Кайкки лоппи

– Ну, – ответил старпом. – По-моему, посадили его за что-то.

– Да, менты навесили на него что попало. Сгорел парень ни за что. Ну так вот, перед самым нашим отходом в последний рейс к нам на судно приходил человек. К капитану, наверно – больше-то не к кому. Я его видел недолго, да и то почти со спины. Но если это не Ромуальд, то природа способна творить клонов.

– И что?

– И ничего. Хороший парень был.

– Природа необузданна в своих творениях, – сказал Пашка, и в румпельном отделении наступила тишина. Народ заснул легко и непринужденно, впереди их ждала сама суть жизни – борьба за существование.

Часть 3. Ромуальд

1

Говорят, что перед смертью у человека перед глазами проносится вся его жизнь. Конечно, если есть что вспоминать. Некоторые воспоминания настолько тяжелы и неприятны, что лучше уж их перед кончиной и не вспоминать вовсе. Голым ребенок приходит на этот свет, через некоторое количество лет отдает концы, оставляя потомкам все, что нажито непосильным трудом. Берет с собой только опыт жизни, накопленный за столько годов, сколько было отпущено. А на пороге окончательной и безоговорочной гибели, вдруг, в ускоренном режиме просматривает, как видеофильм, свой творческий отчет о пройденном пути. Остается один на один с совестью, голос которой в этот, критический, момент уже никакими отговорками и оппортунизмом не заглушить.

Что видят матери? Выросших детей. Отцы? Вклад в благополучие своей семьи. Что наблюдают женщины? Посторонних мужчин, очарованных и упавших к ним в ноги. Мужчины? Запутавшихся и обманутых женщин. Что мнится политикам? Мальчики кровавые в глазах. Что узреют врачи? Пациентов, на которых они плюнули. Гаишники? Взятки, мзду, вымогательство. Что пронесется перед очами таксистов? Деньги, деньги, деньги. Менты? Наручники, порванный рот, работа, доставляющая кайф – дубинкой. Что привидится журналистам? Обман, клевета и злоба. Ворам? Горе людей, обкраденных ими. А убийцы увидят все свои жертвы. И только Лицедеям не понять, что же это им пригрезилось: то ли их жизнь, то ли жизни их ролей.

Голова у Ромуальда просто раскалывалась, но он успел просмотреть всю «пленку» от начала до конца. Теперь он знал, в чем придется каяться, а что согреет его душу. Жизнь – это просто божественный дар, если не быть поглощенным «суетой и томлением духа».

2

Однажды поблизости от их города снимали фильму. Назывался он «И на камнях растут деревья». Все они с парнями бегали смотреть, как среди скал и сосен ходят, бродят, грусть наводят норвежские актеры в колпаках с рогами на головах и мехом наружу безрукавках. Тут же обретался, глядя на всех дикими глазами, молодой актер Ташков. «В роль вживается», – говорили пацаны между собой и с пониманием кивали головами. Режиссер Ростоцкий давал пояснения дядькам в красивых джинсах, женщины с очень серьезными глазами переводили. Впрочем, и сам он выглядел очень по-иностранному.

Однако самым интересным было оружие. Оно валялось в куче у фургона и манило провинциальных мальчишек к себе. Топоры и мечи, луки и копья, щиты и кольчуги – все это самим прозаичным образом лежало под соснами и почти не охранялось. Ребята в сотый раз сговаривались между собой, как нужно действовать, чтобы прокрасться поближе, кто должен отвлекать, но все как-то не хватало решимости.

– А ну-ка, пацаны, помогите перетащить весь этот ворох поближе к озеру, – внезапно сказал бородатый дядька. Он, словно из ниоткуда, возник перед подростками.

Мальчишки потеряли дар речи.

– Давайте, давайте, а то блестите тут глазами – того и гляди искры посыплются. А пожар нам тут как раз и не нужен, – продолжил дядька и пошел, прихрамывая к арсеналу. – Вы ж не туркмены, ничего не возьмете?

– А что, туркмены оружие крадут? – зачем-то спросил Ромуальд, представив, как, почему-то, девочки-туркменки, с миллионом косичек в волосах, бросив танцевать под бубен и домбру, толпой пробегают мимо, походя хватая топоры и мечи.

– Да, там глаз, да глаз нужен, – ответил бородач.

– Господа! – закричал вдруг самый маленький, а потому самый быстрый, мальчишка. – Топоры-то резиновые! И наконечники копий тоже!

Все бросились пробовать на ощупь грозное оружие.

– У, мечи вроде бы деревянные! – донеслось оттуда. – А кольчуги пластмассовые! И шлемы!

Дядька потешался вовсю, хлопая себя по бедрам:

– Господа, говоришь!

Отсмеявшись, он сказал:

– Так вот, господа, не верьте глазам своим!

Позднее, через пару лет, Ромуальд и парни бегали в местный кинотеатр, где показывали «И на камнях растут деревья». Все выглядело очень пристойно – Ростоцкий умел снимать убедительно, правдоподобно и очень стильно. Смотрели по нескольку раз, благо билеты были по 20 копеек за серию, приглядывались, всматривались что было сил, но так никто и не смог обличить, что оружие было бутафорским. Даже Кукша был настоящим, а не отрешенным от начала золотых восьмидесятых актером Ташковым.

Слова того неизвестного бородатого запали в душу, сделавшись чуть ли не жизненным лозунгом: «Господа, не верьте глазам своим».

Ромуальд начал их повторять про себя, когда непонятным никому образом завязал со школой и поступил в Петрозаводское речное училище. Отличники и хорошисты должны были заканчивать десять классов, а не отвлекаться на техникумы и училища.

Но тогда так просто сложились обстоятельства. Мама и отец разошлись. Это произошло вполне прилично, они не стали врагами, Ромуальд постоянно навещал отца, прекрасно понимая, что вмешиваться в отношения взрослых между собой нельзя. Но отец начал пить.

Весь свой последний школьный восьмой класс Ромуальд очень переживал. Ему было невмоготу видеть своего сильного и веселого родителя, каким он его всегда помнил, с потухшим взглядом и опущенными плечами. Потом отца выгнала женщина, с которой он жил, потом его выгнали с работы.

Ромуальд начал время от времени носить отцу в барак на окраине, где он заселился, сэкономленные на школьных завтраках и обедах деньги – 3 рубля в неделю. Тот брал их, стряхивая слезы на обшарпанный серый пол. Одежда родителя очень быстро ветшала, наверно от пота. Кое-как поливая себя водой прямо в комнате в тазик, дочиста не вымыться. Тогда не было бомжей, шныряющих по помойкам, поэтому такая мысль не смогла появиться в его голове. Но то, во что за каких-то полтора года превратился отец, очень бросалось в глаза даже на фоне обычных работяг-алкоголиков. Ромуальд готов был кричать от отчаяния и жалости, но, с другой стороны, проходил мимо, пряча глаза, если доводилось нечаянно встретиться своей компанией с ним на улице.

С матерью про это они не говорили. Может быть, она и ничего не знала, у нее появился другой мужчина, жизнь была налажена. И Ромуальд, боясь ее слез, ничего не рассказывал про свои встречи.

Сдав на «отлично» все экзамены за восьмилетку, он тайно поехал в столичный губернский город и там сдал документы в «речку». Приняли его если не с распростертыми объятиями, то, во всяком случае, боялись спугнуть до самого зачисления: освободили от вступительных экзаменов и, получив справку с медкомиссии о годности к плавсоставу, отпустили домой, не предоставляя возможности даже познакомиться с казармой, как таковой. Ромуальд решил, что море позволит ему содержать несчастного папашку, может быть, даже и вылечить его пагубную страсть.

Мама известие о том, что сын не будет продолжать учебу в школе вместе со всеми остальными ребятами, восприняла спокойно. Закрыла глаза рукой и заплакала. «Слава богу, что не кричит, не ругается, не бросается посудой и не качается на люстре», – подумал Ромуальд, но не сдержался и заплакал сам.

– Какой же ты у меня стал самостоятельный, Ромка, – сказала она, обняв сына. – Какой же ты большой!

Ромуальд предполагал, что теперь, на полном государственном обеспечении, да еще со стипендией в семь рублей, он сможет экономить больше средств, чтобы передавать хоть раз в месяц отцу. Мама дала на первый месяц перед отъездом целых семьдесят рублей. Ромуальд планировал на них прожить до Нового года, все остальные деньги откладывая на отцовскую «пенсию». Он и не знал, что в первую же ночь в казарме, он лишится не только этой немалой по тем временам суммы, но и хороших чешских кроссовок и наручных часов. Но уже на День Великой Октябрьской Социалистической революции 7 ноября все это к нему вернется, даже больше.

– Слоны, вешайтесь! – заревел кто-то под дверью, и в кубрике включили свет.

Первокурсники, вчерашние школьники, стали непонимающе переглядываться между собой, не пытаясь, однако, подняться с кроватей.

– А ну, бегом, в коридор строиться, – проорал кто-то маленький круглоголовый в полосатой майке.

– Зачем? – поинтересовался один из лежащих.

Конечно, им довелось услышать, что первогодкам живется поначалу непросто. Наряды там, пища непривычная, распорядок дня, домой охота. Иногда даже старшекурсники припахивают. Но, чтобы это все началось сразу же в первую ночь, без всякой подготовки – в это не верилось.

Отвечать никто не стал. Задавшего вопрос перевернули вместе с кроватью, причем, лежащий на втором ярусе парнишка от неожиданности улетел к батарее, клюнул носом одну из батарейных секций и начал заливать все вокруг себя кровью, дико вращая глазами и крутя в разные стороны головой.

Первокурсники быстрее ветра вылетели в коридор и там, ежась и почесываясь, разобрались по парам. Им казалось, что они построились. За ногу выволокли парня, пускающего кровавые пузыри. Ему чудилось, что по полученной инвалидности построение теперь к нему не относится. Напрасно.

– Слоны! Вешайтесь! – снова повторил вышедший вперед крепкий черноволосый курсант. Он был одет в полную курсантскую форму, отутюженную и чистую. От этого он переставал быть человеком, он был изображением с плаката в холле училища.

– Первая шеренга – получить инвентарь и мыть лестницы, – сказал он не терпящим возражений тоном. – Вторая – в столовую.

– Снова кушать? – спросил кто-то из строя.

Его сразу выволокли перед товарищами, сунули кулаком под ребра и толкнули к стене. Он с отчетливым стуком врезался в рисунок, где персонаж мультика про Чунга-Чангу, а точнее, пароходик «Чижик» из фальштрубы выдувал лозунг: «Голубые дороги России». Уж кто, как не голубые, дороже всех для России-матушки.

Когда Ромуальд сотоварищи вернулись обратно в свой кубрик, то он с прискорбием заметил, что его прикроватная тумбочка, иначе, по-флотски, говоря, рундук, стал легче на семьдесят кровных рублей, часы и выложенных на нижнюю полочку кроссовок. Обувь он почему-то не решился сдать вместе с остальными гражданскими вещами каптенармусу.

Другие его сокамерники тоже порадовали себя отсутствием чего-то, что было особенно дорого: новая зубная щетка, журнал «За рулем» с описанием всех преимуществ автомобиля «Таврия», шерстяные носки лишь с одним укусом моли и прочее. И у всех, кто беззаботно выложил деньги, включая мелочь, они волшебным образом растворились в пространстве.

Ощущение пропажи было ошеломляющим. Казалось, ничего не пропало, а просто закатилось куда-то в щель, сдулось сквозняком, или по ошибке попало в чужие руки. Стоит только немного подождать – и добрые ребята принесут с извиняющейся улыбкой.