Роман без героя

– Это хорошо, что сидел.

– Коней я любил воровать, товарищ Котов. – пояснил Карагодин. – Во мне ведь какой крови не намешано: и русская, и татарская, и еврейская, и, видать, цыганская, коль конями брежу…

– Гремучая смесь, – засмеялся Богданович, закусывая размокшим в тряпице шматком сала, который предусмотрительно взял с собой в дорогу Петр Ефимович.

– А революции где учился, товарищ Карагодин? – поинтересовался Котов, выплескивая остатки спирта в огонь зачадившего костра.

– В тюрьме той же, на каторге, – весело ответил Главантидер. – Там много евреев политических сидело, бомбил всяких… Они и политграмоте обучили. Борьбе за счастье народное… Шоб эксплуататоров скинуть, попов – самим править. По справедливости шоб было.

– Ну-ну, – скептически посмотрел на Карагодина недоверчивый Котов. – Поглядим, как ты будешь завтра свою справедливость восстанавливать, наказывая отца Василия, вбивающего в бошки слободчан, что всякая власть от Бога, а наша – от Сатаны. Гад!

– Уж будьте покойны, – успокоил «товарищей из центру» Петр Ефимович. Главантидер не подведет…

– Кто, кто?…

– Главный антихрист деревни, – расшифровал председатель «Безбожника» свою общественную должность. – А плесну-ка и я себе вволю…

– Гляди мне, политкаторжанин! – погрозил пальцем Котов. – Чтобы завтра своих «безбожников» на карачки поставил и портфель мне нашли в лесу!..

– А на хрена она тебе, твоя портфеля? – прищурил глаз Карагодин. – Я и так наперечет знаю, кого раскулачивать надобно… С десяток раскулачим. А начнем с Захаровых…

– С Захаровых? – встрепенулся Богданович. – Это не с Ивана Парменовича ли Захарова?

– С их… – удивился осведомленности секретаря Черный Петруха. – Никак знакомы?

– Знаком, – хмыкнул Богданович. – Он мне в Красной Тыре дом ставил со своим старшим сыном Федором. Золотые руки.

Котов перебил Якова Сергеевича:

– Это не показатель классовой сознательности – «золотые руки»… Золотишко припрятал – вот и стали они «золотыми». Так что за птица? Поподробнее.

Петр Ефимович задумался, потом ответил:

– Да уж шибко гордая птаха… Не нашего человек полету. Как бы вам, товарищи дорогие, объяснить… Слишком много о себе понимают Захаровы. Горделивый народ. От таких все беды. Таких и тюрьма не обломает, и каторга не согнеть… С такими совладать труднее, чем с кулачьем проклятым. Кулачье в Сибирь. И вся недолга. А этих гордецов на крик и страх не возьмешь… Они, они главный враг любой власти.

– Гордыня завсегда наказуема, – закивал лысой головой Котов.

Богданович молча ковырял палкой догорающий костер. На небо высыпали звезды. И, секретарь райкома, ища глазами знакомые созвездия, сказал со вздохом:

– Да что же ты так, Петр Ефимыч, на Захаровых-то взъелся? Они ведь твоего сына, Гришу, сколько лет кормили и растили… Как родного. А ты в это время контру аж до Тихого океана гнал.

Карагодин тяжело поднялся, стал мочиться на тлеющие угли.

– Испортили они мне сына, Яков Сергеич! – бросил он, не прекращая своего занятия. – Дюже испортили, подкулачники недобитые!.. Пармен с Парашкой, родители Ивана, люди богобоязненные, суеверные, воспитали не мужика, а мякину… Хоботье у него вместо стержня внутри. Мягок и слюняв, как сопля, жидок на расправу… А нам нужны железные люди. С железными сердцами. Я газетке вычитал.

– Ничего, ничего, – успокоил его Котов. – Еще успеет пойти в люди, как Горький Максим, пройти свои университеты. Глядишь, еще один железный Феликс придет корчевать наше полесье.

Начальник Краснотырского НКВД неожиданно обернулся ко мне:

– А вы, доктор, какие университеты прошли?

– В тюрьмах не сидел, бомбисты меня, увы, не обучали азам политграмоте, – поспешил заверить я строгого начальника.

– Это, гражданин Альтшуллер, дело поправимое, – загадочно улыбнулся мне Котов. – Вы не представляете себе, насколько это поправимо в нашем свободном государстве при нашей диктатуре.

– Тиха-а-а!..– вдруг хрипловато вскрикнул Карагодин. – Молчать, мать вашу!…

Мы переглянулись. Где-то вскрикнула ночная птица. Хрустнула сухая ветка под грузным Богдановичем.

– Что значит – «тихо»?.. – тоже переходя на шепот, спросил Котов. На всякий случай он достал из кармана вороненый наган и взвел курок.

– Не трынди!.. – свистящим шепотом оборвал Петр Ефимович. – Я слышу его… Это его вой. К покойнику. К смерти…

Котов подбросил в умиравший костер хвороста и, озираясь, стал водить дулом нагана по сторонам.

– Слышь, воить!.. – просипел Карагодин. – Думал я, шо он сдох давно… Не, живуч, гадина… Сам быстрей сдохнешь, а он будить жить и жить… Бессмертен пёс-то…

Богданович потянул меня за рукав.

– Это что – болезнь, доктор? Галлюцинации? Лечить, лечить нужно нашего боевого товарища…

– Кого это ты там слышишь? – недовольно спросил Котов. – Ежик вон в старой листве шуршит. Больше ничего не слышу.

– Тиха-а-а!.. – снова испуганно вскрикнул бедный мой пациент. – Воить пес черный! Воить, зараза!.. Навоить покойничка нам к утру, как пить дать!

Петр Ефимович поднялся на деревянных негнущихся ногах, добрел до телеги. Лошади испуганно всхрапнули, провожая возницу сторожким взглядом.

Он ухватился еще деревянными руками за бортик телеги, кое-как перевалился на еще не просохшее после ливня свежее сено. Лицо его было искажено страхом. Белые глаза смотрели на мигающие звезды, как смотрят покойники в вечность.

– Жаль мужика, – сказал Богданович. – Незаменимый для нашей власти мужик. Он ведь до последнего с контрой воевал. В тайге Уссурийской взвод офицеров один порубал. В Китай спасаться шли… Не дал врагам улизнуть. Боевой мужик, этот Карагодин. Подлечить только надобно.

– А про какого он пса-то бредил? – спросил меня Котов.

– Это типичная клиническая картина эпилепсии. В медицине называется аурой больного. Слуховые галлюцинации. Перед очередным приступом всегда одни и те же…

– Лечить, лечить, боевого товарища! Он народной власти еще пригодится…– Яков Сергеевич закашлялся, глядя, как жестоко скрутил припадок его товарища по партии.

Ему не дал договорить теперь уже вскрик Котова:

– Тиха-а-а!.. Слышишь, Богданович?

Он наклонился над его ухом, брызгая в лицо слюной и тыкая в ночную темь дулом нагана.

– Что – слышишь?

– Вой?

– Чей вой?