Изобличитель. Кровь, золото, собака

– Я вот подумал… Можете вы, вот хотя бы завтра, лавку закрыть на день? Если это все же Качурин, и есть у него что-то потаенное, нешуточных расходов требующее… Чует мое сердце, он неожиданно доставшийся вольный день как раз на это и использует. Я бы на его месте так поступил. – Он усмехнулся. – Да, собственно, так и обстоит. Господа офицеры наши, оказавшись перед лицом месяца полного безделья на совершенно законных основаниях, такой подарок судьбы, между нами говоря, вовсю используют…

– Это чтобы прохвоста этого определить? Да хоть на неделю! Особенных убытков не понесу, зато, смотришь, вытянем воришку за ушко да на солнышко… А обставить все это, не вызвав у ворюги нашего подозрений, проще простого. Прекрасный есть повод. Пора уже лавку закрывать и на пару дней вызывать крысоловов. Крысы опять расплодились, спасу нет. Котов у меня там целых два, да не справляются, крыса нынче пошла такая здоровущая и наглая, что не каждый кот ее уконтрапупит. А я уж, не сочтите за хвастовство, товар держу самый доброкачественный. Зачем мне, чтобы крысы его портили? Вот и приходится этак раз в год крысоловов звать. После их трудов на какое-то время благолепие наступает – а потом новые набегают, не получится же их во всем городе враз истребить… Я на той неделе собирался, но ради дела завтра начну. Торговлю прекращаю, приказчикам – вольный день, крысоловы пару дней поработают… Годится?

– Как нельзя лучше, – кивнул Ахиллес.

За окнами темнело, и он встал, зажег керосиновую лампу с синим фарфоровым абажуром. Резко повернулся к двери – в прихожей что-то стукнуло, громко покатилось по полу пустое ведро. Ага. Определенно Артамошка вернулся. Вряд ли он так уж пьян, но света в прихожей нет, вот он впотьмах ведро и опрокинул. Рановато что-то вернулся, с хороших трактирных посиделок гораздо позже приходят…

Дверь распахнулась, и в комнату вошел Артамошка, привычно – и, как всегда, без всякой надобности вытянулся во фрунт, что при его наряде приказчика выглядело несколько уморительно.

– Вольно, – столь же привычно распорядился Ахиллес. – Проходи к столу, садись. Рассказывай. Что-то ведь да узнал?

Присмотрелся внимательно. Денщик, конечно, трезвостью никак не мог похвастать, но в общем и целом выглядел удовлетворительно – сидел все же в портерной, где крепче пива ничего не подают, да и не так уж долго сидел. Выглядел вполне годным для толкового рапорта.

– Значит, так, ваше благородие, ваше степенство… – начал Артамошка вполне рассудочно, никак не заплетаясь языком. – Пошел он, когда лавку заперли, прямиком в портерную Калабоцкого. Я за ним следом, присел за тот же столик – полупустая была портерная, народец, отработавши свое, только начал собираться, а ходит туда, можно сказать, публика чистая, весь день где-нибудь на службе занятая, галахов[15 - Галахами в Поволжье звали босяков.] молодец Калабоцкого, что стоит на входе, и на крыльцо не пускает. Ну, я кружечку выпил – вашими щедротами, Митрофан Лукич, – Колька кружечку выпил, а там, как у русских людей заведено, знакомиться стали, разговоры разговаривать. Я ему изложил в точности то, что вы наказывали, ваше благородие…

Сегодня в обед, после совета с Ахиллесом, Лукич объявил приказчикам новость. Нижний этаж дома на Полицейской занимала не одна его лавка, но и немаленькая квартира чиновника из губернской канцелярии. Лукич на нее давно точил зуб – чтобы купить и расширить в лавку на весь этаж. Цену он давал неплохую, но чиновник оказался упрямцем и твердил, что деньги у него у самого есть, пусть и не грандиозные, а к этой квартире, где родился, он очень уж привык и менять ее не собирается. Вот Лукич и объявил всем трем приказчикам: сладилось наконец с упрямцем. Через какую-то неделю ему выходить в отставку, и он еще с полгода назад приобрел под Самбарском небольшое, десятин в полсотни, но уютное именьице, куда и намерен перебраться коротать оставшуюся жизнь. Так что квартиру он продает, лавка в ближайшее время будет расширяться, и понадобится четвертый приказчик. Адресовалось это в первую очередь Кольке. Которому Артамошка и изложил сочиненную Ахиллесом и выглядевшую вполне убедительно сказочку: он, мол, в силу жизненных причин – ничуть не позорного вида! – перебрался сюда из родного города, где не один год прослужил приказчиком. Каковым ремеслом намерен зарабатывать и здесь, потому что ничего другого, собственно говоря, и не умеет. В портерной на пристани кто-то ему сказал, что купец Пожаров будет расширять лавку и искать еще приказчиков, а Пожаров, говорят, хозяин хороший, не в пример иным. Не знает ли чего об этом Колька?

– Поверил? – спросил Ахиллес.

– В лучшем виде, – ухмыльнулся Артамошка. – Так и возопил: да ведь я и есть пожаровский приказчик! Я, понятно, сделал вид, что жутко обрадовался, стал его угощать, пива велел подать, дюжину раков. И стал, как настоящий приказчик в поисках места, его о том и о сем расспрашивать… – Артамошка вновь усмехнулся, на сей раз с некоторым превосходством. – Приказчик он, может, и тороватый, только болтун несказанный, язык без костей. Столько всякого выложил, душу передо мной, можно сказать, распахнул. Встречались мне такие простаки, его только нужно поворотить в должную сторону, и он столько всякого выложит… Очень он о вас, Митрофан Лукич, хвалебно отзывался – не хозяин, говорит, а золото. Только он от вас все равно скоро уйдет…

– Та-ак… – протянул Митрофан Лукич. – Это с какого перепугу, если я для него – золото?

– Вот и я то же самое спросил, ваше степенство. Он все, как на духу, и выложил. Простак-то он простак, первому встречному собутыльнику душу распахивает, как ворота в лабазе, но житейская сметка, ничего не скажешь, имеется… Сказал, что девичьим вниманием не обижен и погулял немало, однако ж пора жизнь всерьез устраивать. Короче говоря, собрался он в близкое время венчаться с дочкой Кузьмы Иваныча Данилова. Знаете такого?

Митрофан Лукич особо не задумывался:

– Встречались пару раз. Второй гильдии, но оборотистый. На пристани держит трактир «Волга», вполне приличный, чистой публикой посещаемый, на трех пассажирских пароходах буфеты держит. До меня ему, предположим, далеко, но на ногах стоит основательно. Ну да. Из трех дочек только Наденьку замуж выдать и осталось. А дело не ладится, она уж скоро в перестарки попадет – двадцать один год девице на Рождество стукнет. Не то чтобы обезьяна в юбке, но и красавицей никак не назовешь. Да и приданое, я слышал, не такое уж заманчивое…

– Кому как, ваше степенство, – сказал Артамошка. – Кольке вот как раз заманчивое. Кроме перин-подушек – триста рублей деньгами, да вдобавок Данилов обещал на зятя буфет на «Ласточке» переписать.

– От хитрован! – хлопнул себя по колену Митрофан Лукич словно бы не без восхищения. – Из его буфетов самый доходный на «Генерале Скобелеве», за ним идет тот, что на «Аравии», а вот «Ласточкин» в хвосте плетется, хоть и не убыточный… Хитрова-ан! Уважаю.

– Кольке заманчиво, – повторил Артамошка. – Все лучше, чем в приказчиках. Буфетчиком на пароходе стоять, говорит, все лучше и легче, чем в лавке суетиться. Потом ведь, говорит, тесть будущий не вечен, рано или поздно Надежде доля в наследстве достанется. Да он уже и сейчас подумывает, что можно вскорости и буфет на «Князе Игоре» откупить: и женино приданое будет, и… – тут он ухарски так подмигнул – на службе некоторые сбережения сделал… Ну, мы ж с вами, ваше степенство, понимаем, что за сбережения такие…

– Да уж… – фыркнул Митрофан Лукич. – Но отшелушивал, стервец, в меру, не упрекнешь… Коли уж испокон веков заведено… Ишь ты… Простак-то он простак, да губа не дура. Буфет на «Князе Игоре» весьма даже доходен, особенно когда его Зеленов или Артюхов нанимают для увеселительных плаваний. Ну да, хозяин стал стар, на покой собирается… Ну, Колька, хват… И дальше что было?

– Вот он мне и говорит: Артамоша, друг – я у него как-то сразу в друзья попал, – даже если лавка не расширится, можешь попытаться на мое место поступить. – Артамошка хитро улыбнулся. – И вот тут уж нам Бог велел его как следует порасспрашивать: а что за народ остальные приказчики? С кем, если сладится, бок о бок служить придется? Вот он и порассказывал подробно… Трений меж ними никаких нет, чего нет, того нет, – но вот и дружбы, в противоположность тому, что бывает меж приказчиков в других лавках, – тоже нет ни малейшей. Якушев скучный, как чернильница, не интересный, ни в хорошем трактире с ним душевно посидеть, ни в картишки сыграть, ни уж тем более вдвоем за девицами приударить. У жены не то что под каблуком – под двумя. Разве что пару раз в неделю в превеликой тайне к Аверинцевой в бордель шныряет, да и то не более чем на часок, чтобы жена не заподозрила…

– Приворовывает? – спросил Митрофан Лукич.

– А как же без этого, уж простите, ваше степенство… Но умно – по монеточке… А вот с Качуриным, Колька рассказывал, у него не ладится дружба совсем по другим причинам. Тот на Кольку смотрит свысока, будто не приказчик, а барин какой. Мол, Колька – мизерабь[16 - Мизерабль – ничтожная личность (франц.).] с четырьмя классами начальной школы, а Качурин шесть классов гимназии окончил, а потом поднапрягся и сдал за полный курс экстерном. В Казани – потому и не знал тут никто.

– Вот не знал… – протянул Митрофан Лукич.

– Теперь понятно, – сказал Ахиллес. – А я-то голову ломал: как он сумел попасть в вольноопределяющиеся, не имея полного курса? Вот оно что…

– Только он отчего-то скрывает, что у него полный курс, – сказал Артамошка. – И что он – «ваше благородие», тоже скрывает. Всем говорил, что он экзамен на офицерский чин, как вольноопределяющиеся имеют право, в полку сдавать не стал, а на самом деле сдал. В Казани, где и служил. Так что он теперь – прапорщик запаса, полноправное его благородие, хоть звездочка и одна, да погоны золотые, случись война, не винтовку таскать будет в серой шинельке…

– Чем дальше, тем интереснее… – сказал Ахиллес. – Вы, Митрофан Лукич, выходит, ничего этого не знали?

– Видит Бог, не знал! – заверил Митрофан Лукич и даже размашисто перекрестился. – Нешто я вам не сказал бы, если б знал? Я ж понимаю – в таком деле о человечке надо всю подноготную выкладывать. И ведь никто не знал! Никаких разговоров не было, иначе мимо меня бы не прошло! А Кольке-то как удалось выведать?

– А он мне и это выложил, простая душа, – ухмыльнулся Артамошка. – Был у него мимолетный амур с одной барышней с телефонной станции. Хватает таких барышень: вся из себя приличная, а вот втихомолку оч-чень далеко с кавалерами заходит. Перебрала она как-то шампанского вина, да и рассказала Кольке: был у нее с полгода амур и с Качуриным. Вот именно, ваше благородие, ваше степенство. Опять-таки все полагают, что Качурин женщин избегает, а на деле вовсе даже наоборот. И к мадам Аверинцевой он частенько заглядывал, и вообще во Французском квартале свой человек, и приличных внешне барышень не пропускал. Только потом они из-за чего-то с той барышней рассорились смертно. Знала она о нем немало, но помалкивала: говорила, он ей при окончательном разрыве пригрозил, что убьет, если какие сплетни о нем пустит. И револьвер под нос ткнул, маленький, блестящий. Может, она, перепив, и присочинила, а может, и нет. Такой может и револьвером пригрозить…

– Как же никто ничего не знал про Французский квартал? – в совершеннейшей растерянности вопросил Митрофан Лукич. – Коли он там завсегдатай?

– А тут самое интересное, ваше благородие, ваше степенство! Ходил он туда всегда загримированный, как актер. Ей-богу! Так Кольке та барышня рассказывала. Свои волосы у него русые, и стрижен, как приказчику надлежит, вообще человеку приличному. А туда он надевал парик с черными кудрями до плеч, усики приклеивал на манер тех, что у французского комического актера синематографа Макса Линдера, надевал этакую блузу, вместо галстука бант повязывал. И так умел держать обхождение, что все его принимали за художника, под городом живущего… Ну мало ли кто в веселые дома ходит, не стали б за ним следить… А вот барышня та, с телефонной станции, можно сказать, послеживала. Колька говорит, у него впечатление осталось, что хотела она о нем собрать что-то неприглядное, да и пустить в оборот сплетникам нашим. Крепенько он ее чем-то обидел, чем, правда, не говорила. Колька по некоторым признакам полагает, что Качурин ей всерьез жениться обещал, а потом пошел на попятный, из-за такого девицы любых сословий сплошь и рядом, извините на грубом слове, стервенеют. И частенько мстить пытаются. Только ничего у нее не вышло. Месяца два назад он во Французском квартале перестал появляться – как отрезало. След простыл. Почему так, она не знает, но уверяла, что так оно и есть… Потом Колька, снова про револьвер вспомнивши, Христом-Богом меня молил никому про это не рассказывать – трусоват малый. Тебе ж, говорит, Артамоша, очень даже возможно, с ним бок о бок служить придется, а человек определенно непростой… Из тех, от кого не бывает ничего хорошего, кроме плохого…

– А потом? – спросил Ахиллес.

– А потом на этом все и кончилось. Сидели мы так, говорили, потом он часы достал и заторопился: у него, сказал, сейчас как раз свидание с нареченной Наденькой, опаздывать никак нельзя… – Артамошка улыбнулся чуть смущенно. – Уж извините, ваше благородие, я еще чуток посидел, кружечку заказал, раков доел. Когда еще придется, думаю, такая фортуна? И сидишь, приказчиком одетый, никем не узнанный, в хорошей портерной, и деньги не свои, а щедротами Митрофана Лукича на дело выданные. Извините, ваше благородие…

– Да ладно, ладно, – махнул рукой Ахиллес. – Заслужил. Вообще хвалю, Артамон, – сам признался, а мог бы промолчать, кто б уличил… Ну, ступай. Завтра, очень может быть, опять на нашем частном театре сыграть придется…

Когда он вышел, Митрофан Лукич и Ахиллес какое-то время смотрели друг на друга. Потом купец разлил коньяк, поболее прежней порции, одним глотком разделался со своей и то ли удивленно, то ли оторопело вопросил:

– Это кого ж я на груди пригрел, получается?

– Представления не имею, – честно признался Ахиллес. – Одно не подлежит сомнению, по-моему: перед нами человек с двойной жизнью, с двойным дном… Вот же черт! – воскликнул он. – Я его решительно не понимаю! Обычное дело, когда человек старается скрыть некие неприглядные факты из своего прошлого. Дело, можно сказать, житейское. Но зачем ему понадобилось скрывать, что он имеет полный гимназический курс и чин прапорщика запаса? Это ведь его нисколечко не порочит, совсем наоборот! С гимназическим курсом и чином он давно мог бы найти не в пример лучшее место, нежели прозябать в обычных приказчиках. А ведь он умен – сдача экзамена экстерном и экзамена на чин глупому не под силу…

– Все вы правильно говорите, Ахиллий Петрович, – мрачно поддержал Митрофан Лукич. – И на казенную службу мог бы поступить с неплохим жалованьем, и у кого-то из купеческих воротил недурно устроиться. Те же Зеленов с Истоминым, денежные мешки наши, и сейчас подходящих управляющих подыскивают – с образованием. А уж у них-то толковый управляющий как сыр в масле катается… Мне тоже решительно непонятно, отчего он этак играет. Но ведь должно же за этим что-то стоять? Неспроста все…

– Безусловно, – сказал Ахиллес. – Ну что же, уделим ему с завтрашнего дня особенное внимание…

…Ахиллес, согласно старому присловью, с утра сидел как на иголках, и чем ближе время приближалось к полудню, тем больше этих иголок становилось. Так что, всерьез волнуясь, он даже несколько грубовато отбил атаку поручиков Тимошина и Бергера, явившихся звать его на очередную воинскую кампанию против горячительных напитков путем их безжалостного истребления елико возможно больше. Впрочем, поручики, добродушные, в сущности, люди, нисколечко не обиделись, лишь высказали вслух предположение, что Ахиллес явно собрался в монахи-схимники – и удалились воевать.

Когда минула половина двенадцатого, во флигель заявился дворник Лукича, угрюмый крещеный чуваш Никодим, заросший до глаз буйной бородищей мужик. Господских этикетов вроде стука в дверь он, безусловно, не знал, а посему ввалился совершенно неожиданно, пробасил:

– Ваше благородие, там у ворот галах малолетний трется. Говорит, нужда у него в вас, с посланием вашему благородию от Митрофана Лукича. Оно так и может быть или мне его от ворот метлой шугануть?

– Никаких шуганий! – вскочил Ахиллес. – Так оно и должно быть…

На сборы он не потратил даже секунды – еще с утра, выпив чаю и отправив Артамошку с Митькой куда следует, сидел подпоясанный, так что осталось лишь, проходя мимо вешалки, снять с нее фуражку и надеть на ходу.

У ворот торчал босоногий персонаж парой лет помладше Митьки, не то чтобы совершенный оборвыш, но и в штанах, и на рубахе имелись прорехи и заплатки.

– Вы будете господин подпоручик Сабуров? – спросил он независимым тоном, без особого почтения – именно такой стиль был свойствен этому юному племени.

– Я, – кратко ответил Ахиллес.

Мальчишка почесал правой ногой левую и старательно, явно повторяя данное ему словесное поручение, проговорил:

– Его степенство господин Пожаров, Митрофан Лукич, велели передать вашему благородию, что дело закончено, все идет своим чередом, а сами они вскорости прибудут, – и после паузы добавил тоном взрослого опытного извозчика: – На чаек бы с вашей милости. Велено было нестись во всю прыть, я и несся, аж употел…

Усмехнувшись, Ахиллес достал портмоне и подал посланцу Лукича гривенник. Тот высоко подбросил монетку, ловко поймал и преувеличенно низко раскланялся:

– Премного благодарны, ваше благородие! Салфет вашей милости, красота вашей чести! И невесту вам с хорошим приданым!