Захваченные территории СССР под контролем нацистов. Оккупационная политика Третьего рейха 1941–1945

Каким бы ни был истинный баланс этих противоречивых тенденций в советской морали, первых месяцев войны было достаточно, чтобы опровергнуть две крайние точки зрения, каждая из которых находила поддержку в Берлине: что советское население было безнадежно болыпевизировано и что для краха Советского Союза хватило бы легкого толчка извне, независимо от его источника и исполнителя.

В течение первых недель немцы продвигались по территории, которая до 1939–1940 гг. не была частью СССР. Разумеется, в принадлежавших ранее Польше Западной Украине и Западной Белоруссии[11 - Захваченных Польшей в 1919–1920 гг., что было зафиксировано Рижским договором 1921 г.], а также в странах Прибалтики[12 - Добровольно вошедших после свободных всеобщих выборов, на которых победили народные фронты, в состав СССР в 1940 г.] большая часть населения оставалась враждебной по отношению к советской власти. Образ почти единодушного приветствия, с которым местное население встречало немцев (образ, в последние годы доведенный до абсурда), в значительной степени отражал поддержку, которую жители западной периферии оказывали наступавшим немецким войскам.

Когда немецкая армия достигла территорий, на которых при советской власти выросло целое поколение людей, ситуация заметно изменилась. Жалобы на советский режим были по-прежнему широко распространены, но большая часть населения проявляла явно меньший энтузиазм по отношению к немцам по сравнению с их соседями в недавно захваченных западных районах. Можно было с уверенностью сказать, что отношение населения варьировалось от пассивного «настороженного ожидания» до оптимистичной дружелюбности к новым властям.

Несмотря на то что в этих районах прогерманские настроения были не так распространены, а в Красной армии резонировали сильные ноты патриотизма, не было никаких сомнений в том, что грамотные усилия, направленные на то, чтобы убедить местное население, как гражданское, так и военное, восстать против советской власти, могли бы принести существенные плоды. Но Германия не планировала удовлетворять желания народа на Востоке. Это отсутствие планирования было неотъемлемой частью нацистского подхода; считаться с восточниками значило бы скомпрометировать цели Гитлера.

Даже если нацистская догма запрещала подлинный союз с населением, рейх все же мог пытаться повлиять на него позитивной пропагандой. С сугубо прагматической точки зрения армия была заинтересована в подрыве сопротивления Советского Союза, а власти были озабочены сохранением безопасности и получением согласия на немецкое правление.

В начале войны казалось, что для достижения этой цели прилагались серьезные усилия. Послание Гитлера немецкому народу в утро вторжения содержало то, что оказалось его единственным прямым обращением к народам СССР. Его врагом, заявлял фюрер, был жидоболыпевизм, в то время как (вопреки ранней немецкой пропаганде) «по отношению к народам России немецкий народ враждебности никогда не испытывал». Через неделю Розенберг сделал достаточно неоднозначное заявление, которое можно было интерпретировать в том же ключе. «Национал-социализм, – писал он, – принимает всех, кто захочет присоединиться к нему в этой борьбе». В общем потоке пропаганды, развязанной этой новой кампанией, эти два заявления выделялись как исключения. После этого не выходило никаких обращений к населению захваченных территорий, которые можно было бы истолковать в ключе обещаний на будущее.

Объем нацеленной на Красную армию немецкой пропаганды был колоссальным. До конца года над войсками противника было сброшено более 400 миллионов листовок, произведенных пропагандистскими ротами вермахта. Их содержание, однако, было весьма ограничено: в них советским солдатам предлагалось сдаться, а силы захватчиков изображались в качестве освободителей. В то время как первый посыл мог оказаться эффективным в ситуациях, когда Красная армия находилась в тяжелом положении, последний оказался полным провалом. Хотя в многочисленных сообщениях с фронта предлагалось использовать более «позитивные» и «существенные» лозунги, а сотрудники отдела пропаганды, в число которых входил ряд прозорливых немецких экспертов по советским вопросам, неоднократно выносили рекомендации по обещаниям самоуправления, земельной собственности и гражданских свобод, никаких радикальных изменений не последовало. Заявление Гитлера в начале октября о том, что война выиграна, сопровождалось приказом, запрещавшим любые высказывания в пропаганде на Востоке о судьбе советских территорий, будущих политических договоренностях, намерениях Германии и земельном вопросе.

Таким образом, мало того, что немецкая психологическая война велась без использования самых эффективных мотивов, ситуация усугублялась в силу двух важных заблуждений. Во-первых, агитация в пользу дезертирства советских солдат велась без учета политики и пропаганды на захваченных землях. Немцы наивно полагали, что Красная армия не узнает о фактическом положении дел на оккупированных территориях. На деле же «сарафанное радио» среди советского населения работало быстро и в данном случае точно. Сообщения о злоупотреблениях и жестокостях немцев внесли большой вклад в сведении эффективности предлагавших сдачу в плен листовок к нулю. Во-вторых, не менее важным был разрыв между немецкой пропагандой на завоеванных территориях и реальной деятельностью. Плакаты и обращения к местному населению обещали лучшее будущее (порой вопреки директивам сверху), однако подобные заявления внушали мало доверия при виде поведения немцев.

Новый крестовый поход

Тем временем в Германии нацистский тезис о Востоке повторялся с удивительной монотонностью и избитостью. Тема, изображавшая войну как миссию по спасению западной культуры, была развита в лозунге «обеспечения безопасности Европы». Утверждалось, что Германия получила «европейский мандат» на спасение цивилизации «европейским крестовым походом».

Образ «Востока», с которым эта фиктивная «Единая Европа» боролась, был проекцией довоенной нацистской версии русской истории. Большевизм был не более чем «современной формой стремления, которым были движимы Аттила и Чингисхан». Подробная и широко освещенная работа была предоставлена профессором Вильгельмом Шюсслером из Берлинского университета в ноябре 1941 г. на лекции «От Петра Великого до Сталина». Поскольку советская революция была лишь новым выражением великорусского империализма, Германия, утверждал Шюсслер, лишь продолжала свою двухтысячелетнюю миссию по освобождению Европы от восточного «кошмара».

Прежняя роль Германии на Востоке была преувеличена, чтобы оправдать нынешние претензии. Было обнаружено, что даже в дохристианские времена протогерманцы жили на юге России; около 200 г. до н. э., утверждали немцы, их предки добирались до Казани, Самары и Волги; ранняя «германизация» достигла своего апогея при готах, когда «пространство между Балтийским и Черным морями было заключено в скобки под скандинавским правлением». Это стало «отправной точкой для Великого германского рейха».

Народам на оккупированных территориях об этой кампании не сообщалось, но они должны были почувствовать ее последствия. Вернер Дайтц, высокопоставленный нацистский чиновник, сумел достаточно недвусмысленно продемонстрировать, что советские граждане и их территория не имеют права претендовать на суверенитет. В специальном исследовательском проекте были рассмотрены альтернативные способы эксплуатации, основанные на той аксиоме, что «конечно же… добыча должна пойти на благо Staatsvolk [т. е. немецкому народу]», который занимает и покоряет колониальный Восток. Последний же, будучи «культурно и духовно беднее», должен быть лишен своего суверенитета. Поскольку обнаружилось, что в колониальной зоне производят больше, чем потребляют, доклад завершался словами: «Это совершенно очевидно означает, что завоеванные регионы должны предоставлять рейху больше продуктов, чем получают от него».

Была заготовлена почва для заключительного этапа нацистской пропаганды: кампании «унтерменша». Геббельс заметил в своем дневнике, что «русские – это не люди, а кучка животных… Большевизм просто подчеркнул эту расовую особенность русского народа». И Гитлер согласился.

Унтерменш

В первые месяцы после вторжения советские военнопленные произвели глубокое впечатление на немцев на Востоке. Обращение немцев с пленными, в свою очередь, было, вероятно, первым существенным фактором, который настроил многих восточников против своих «освободителей».

Огромное количество советских солдат сдалось в плен в немецких котлах – более двух миллионов человек лишь за пять самых крупных сражений.

В массах советских военнопленных немецкая пропаганда разглядела свидетельство восточной неполноценности. Почти сразу после начала вторжения немецкие газеты начали публиковать фотографии красноармейцев, называя их «восточными вырожденцами». «Вот как выглядит советский солдат», – гласила типичная подпись; «азиатские и монгольские физиономии из лагерей военнопленных».

Именно в связи с этими фотографиями впервые появился термин Untermensch (недочеловек). Эти военнопленные – а значит, и все советские люди – были «низшими представителями человечества, воистину недочеловеками». «Когда борьба не имеет смысла – они борются. Когда шансы на успех еще есть – они отказываются бороться либо борются совершенно неправильно».

Эта тема была полезна и проста в использовании. Гитлер назвал восточников «монгольской угрозой»; СС вторило: «унтерменш». «Что при татарах, что при Петре I или при Сталине, этот народ рожден для ярма». Именно СС сыграли особую роль в пропаганде концепции «недочеловеков». Одна из их первых публикаций после начала вторжения официально завершила идентификацию режима и людей. Была опубликована брошюра СС: «Действительно, самая что ни на есть большевистская армия. Миллионы, обработанные всеми средствами массовой психологии, ставшие безмозглыми, пролетаризированными, с шорами на глазах; их звериные инстинкты были доведены до фанатизма, самих их превратили в машины: машины, созданные для атаки, для подавления, для сокрушения и слепого уничтожения… Машины, которые нельзя взять и переделать обратно в человеческих существ, способных рассуждать или сочувствовать беззащитным».

Хотя эта брошюра была всего лишь руководством для учебных курсов СС, другая публикация получила гораздо более широкое распространение и со временем снискала дурную славу. Эта подготовленная, проиллюстрированная и распространенная учебным отделом СС брошюра продавалась во всех газетных киосках на протяжении нескольких месяцев. Она носила название «Der Untermensch»; ее 50 с лишним страниц состояли в основном из фотографий, тщательно подобранных с целью обыграть контраст между «восточными вырожденцами» и чистыми, здоровыми «нордическими немцами». Эта брошюра эффективно продемонстрировала неполноценность «восточных преступников» и завершалась зловещим воззванием: «Недочеловек восстал, для того чтобы покорить мир… Европа, защити себя!»

Эта ядовитая и примитивная пропаганда была рассчитана на то, чтобы толкнуть немцев на большие жертвы и установить надлежащее отношение к восточному населению. Когда дело дошло до «недочеловеков», СС объявили мораторий даже на свои обычные крупицы моральности.

Кампания против недочеловеков не могла не привести к серьезному пренебрежению и жестокому обращению с военнопленными. Это также мешало советским гражданам поддерживать своих новых хозяев. Жестокое обращение с пленными вскоре стало достоянием общественности и вышло немцам боком. Кампания против «недочеловеков» со всеми вытекающими последствиями была огромной тактической ошибкой, но она была естественной частью нацистского мировоззрения.

Армия и народ

В неуловимом балансе положительных и отрицательных переживаний, которым подвергалось восточное население на ранних этапах оккупации, неспособность немцев удовлетворить желания народа, несомненно, сыграла немалую роль. Влияние пропаганды было, мягко говоря, незначительным; а отдельные контакты людей с немецкими солдатами вызывали смешанные реакции с преобладанием разочарования.

Если в течение первых недель неопределенности население еще могло сохранять какое-то самообладание, вскоре придерживаться нейтралитета стало затруднительно. Сеть немецкого контроля затянулась, отряды прочесывали сельскую местность в поисках партизан и продовольствия. В то же время на сельское население начали нападать группировки советских партизан, требуя материальной поддержки и наказывая коллаборационистов. Оказавшиеся между советским молотом и нацистской наковальней люди на оккупированных территориях были вынуждены выбирать, и в условиях неизбежной поляризации на их выбор на ранних этапах влияли различные аспекты немецкой политики и деятельности, наиважнейшими из которых, помимо обращения немцев с военнопленными, были поведение немецкой армии, деятельность айнзацгрупп и отношение Германии к разгоравшейся партизанской войне.

Политика подразделений немецкой армии варьировалась от жестокой враждебности до сочувственного сотрудничества с местным населением. Хотя многие офицеры не имели ничего против народа, покуда тот не проявлял открытой враждебности к немцам, некоторые из них отличились особым фанатизмом и подхалимством. Один из самых решительных нацистских командующих, фельдмаршал фон Рейхенау, стоявший во главе 6-й полевой армии, в октябре 1941 г. издал директиву, заслужившую личное одобрение Гитлера. В этой связи данная директива была направлена всем остальным командирам в качестве образца надлежащей военной политики. Рейхенау писал: «Кормление жителей и военнопленных, которые не работают на немецкие вооруженные силы, за счет запасов армии является таким же актом неуместной гуманности, как раздача хлеба или сигарет… Зачастую советские войска поджигают за собой здания во время отступления. Немецкая армия заинтересована в тушении этих построек ровно настолько, чтобы хватало места для расквартирования войск. В остальном же исчезновение символов былого большевистского правления, в том числе зданий, попадает в рамки борьбы на уничтожение. В этом контексте ни исторические, ни художественные соображения на Востоке роли не играют. Террор немецких контрмер должен быть значительнее угрозы остатков большевиков…»

Несмотря на официальные директивы, в рядах вермахта подобное отношение было скорее исключением, нежели правилом. «На русском фронте именно солдаты и офицеры первыми поняли, что такие огромные пространства нельзя завоевать одной лишь армией», – писал один из немецких офицеров на Востоке. Некоторые элементы были «разгневаны совершавшимися в нашем тылу ошибками и преступлениями, за которые нам приходилось расплачиваться собственной кровью».

Розенберг, опираясь на свой собственный опыт, предупреждал об опасной «притягательности Востока». Действительно, в восприятии рядового немецкого солдата вскоре возникло своеобразное сочетание отвращения и притяжения, «очарование и дискомфорт одновременно». Как сказал работнику газеты немецкий переводчик: «Было бы неплохо остаться здесь после войны и помочь восстановить эти земли. Нужно лишь правильно относиться к русским. Нужно стараться понять их чувства; так можно будет завоевать их доверие, и многие из этих бедолаг могут стать любезными и трудолюбивыми помощниками».

Разумеется, сильнее всего Восток манил тех, кто знал другую, прежнюю Россию. Балтийские немцы, русские фольксдойче, а также многие немцы, которые работали и путешествовали по Востоку, теперь вспоминали противоречивый образ старой России, «ту таинственную страну, которую я любил так же сильно, как ненавидел; которая насыщала меня, как никакая другая, и, как никакая другая, заставляла меня голодать…».

В этой смеси сострадания и отвращения элементы восхищения и сочувствия были слишком сильны, чтобы нацистские лидеры могли закрыть на них глаза. Пропагандисты намеревались нейтрализовать их лейтмотивом о том, что «старой доброй России больше нет», еще больше усилившим одержимость концепцией «недочеловека». «Всего за четверть века, – заявляли они, – этот огромный народ буквально потерял свое лицо и превратился из внутренне и внешне здоровой, вменяемой нации крестьян в серую, ограниченную массу с атрофированным телом и вязкой душой». Наблюдая за оборванными и заморенными советскими военнопленными, немцы в притворном отчаянии задавались вопросом: «Где же те добродушные русские крестьяне, представители русской интеллигенции, помещики или старые русские офицеры? Русского народа больше нет!» Советское существо было лишь роботом – «бездушные люди, орудия, пешки в руках Сталина и советских евреев».

Субъективно население на Востоке ощущало разницу между отношением к нему солдат – руководствовавшихся практическими соображениями в деле достиждения победы в войне – и большей частью немецких властей. Но относительно мягкая политика армии едва ли могла уравновесить другие, заметно более негативные явления, которым подвергались люди. Одними из самых существенных таких явлений стали массовые ликвидации, проводимые айнзацгруппами гиммлеровских СД.

Их история более известна, чем большинство аспектов восточной трагедии. Недаром истребление миллионов мужчин, женщин и детей было названо «самым ужасным преступлением в современной истории». Можно сколько угодно критиковать справедливость Нюрнбергского процесса, но уличить его в преувеличении варварств айнзацгрупп нельзя. Эти группы особого назначения, сформированные примерно за четыре недели до начала вторжения, следовали за армиями на Восток с целью истребления евреев, коммунистических лидеров и других «нежелательных» элементов. Один из четырех командиров айнзацгрупп, Отто Олендорф, заявил, что в течение первого года кампании группа под его командованием ликвидировала около 90 тысяч мужчин, женщин и детей. Деятельность этих команд была продиктована не военной необходимостью, а исключительно идеологическими соображениями.

Каким бы ни было отношение советского населения к своим еврейским согражданам и даже к комиссарам, эффект от зверств айнзацгрупп, по-видимому, был поразительно схожим в большинстве районов. Они порождали ужас, неверие и, наконец, страх того, что никто не может быть в безопасности, никто не застрахован от террора. СС стали самой презираемой и самой опасной немецкой организацией; а остальные немецкие ведомства следовали за ними по пятам, тщетно пытаясь убедить людей в том, что эти целевые группы «не имеют отношения к немецкому народу». Глубокий и непоправимый урон уже был нанесен.

Око за око

Одним из самых примечательных, но наименее изученных аспектов войны является борьба советских партизан против оккупационных сил. Поначалу основная масса населения на оккупированных территориях, по-видимому, слабо поддерживала партизанские отряды, сформированные советскими властями. Первые партизанские отряды часто распадались и сдавались. Немецкое вторжение пришло с такой скоростью, что системная организация партизан была сильно подорвана. Последующий рост партизанского движения, хоть оно и получало материальную поддержку со стороны советской власти, был возможен только после того, как были выполнены два условия: немецкая политика в отношении военнопленных стала достаточно известной, чтобы побудить многих отставших солдат Красной армии внести свой вклад в партизанское движение вместо того, чтобы сдаться немцам; а немецкая политика в отношении гражданского населения стала настолько беспощадной, что все больше рядовых солдат предпочитали опасности партизанской войны «гражданской жизни» под немцами. Однако уже на первых этапах войны применение немцами грубой силы и террора в борьбе с партизанами подстегнуло значительное количество отставших красноармейцев примкнуть к партизанскому движению.

Относительная непопулярность партизан в первые месяцы войны ставит особый взгляд на усилия Германии по их устранению. Порожденная военными соображениями, а также ощущением физической опасности, изоляцией и самообороной на оккупированной земле, решимость немецкой армии зачистить партизан «любой ценой» демонстрирует некую двойственность. Тот самый утилитарный подход, в свое время раскритиковавший приказ о комиссарах и «колониальную» политику за то, что они лишь укрепили врага, теперь настаивал на проведении армией «профилактики террором». Однако террор и неистовое запугивание вынудило значительную часть населения вернуться в советский лагерь.

Как и с военнопленными, «прагматичный» экстремизм армии в партизанском вопросе усилил «идеологический» фанатизм нацистского руководства. Поначалу Гитлер не обращал внимания на потенциальную опасность, которую партизаны представляли для его военных операций. Все еще убежденный в том, что до победы было рукой подать, он даже с радостью встретил новые предзнаменования войны на истребление. «У этой партизанской войны, – сказал Гитлер своим сподвижникам, – тоже есть свои преимущества: она предоставляет нам возможность истребить любого, кто встанет у нас на пути». Отправляя командиров тыла на зачистку очагов сопротивления, Верховное командование соответствующим образом постановило: «Главным принципом во всех предпринимаемых действиях и мерах является безусловная безопасность немецкого солдата… Русским не привыкать к жестоким и беспощадным действиям со стороны властей. Обязательное и стремительное умиротворение России может быть достигнуто только в том случае, если мы безжалостно разделаемся с любой угрозой со стороны враждебного гражданского населения. Сострадание и снисходительность являются проявлением слабости и представляют опасность».

«Коллективные силовые меры» должны применяться незамедлительно в случае даже «пассивного сопротивления», при котором преступника нельзя было выявить сразу. Отказавшиеся добровольно сдаться в плен советские солдаты за линией фронта считались повстанцами, и «обходились с ними соответствующим образом».

Этих инструкций было недостаточно для искоренения партизан. В середине сентября с согласия фюрера Верховное командование выпустило новую директиву. Ссылаясь на все оккупированные Германией регионы по всему континенту, Кейтель радикально «упростил» ответственность за враждебные действия: «При любом проявлении активной оппозиции против немецких оккупационных властей вне зависимости от обстоятельств предполагается коммунистическое происхождение».

Такое отношение неминуемо вынудило многих некоммунистов примкнуть к «московскому лагерю». Поскольку «сдерживающий эффект мог быть достигнут только с помощью особой суровости», Верховное командование санкционировало жестокое возмездие против ни в чем не повинных людей: «Соразмерной расплатой за жизнь немецкого офицера считается смертный приговор от пятидесяти до сотни коммунистам. Средства приведения приговоров в исполнение должны еще больше усилить сдерживающий эффект…»

Было очевидно, что такая политика исключала сотрудничество, а тем более «союз» с населением Востока.

Ленинград

Несмотря на то что Ленинград был важной целью, немецкие довоенные планы не регламентировали его судьбу конкретным образом. Изначально Гитлер собирался сохранить его, считая его «несравненно красивее» Москвы, которую необходимо было сровнять с землей как «центр [большевистского] учения». Когда идея разгрома вражеских городов укоренилась, фюрер вскоре добавил в список и Ленинград. 8 июля Гальдер отметил, что «фюрер твердо решил уничтожить Москву и Ленинград и сделать их непригодными для жизни, чтобы освободить нас от необходимости кормить население зимой…». Однако материальные соображения, вероятно, были не более чем удобной отговоркой для армии. Гальдер упоминал более утонченные причины, выдвинутые Гитлером по тому же поводу: уничтожение этих городов было бы равносильно «национальной катастрофе, которая лишила бы не только большевизм, но и великорусский национализм их центров». Через неделю Гитлер сообщил своим сподвижникам о предстоящих переговорах со своими финскими союзниками. Согласно бормановскому протоколу конференции, «фюрер хочет сровнять Ленинград с землей, чтобы затем передать его финнам».

В начале сентября немецкие войска стремительно приближались к городу, и Верховное командование было настолько уверено в победе, что перенаправило бронетанковые и воздушные соединения с фронта под Ленинградом на юг. Гитлер сообщил Муссолини, что захват города неизбежен. Шлиссельбург пал, Ленинград был отрезан, петля медленно затягивалась. Между тем Берлин подготовил мир к «исчезновению» бывшей столицы России на Неве. У нацистов было заготовлено оправдание: немцы якобы обнаружили советский план уничтожения города.

Тем временем армия тайно рассматривала различные варианты дальнейшего развития событий после падения Ленинграда. Стандартная оккупация была отвергнута, так как «в таком случае ответственность за продовольствие останется на нас».

Второй вариант заключался в том, чтобы запечатать город, «если возможно, с помощью окружающей его проволоки под напряжением и под охраной пулеметов». Недостатком этого решения был бы не голод населения, а «риск распространения эпидемии на наш фронт». Более того, было «неизвестно, станут ли наши солдаты стрелять в пытающихся прорваться женщин и детей». Третьим решением было бы эвакуировать стариков, женщин и детей из Ленинграда, «а остальных оставить на голодную смерть». Теоретически приемлемый путь, однако и он был отвергнут из-за новых проблем, которые он создал бы, а также потому, что «самые сильные долго смогут выживать в городе». Четвертый же вариант заключался в том, чтобы уничтожить город и затем передать его финнам. Это было «неплохим решением с политической точки зрения», но Верховное командование в соответствии с мнением Гитлера решило, что нельзя было предоставлять финнам разбираться с населением: «Это будет нашей работой».