Жестокая память: Как Германия преодолевает нацистское прошлое

Почему я должна плакать?
Кто они – жертвы войны?
Я их не знаю.
Впереди вся жизнь.
Почему я должна оглядываться назад?
Мертвые предостерегают.
Кого?
Меня?
Но меня тогда не было на свете.
Почему это касается меня?[11 - K?rber-Archiv. GW. 2003–1270. S. 56.]

Видимо, прав историк Гельмут Кёниг: «В ФРГ немало написано и сказано о преодолении прошлого. Никто не сомневается в значимости этой проблемы. Но тем удивительней, что, несмотря на отдельные публикации, до сих пор нет обобщающего труда об истории преодоления прошлого в Федеративной Республике»[12 - K?nig H. Die Zukunft der Vergangenheit. Der Nationalsozialismus im politischen Bewu?tsein der Вundesrepublik. Frankfurt a. M., 2003. S. 173.]. Современному публицисту Франку Ширрмахеру принадлежат знаменательные слова: «Следовало бы написать историю тех, кто на протяжении нескольких десятилетий в этой успешной Федеративной Республике мучился ночными кошмарами, и тех, кто спал спокойным сном»[13 - Frankfurter Allgemeine Zeitung. 15.03.2013.].

Автор предлагаемой на суд читателя книги стремился в меру своих сил восполнить этот пробел и воссоздать объективную картину того, как в германской исторической науке и в германском общественном сознании медленно и трудно утверждался адекватный образ нацистского тоталитарного режима, как через дискуссии и противоречия опровергались и отвергались в ФРГ постулаты историков и публицистов, поставивших перед собой неблагодарную и неосуществимую задачу оправдания гитлеризма или отдельных его проявлений.

Содержание научных исследований о Третьем рейхе, отношение к ним общества – это достаточно четкая проекция ведущих тенденций нескольких десятилетий германской истории. Речь идет об истории работы германской мысли над германской историей, о том, что Лев Толстой именовал «особенной, независимой, сложной и сильной работой чувства и мысли»[14 - Толстой Л. Н. Собрание сочинений. В 22 т. Т. 7. М., 1981. С. 298.].

Предметом моего анализа является вклад германской исторической науки в дело преодоления прошлого, но я сознательно выхожу за привычные рамки последовательного разбора научных моделей Третьего рейха и публицистических интерпретаций нацистского режима. Вместе с читателем мы вступаем в сферу эволюции установок массового исторического сознания. Постижение прошлого, понимание его смыслов, уроков и последствий – это предельно трудная задача, которая требует не только основательных исследовательских усилий, но и немалого гражданского мужества – «мужества вопрошания», в необходимости которого был убежден Михаил Гефтер[15 - Гефтер М. Эхо Холокоста и русский еврейский вопрос. М., 1995. С. 94.].

Мною предпринята попытка зафиксировать меняющиеся формы, в которых общество ФРГ воспроизводит и оценивает образ гитлеровского тоталитарного режима. Задача при этом состоит в том, чтобы постичь систему прямой и обратной связи между научными трактовками феномена национал-социализма и стереотипами массового сознания, осмыслить, как тяжко шел в Германии процесс, который Василий Гроссман назвал «высвобождением свободы в человеке, то есть очеловечиванием людей, победой жизни над нежизнью»[16 - Гроссман В. Жизнь и судьба. М., 1989. С. 550.].

В центре внимания автора находится историческая память немцев второй половины прошлого и начала нынешнего века. Это важнейший компонент коллективного сознания, это идеальная реальность, которая, очевидно, является столь же подлинной и значимой, как реальность событийная. Главным предметом становятся не сами факты прошлого, но тот образ, который запечатлелся у переживших его участников и современников, транслировался непосредственным потомкам, реставрировался или реконструировался в последующих поколениях, подвергался «проверке» и «фильтрации» с помощью методов исторической критики. Предлагаемая читателю монография является основательно дополненным и существенно расширенным изданием книги «Искупление»[17 - Борозняк А. И. Искупление. Нужен ли России германский опыт преодоления тоталитарного прошлого? М., 1999.], опубликованной полтора десятилетия назад и получившей ряд позитивных откликов в российской и зарубежной научной периодике.

Структура книги, построенной по хронологическому принципу, определяется задачей выявления поворотных моментов в развитии германской историографии нацистской диктатуры, механизма смены парадигм в интерпретации феномена Третьего рейха: от повсеместного стремления установить причины «германской катастрофы» (первые послевоенные годы) через утверждение – в соответствии с логикой холодной войны – формул отказа от прямых оценок нацистского режима и длительному и трудному переходу к осмыслению зла, причиненного гитлеровцами собственному народу и народам Европы. Особое внимание уделено трансформации памяти о нацистском режиме в условиях объединенной Германии и смены современных поколений немцев.

Десятилетиями находясь в конфронтации, ФРГ и ГДР идеологически отвергали друг друга, противостояли на военно-политическом поприще, воспринимали себя как «контрообразы» друг друга. В двух германских послевоенных социумах сложились принципиально различные типы исторической науки. И все же – вопреки взаимным упрекам и разоблачениям, вопреки очевидному влиянию холодной войны на публикации, выходившие на обоих берегах Эльбы, – можно рассматривать историографию Германской Демократической Республики (прежде всего применительно к изучению нацистской диктатуры) как интегральную часть немецкой исторической мысли второй половины ХХ в. Общее состояло в первую очередь в том, что история нацистского режима стала генеральной темой двух германских историографий, неотъемлемым компонентом исторического сознания и исторической культуры ГДР и ФРГ. Политическая идентичность двух германских государств базировалась на отмежевании от нацистской диктатуры. Третий рейх стал негативной точкой отсчета и для Федеративной Республики Германии, и для Германской Демократической Республики, которые – каждая по-своему – рассматривали себя как политическую альтернативу нацистской диктатуре: ФРГ как парламентская демократия, а ГДР как антифашистское государство рабочих и крестьян. При этом и Западная Германии, и Восточная Германия без тени сомнения претендовали на то, что их ответы на вызов коричневого рейха являлись единственно возможными и правильными.

«Противостояние Востока и Запада, – отмечал Бернд Фауленбах, – деформировало изучение проблематики нацистского периода, наложив отпечаток на его интерпретацию. В ГДР оценка Третьего рейха была почти исключительно функцией политики, но и в ФРГ политический климат повлиял на трактовку нацистской диктатуры»[18 - Faulenbach B. Die deutsche Geschichtswissenschaft nach der Diktatur Hitlers // Die Mauern der Geschichte. Historiographie in Europa zwischen Diktatur und Demokratie. Leipzig, 1996. S. 52.].

Автор опирался на безусловные достижения отечественной науки, внимательно и неравнодушно изучавшей ситуацию в историографии ФРГ. В течение нескольких десятилетий для российских ученых реконструкция реальной картины эволюции исторической мысли Федеративной Республики была предельно затруднена. В атмосфере холодной войны научное общение оказывалось попросту невозможным. Прямые контакты между историками наших стран практически отсутствовали, а если спорадически и возникали, то взаимные оценки не становились более объективными, напротив – предельно жесткими и предельно упрощенными с обеих сторон. Работы советских авторов были, как правило, запрограммированы на «разоблачение буржуазных фальсификаторов истории». В эпицентре критики порой оказывались маргинальные авторы праворадикального толка, имена которых не заслуживали упоминания, поскольку их влияние в ФРГ было ничтожным. И напротив: принципиально важные труды исследователей либерального направления нередко у нас замалчивались, потому что богатство их содержания противоречило постулату о «кризисе буржуазной историографии».

Ныне заложены основы равноправного и результативного диалога российских и немецких историков, диалога без предвзятости, передержек и оскорбительных ярлыков. Преодолена традиция недоверия, сломана тенденция к добровольной и недобровольной автаркии, сняты взаимные претензии на научную монополию. Нередко мы не согласны с установками коллег из ФРГ, но обе стороны двигаются навстречу друг другу. Не без труда формируются традиции современного российско-германского сотрудничества, и проблематика сохранения и утверждения исторической памяти занимает в этом процессе немалое место. «Только примирение может стать гарантией мира, – предупреждал Лев Копелев. – Но примирения нельзя добиться на пути отказа от памяти. Если дети и внуки прежних противников будут свободны от горьких воспоминаний, возникнет опасность разрушительных последствий неожиданного всплеска давних предрассудков и исчезнувших образов врага»[19 - Kopelew L. Darf man vergessen? // Weischer H. Russenlager. Russische Kriegsgefangene in Heessen (Hamm) 1942–1945. Essen, 1992. S. 13.].

Первоначальный опыт совместного обсуждения научных проблем (а порой достаточно острых дебатов) с немецкими коллегами накоплен в последние годы Центром германских исторических исследований Института всеобщей истории Российской академии наук. Объединению интеллектуальных усилий способствует деятельность Совместной комиссии по изучению новейшей истории российско-германских отношений. Результативные двусторонние конференции по проблемам истории германского фашизма и Второй мировой войны с участием ведущих российских и немецких ученых состоялись в последние годы в Москве, Санкт-Петербурге, Берлине, Бохуме, Волгограде, Вологде, Воронеже, Гамбурге, Дрездене, Йене, Екатеринбурге, Кемерове, Констанце, Красногорске, Липецке, Мюнхене, Саратове, Светлогорске, Томске, Челябинске, Ярославле…

Может быть, здесь уместнее, точнее не греческое слово «диалог», а замечательное русское слово, которое так любил Лев Толстой, – «сопряжение». Вспомним: после Бородинского сражения, после ночи, проведенной в прифронтовом Можайске, внутренний голос говорит Пьеру Безухову: «Нельзя соединять мысли, а сопрягать все эти мысли – вот что нужно!.. Да, сопрягать надо, сопрягать надо!..»[20 - Толстой Л. Н. Собрание сочинений. В 22 т. Т. 6. М. 1980. С. 304.]

Я бесконечно многим обязан всем, кто, споря и соглашаясь, щедро делясь богатством своего опыта и своих знаний, помог в написании этой книги. Назову прежде всего славные имена моих старших учителей Льва Копелева (1912–1997) и Михаила Гефтера (1918–1995). Их светлый ум, их интеллектуальное мужество проложили новые пути в исследовании прошлого Германии и нашей страны. Не могу обойти вниманием память о безвременно ушедших талантливых российских исследователей истории Германии, моих близких друзьях Николае Черкасове (1931–1993), Валентине Буханове (1948–1995) и Юрии Галактионове (1949–2005), эрудицию которых и вклад в разработку новых подходов к изучению феномена нацистской диктатуры нельзя забыть.

В течение длительной работы над книгой (да и много-много раньше) я постоянно ощущал дружескую руку помощи профессора Якова Драбкина – старейшины российских ученых-германистов, человека благородной души, автора классических трудов по истории Германии ХХ в., истории российско-германских отношений, истории международного рабочего движения.

Осуществить замысел предлагаемой на суд читателя книги оказалось бы невозможным без интенсивных и плодотворных контактов с германскими коллегами, без посещений Германии по приглашению ряда немецких университетов, издательств и научных обществ.

Выражаю искреннюю признательность авторитетным российским и немецким исследователям Геннадию Бордюгову, Нине Вашкау, Андрею Зубову[21 - Внесен в реестр СМИ, выполняющих функции иностранного агента. – Прим. ред.], Виктору Ищенко, Лидии Корневой, Марии Лаптевой, Валерию Михайленко, Борису Хавкину, Аркадию Цфасману, Бернду Бонвечу, Гансу-Ульриху Велеру, Вольфраму Ветте, Гансу Коппи, Гансу Моммзену, Гансу-Генриху Нольте, Иоганнесу Тухелю, Норберту Фраю, Юргену Царуски, Петеру Штайнбаху, Герду Юбершеру.

Глава первая

Память или забвение?

Германия может извлечь из немыслимой милости тотального поражения силу, направленную на тотальное преображение[22 - Andersch A. Deutsche Kommentare: Die zwei Gesichter des Charles Bidault // Der Ruf. Eine deutsche Nachkriegszeitschrift. M?nchen, 1962. S. 61.].

    АЛЬФРЕД АНДЕРШ

Год 1945, 30 апреля, пять часов пополудни, концлагерь Дахау. Распахнуты лагерные ворота, замолчали пулеметы на вышках, не дымится больше труба крематория, отключен ток высокого напряжения. «Мы свободны!» – кричат на разных европейских языках живые скелеты в полосатых робах… На следующий день, еще до того, как были убраны бесчисленные тела узников, погибших от голода и от эсэсовских пуль, командующий 42-й американской дивизией приказал всем жителям близлежащего баварского городка (по имени которого и было названо место мучений и смерти) построиться в колонны и двигаться по направлению к лагерю, уже бывшему лагерю. Немцы, преодолев несколько рядов колючей проволоки, прошли мимо лагерных бараков, мимо пыточных камер, мимо крематория. Но они не хотели видеть этот ад, они отворачивались и закрывали глаза руками, они уверяли американских офицеров: «Мы ничего не знали о лагере смерти, ничего о нем не слышали».

Граждане Германии отказывались от своей истории. Победа СССР, стран антигитлеровской коалиции побуждала немцев к коренному повороту в жизни общества, к очищению от скверны нацизма, к осмыслению его корней и последствий, к новому обретению человеческих ценностей, затоптанных гитлеровским режимом. Но подавляющее большинство немцев восприняло окончание войны не как освобождение, но как поражение, как национальную катастрофу.

Марта Гельхорн, известная американская журналистка, действовавшая в составе союзного экспедиционного корпуса, передавала впечатления о первых беседах с немцами Рейнской области: «Нацистов здесь нет. Нацисты были в городе в 20 километрах отсюда, там их полно. Это движение надоело нам донельзя. Ах, как мы страдали! Бомбежки. Неделями мы жили в подвале». «Такие песни, – вспоминала Гельхорн, – можно было услышать повсюду. Все говорили одно и то же. Возникал вопрос: каким же образом власть, которую никто не поддерживал, вела эту войну пять с половиной лет?»[23 - S?ddeutsche Zeitung. 27.11.2002.]

Что ожидало Германию? Существовал ли выход из тупика, о котором, мучаясь и надеясь, писал в 1945 г. Томас Манн: «Германия, с лихорадочно пылающими щеками, пьяная от сокрушительных своих побед, уже готовилась завладеть миром в силу того единственного договора, которому хотела остаться верной, ибо подписала его собственной кровью. Сегодня, теснимая демонами, один глаз прикрывши рукою, другим уставясь в бездну отчаяния, она свергается все ниже и ниже. Скоро ли она коснется дна пропасти? Скоро ли из мрака последней безнадежности забрезжит луч надежды и – вопреки вере! – свершится чудо?»[24 - Манн Т. Доктор Фаустус. М., 1975. С. 579.]

И о том же вопрошал – себя и своих соотечественников – гейдельбергский социолог Альфред Вебер, младший брат прославленного немецкого ученого: «Обретет ли – в нужде и в горе, в оккупированной чужеземцами стране – немецкий народ духовное величие, необходимое для того, чтобы рассчитаться с самим собой? Выдержит ли он это тяжкое испытание, одно из самых тяжких, какие выпадали на долю великих народов? Одолеет ли свою собственную тень?»[25 - Weber A. Abschied von der bisherigen Geschichte. Hamburg, 1946. S. 8.] Путь в будущее лежал через понимание трагедии недавнего прошлого, через преодоление прошлого.

«Это не должно повториться!» – такое общее название можно было бы дать книгам первых послевоенных лет о нацистских концлагерях, публикациям, авторами которых были спасенные от неминуемой смерти узники. Особое место в этой скорбной библиотеке занимает книга Ойгена Когона «Государство СС»[26 - Kogon E. Der SS-Staat. Das System der deutschen Konzentrationslager. M?nchen, 1995.]. Это – не только трагический рассказ о страданиях и гибели заключенных, но прежде всего научный анализ системы гнета, рабского труда и умерщвления миллионов людей. Когон (1903–1987), участник католического Сопротивления, был арестован нацистами в марте 1938 г. и с сентября 1939 г. до апреля 1945 г. был узником Бухенвальда. В 1946 г. он основал один из лучших демократических журналов послевоенной Германии – Frankfurter Hefte, был профессором Дармштадтской высшей технической школы. В основу книги Когона легли не только его личные впечатления. В течение нескольких летних и осенних месяцев 1945 г. он изучал архивные материалы Бухенвальда и других концлагерей, предоставленные ему сотрудниками военной администрации США. Рукопись была завершена в декабре 1945 г.

Автор – «как человек, как христианин, как политик» – формулировал свою цель следующим образом: предельно объективно («только голая правда, ничего, кроме правды») рассказать о зле, которое «может принимать такие формы, что перо отказывается писать об этом». Он стремился предостеречь Германию, предостеречь мир от повторения подобных ужасов, познать зло, «чтобы оно оказалось излечимым»[27 - Ibid. S. 6–7.].

Когон, хорошо понимавший, что большинство немцев не хочет ничего слушать и слышать о лагерях смерти, стремился все же побудить соотечественников осознать свою вину, задать себе мучительные вопросы: «Как мы дошли до точки падения? Как это стало возможным? Что мы можем сделать, чтобы сохранить свое существование?» Для него Бухенвальд и другие концлагеря были моделью того противоестественного «нового порядка», который нацисты планировали создать в Германии и Европе. Он был убежден в том, что можно, «веря в силу правды, устранить незнание». Он обращался к знанию и к совести: немцы обязаны узнать «свои благородные и свои отталкивающие черты. Не следует страшиться судей, потому что мы сами осудим себя»[28 - Ibid. S. 407, 412, 420.]. Современный исследователь так формулирует цель, которой добивался Когон: «фундаментальный разрыв преемственности с прошлым»[29 - Perels J. Eugen Kogon – Zeuge des Leidens und Anwalt gesellschaftlicher Humanit?t // Engagierte Demokraten. Vergangenheitspolitik in kritischer Absicht. M?nster, 1999. S. 34.]. Но его книга представлялась «показателем политического и социального одиночества»[30 - 50 Klassiker der Zeitgeschichte. G?ttingen, 2007. S. 28.] и была надолго забыта в ФРГ. О ней вспомнили только в 1970-x…

* * *

Международный процесс по делу главных немецких военных преступников (ноябрь 1945 – октябрь 1946 г.) стал одним из главных событий ХХ в. Впервые в истории перед судом предстали злоумышленники, завладевшие государством, сделавшие государство орудием своих преступлений и развязавшие кровопролитную войну. Надежды демократов и антифашистов были неразрывно связаны с деятельностью Международного трибунала.

Репортажи 1945–1946 гг. из Дворца правосудия в Нюрнберге потрясли мировую общественность. «Наша собственная история, – вспоминал впоследствии философ Юрген Хабермас (в 1946 г. ему исполнилось 17 лет), – внезапно озарилась таким светом, в котором изменились все ее существенные аспекты. Я вдруг увидел, что мы жили в рамках преступной политической системы»[31 - Fideler H. Der N?rnberger Lehrproze?. Baden-Baden, 1946. S. 30.].

Вопрос о вовлеченности германского народа в злодеяния режима, о его вине и ответственности мучил вернувшегося из эмиграции немецкого романиста Альфреда Дёблина. В выпущенной в 1946 г. (под псевдонимом) брошюре он писал: «Мы достигли главного этапа германской истории. После того, о чем мы узнали, как ответить на вопрос: виноват ли народ? Можно ли простить слабости, леность, приспособленчество? Виновны мы или нет? Должны ли мы сделать выводы из прошлого? Извлечем ли мы для себя выводы, которые следуют из преподанных нам ужасных, необходимых и целительных уроков, превращающих нас в настоящих немцев, в настоящих европейцев?»[32 - Horster D. Habermas zur Einf?hrung. Hannover, 1980. S. 1.]

Известный немецкий историк Вальтер Марков, активный участник Сопротивления, отсидевший 10-летний срок в нацистской тюрьме, писал в июне 1946 г.: «В Нюрнберге судят не только нарушителей правовых норм, но и организации, представлявшие большинство политически активной части населения. На скамье подсудимых не национал-социалисты, но – национал-социализм. Мы должны понять, что сделан шаг вперед: от осуждения отдельных злодеев – к осуждению причины зла… Но военные преступления могут быть осуждены только представителями их собственного народа – энергично и безжалостно»[33 - Markov W. Kognak und K?nigsm?rder. Historisch-literarische Miniat?ren. Berlin, 1979. S. 77–78.].

Однако для массы обывателей – их стали именовать «попутчиками» режима (Mitl?ufer) – процесс принес не только страх, но и облегчение. Большинство немцев восприняло окончание войны как поражение, как личную и социальную катастрофу. Для них наказание главных военных преступников было равнозначно тому, что проблемы прошлого уже разрешены. «Нюрнбергские виселицы, – заметил позднее публицист Карл-Хайнц Янссен, – сняли вину с попутчиков»[34 - Licht in den Schatten der Vergangenheit. Zur Enttabuisierung der N?rnberger Kriegsverbrecherprozesse. Frankfurt a. M., 1987. S. 38.].

Политический обозреватель Эрик Регер так характеризовал доминировавшие в обществе настроения: «С каждым документом обвинения, когда вся шеренга нацистов от Геринга до Кейтеля все чернеет и чернеет, среднестатистический немец становится подобен ясной романтической луне над Гейдельбергским замком… "Вот во что они нас превратили! Если бы мы только знали!" – заливается хор партайгеноссен, которые еще недавно с удовольствием глядели на то, как унижаются и уничтожаются народы всего мира»[35 - Der Tagesspiegel. 18.12.1945.].

Современный читатель получил уникальную возможность понять, насколько широк и парадоксален был спектр суждений германских современников о целях, характере и ходе процесса. В 2006 г. в ФРГ была издана большая подборка личных писем, направленных немецкими гражданами главному обвинителю от США Роберту Джексону. Журналист Генри Бернхард обнаружил эти документы в фонде Джексона в Библиотеке конгресса в Вашингтоне и опубликовал их со своими комментариями[36 - Ich habe nur noch den Wunsch, Scharfrichter oder Henker zu werden. Briefe an Justice Jackson zum N?rnberger Prozess. Halle, 2006.].

Корреспонденты Джексона представляли практически все поколения, социальные слои и политические течения послевоенной Германии: от крупных чиновников до рабочих, от бывших активистов нацистской партии до освобожденных из концлагерей противников режима.

Бывший узник Бухенвальда призывал Джексона и трибунал «покончить с коричневой чумой». Антифашист, чудом выживший в Освенциме, выражал готовность выступить на процессе в качестве свидетеля убийства 125 тысяч евреев в Риге. Резолюция собрания социал-демократов и коммунистов деревни Ихтерхаузен (Тюрингия) требовала от суда «обращаться с военными преступниками как с массовыми убийцами и вынести им смертные приговоры». Священник из города Швебиш-Гмюнд (Баден-Вюртемберг) призывал Джексона: «Никакой пощады убийцам, они не могут находиться среди людей, которым они принесли столько горя, нужды, крови и слез». Служащий из Нюрнберга надеялся, что процесс «впервые за тысячу лет может стать началом новой высокой морали». Мать погибшего на войне солдата упрекала обвинителя: «Мне представляется, что вы чересчур мягко обращаетесь с этими бандитами»[37 - Ibid. S: 73, 100, 179, 43.].

Порой ненависть к нацистским преступникам принимала у авторов писем своеобразные формы. Стремление «завершить этот затянутый процесс» сопровождалось сентенциями такого рода: «Нечего возиться с этими разбойниками, с воплощением позора человечества»; «Не нужно никаких юристов или параграфов. Нацистов надо судить по их собственным законам». Или: «Прошу отказать преступникам в юридической защите»; «Для этой банды воров и убийц было бы чересчур большой честью пользоваться услугами адвокатов»[38 - Ibid. S. 90, 71, 165, 188, 212, 59, 179.]. И даже: «У меня только одно желание: стать палачом, но только не при гильотине или виселице. Нет, только с топором в руках!»[39 - Ibid. S. 106.]

Но рядовые немцы и слышать не хотели о национальной вине и национальной ответственности. Только в одном из сотни опубликованных писем Джексону содержалось согласие с тезисом об ответственности немецкого народа за совершенные преступления[40 - Ibid. S. 92.]. «О совиновности немецкого народа не может быть и речи», – уверял Джексона некий чиновник, причислявший себя к «находившимся под давлением номинальным членам партии». Он утверждал (запасшись соответствующими документами), что постоянно помогал пленным. Так это или не так – кто знает? Но характерна концовка письма: «Мы обещаем быть послушными и верноподданными». Другой корреспондент: «С нацистами у меня нет ничего общего. Я был только кассиром и собирал ежемесячные партийные взносы». Или: «Я вступил в партию исключительно из идеалистических побуждений»[41 - Ibid. S. 111, 163, 157, 136.].

Знали ли рядовые немцы о преступлениях нацистов? Типичны утверждения такого рода: «Мы ничего не ведали, и большинство немцев не понимает, как все это могло случиться и насколько ужасными могли быть эти "фюреры"»; «Мы не знали о насилии по отношению к евреям и о том, что творилось в лагерях»[42 - Ibid. S. 103, 187.].

Многие корреспонденты убеждали Джексона в том, что пора прекратить «оскорблять немцев и клеветать на них», требуя «христианского сочувствия к невинным жертвам бомбардировок». Нередко тональность писем «вечно вчерашних» становилась явно агрессивной: «В страданиях и бедах нашего народа виновны прежде всего союзники»; «США, объединившись с Англией, совершили самые ужасные преступления в мировой истории». Главными злодеями провозглашались русские и «демократически-капиталистическая еврейская банда, которая несет ответственность за несчастья всего мира»[43 - Ibid. S. 223, 256.]. Нацистская идеология отнюдь не прекратила своего существования.

Стремление обелить пособников режима нередко перерастало в прямую апологию режима: «Решение еврейской проблемы являлось внутренним делом Германии»; «При Гитлере истреблялись только неисправимые элементы»; «Мероприятия нацистов все же были успешными». И даже: «На скамье подсудимых – самые способные люди, которые в 1933–1943 гг. добились невозможного». Но только в одном из обращений к Джексону выдвигалось требование оправдать конкретного подсудимого, именно Гесса. Аргументация: он был «неплохим человеком», «его руки чисты»[44 - Ibid. S. 91, 242.].

В нескольких письмах содержался неожиданный и бесцеремонный вывод: именно тем, кого судит трибунал, следует поручить разработать и осуществить план восстановления Европы. Столь же наглым было требование: «Возвратите нам империю в ее прежнем виде! Отдайте нам отобранные у нас колонии или предоставьте взамен равноценные территории! Позвольте нам вернуть себе место под солнцем!»[45 - Ibid. S. 91, 107, 258, 242, 84, 195, 210.]