Кунашир. Дневник научного сотрудника заповедника. Свой среди медведей

Наверняка, этот “карк” в их лексиконе звучит, как “Полундра! Гасись, кто может!!!”. Потому, что встрепенувшееся вороньё, молча бросается врассыпную! Кто – за кочку, кто – за куст. И на пределе возможного, всё уносится от нас прочь.

– Вот, твари! – ругается Игорь, – На выстрел – не подойти!

– Ну! – киваю я, зыркая по сторонам глазами.

На месте боя, на пожухлой траве валяются несколько высохших, костлявых, рыбных голов!

– Морской бычок! – изумляюсь я, – Из тех, что выбрасывает на берег океанским прибоем!

– Хм! – хмыкает Игорь, пнув ногой сухую, костлявую рыбью голову, – Камень преткновения! Из-за этой гадости целую бойню устроили?! Ну, артисты!

Здесь же, по сырому ольховнику вдоль подножия террасы, видны покопки медведя. – Симплокарпус или лизихитон? – задаётся вопросом, Игорь.

– Наверно – и те, и другие, – прикидываю я, – Около покопки лизихитона должен лежать скушенный зелёный рожок скрученных листьев. А симплокарпус… нюхать нужно.

У каждой покопки, я становлюсь на колени и нюхаю. Не очень удобный способ, но верный…

– Смотри-ка! – удивляюсь я, – Сорок шесть покопок и все – симплокарпус!

Вокруг неистово верещат лягушки.

– Ко-ко-ко-ко! – бухают низкие тона.

– Ке-ке-ке-ке! – тонко верещат высокие.

– Ка-ка-ка-ка-ка! – заполняют пространство те, что посередине.

От многоголосого рёва сотен лягушачьих глоток сотрясается сам воздух…

– Вот, орут! – морщится Игорь, – Глушат все звуки!

– Ага! – улыбаюсь я, – Ты послушай – сколько экспрессии!

– Ну! Хоть уши затыкай!

Мы выходим к своей, заросшей клевером дороге, взваливаем рюкзаки на спины и шагаем дальше…

К вечеру, по пути не спеша собирая лисьи экскременты, мы добираемся до Саратовского кордона. Здесь – обычные заботы по расконсервации кордона: приготовить дров, принести воды, вымыть кастрюльку…

Всё! Вечер. Топится, потрескивает дровами печка. На первой “конфорке” печной плиты в кастрюле варится наша каша, на второй – греется жёлтый, эмалированный чайник. Заодно прогревается нахолодавшийся без людей, кордон…

Уже десять часов вечера. Я тихо выхожу за дверь. Игорь сидит на ступеньке высокого крыльца и потягивает беломорину. Под кронами пихт и елей, по границе кордонной поляны, разлита синева сумерек.

– Ш…ши… ши-шшш – …ширр! – в абсолютном безмолвии притихшей к ночи природы, едва слышно шкворчание бекаса, над просторами бамбуковой пустоши со стороны устья Саратовской.

– Весна! – приглушённо говорит он, – Слышишь, как расшипелись бекасы?

– Ага! Слышу, – я спокоен, – Мы вчера, в Тятинском доме, уже записали дату первого токования!

– Хм! – с улыбкой, хмыкает Игорь в ответ, – Что? Теперь – не интересно?

– Интересно. Ещё как! – отзываюсь я, – Но, уже не нужно спешить записать в дневник.

За эти пару лет, что стоит Саратовский кордон, его бревенчатый сруб рассохся и теперь, лёжа на солдатской койке, головой в угол, я вижу сквозные щели. Откинувшись в горизонтальное положение, на подушку, я качаю головой: “Игорь! Из моего угла улицу видно!”. В эти щели, ночью, быстро уходит тепло из помещения кордона! Однако, в этом есть и плюсы – теперь нам слышно всё, что творится “на улице”! Например, сегодня, в ночной тишине, рядом с нашим домиком, поёт ночная птица.

– С-с-с-с-с-с-с-с-с-с-с!

Мягкий и тихий, заунывный посвист. Начинаясь на низкой ноте, длинная, мелодичная трель коротких свистов, постепенно переходит на высокие тона и затихает…

– Саш! – спрашивает со своей койки, Игорь, – Что это, за птица?

– Это, какая-то совка поёт, – я и сам прислушиваюсь к приятной песенке совки, лёжа на своей койке…

Саратовский кордон. Двадцать седьмое апреля. С утра, мы уходим на Саратовский борт. Но, не напрямую, а наоборот – с выходом на склон Борта на обратном пути. С поляны кордона, мы уходим сразу вверх, по надпойменной террасе речки. Здесь, под сырыми ольховниками – массовые медвежьи покопки симплокарпуса! Я нюхаю каждую покопку, Игорь записывает в дневничок.

– Вот, интересно! – удивляется Игорь, – Тут – тьма лизихитона! А, он выбирает симплокарпус!

– Ну!.. – соглашаюсь я, – Съедает весь росток, подчистую… Сколько всего, покопок?

– Сто сорок восемь!

– Хм! – у меня поднимаются брови, – Классно!

На углу хвойника, что в развилке речки и её притока, мы отыскиваем медвежью лёжку. Она расположена на границе хвойника и вейниковой поляны. Лёжка сделана в основании ствола толстенной ели, со стороны поляны. Закрыта, с этой стороны, небольшим корчём.

– Так, лёжка! – я вынимаю из кармана рулетку и отдаю Игорю свой дневничок.

– Пиши! Размеры лёжки… сто двадцать на семьдесят. Диаметр ствола ели… шестьдесят пять.

– Хм! – хмыкает брат, – Подстилка! Мы уже забыли про это!

– Ну, – киваю я, – Значит, эта лёжка – ранне-весенняя.

Подстилка состоит из прошлогодней соломы вейника, которую медведь сгрёб поблизости.

– Хм! – опять хмыкает Игорь, – Смотри! Солома сбита в валик по противоположной от ствола ёлки, стороне лёжки. Он лежал, прижимаясь к стволу дерева спиной!

– Ага! – соглашаюсь я, – Точно… Ладно. Пиши дальше… Толщина подстилки – пять-шесть сантиметров.

Два медвежьих помёта лежат в трёх метрах от края лёжки.

– Теперь – помёты… Пиши. Первый… лизихитоновый. Второй… рыбный, однородный, промытый дождями.

– Рыбный? – удивляется Игорь, – Сейчас, какая рыба?!

– Да, рыбный! – подтверждаю я, – Но, старый. Рыбы весной нет… Значит – это не весенняя лёжка! Это, вообще – поздне-осенняя лёжка! Запиши.

На стволе ели, под которой расположена медвежья лёжка, красуется задир.