, вставая. – Успокойтесь же, моя пуританка, а то я велю посадить вас в тюрьму. Верно, это мое испанское вино подействовало на вашу голову, не правда ли? Но успокойтесь, это отчаяние не опасно и не будет иметь никаких последствий.

И лорд Винтер ушел.

Фельтон был действительно за дверью и не проронил ни слова из этой сцены.

Миледи угадала.

– Ступай, – сказала она вслед брату: – напротив, последствия скоро будут, но ты, глупец, заметишь их тогда только, когда уже нельзя будет их уничтожить.

Снова наступила тишина; прошло два часа, принесли ужин, миледи в это время громко читала молитвы, которым научилась у старого слуги своего второго мужа своего, самого строгого пуританина. Она казалась восторженною и не обращала никакого внимания на то, что происходило вокруг нее. Фельтон сделал знак, чтобы ей не мешали, и когда все было приготовлено, он тихо вышел с солдатами.

Миледи знала, что за нею наблюдают и прочитала все молитвы до конца; ей казалось, что солдат, бывший на часах у ее двери, не ходил по коридору, а как будто слушал ее.

На этот раз она была довольна; она встала, села за стол, ела мало и пила только воду.

Через час пришли убрать стол, но миледи заметила, что Фельтон в этот раз не пришел с солдатами. Следовательно, он боялся видеть ее слишком часто.

Она обернулась к стене, чтоб улыбнуться, потому что выражение торжества в этой улыбке могло изменить ей.

Прошло еще полчаса, все было тихо в старом замке, слышно было только вечное журчание волн как тяжелое дыхание океана; миледи запела звучным, гармоничным и дрожащим голосом первый куплет псалма, очень любимого в то время пуританами.

Миледи пела и прислушивалась; часовой у двери ее остановился как окаменелый.

Догадавшись, что ее пение произвело впечатление, миледи продолжала петь с усердием и невыразимым чувством; ей казалось, что звуки раздавались далеко под сводами и как волшебное очарование смягчали сердца тюремщиков. Однако часовой, без сомнения, усердный католик, казалось, не подвергся очарованию и сказал через двери:

– Замолчите, сударыня: ваша песня печальна как De profundis, и если кроме удовольствия служить в здешнем гарнизоне нужно еще выслушивать здесь подобные вещи, это будет невыносимо.

– Молчать! – сказал строго Фельтон, которого миледи узнала по голосу, – к чему ты мешаешься не в свое дело? Разве тебе приказано мешать петь этой женщине? Нет. Тебе приказано стеречь ее, стрелять в нее, если б она сделала попытку к побегу. Стереги ее, и если она вздумает бежать, убей ее, но не отступай от приказания.

Выражение неизъяснимой радости озарило лицо миледи; но выражение это было мгновенно, как блеск молнии, и как будто не слыхав разговора, из которого не проронила ни слова, она опять запела, придавая голосу все очарование, всю силу и обольстительность, вложенную в нее демоном.

Этот голос неслыханной силы, одушевленный возвышенною страстью, придавал словам ее такое выражение, какое самые восторженные пуритане редко находили в пении своих братьев.

Офицер, приведенный в смущение пением ее, вдруг отворил дверь, явился пред миледи бледный как всегда, но с блестящими и блуждающими глазами.

– Зачем вы так поете, – сказал он, – и таким голосом?

– Извините, – сказала миледи, – я забыла, что мое пение некстати в этом доме. Может быть, я оскорбляю вас в вашей вере; но, клянусь вам, это было без намерения; простите же мне ошибку, которая может быть немаловажна, но, наверное, неумышленна.