Камни прошлого

– Данке шён, – улыбалась одними глазами фрау Мария.

– Вкусно, очень вкусно! – говорила она и демонстрировала свой «безупречный немецкий: – Гут! Зер гут, фрау Мария!

Фрау Мария попыталась занять разговором её молчаливого отца. Но тот, остановившись у стены, где рядом с консерваторскими дипломами в рамках висели фотографии двух молодых немцев, в солдатской форме «Вермахта», стоял набычившись и катал желваки на крутых скулах. Из коротких бесед с фрау Марией я знал, что это её сыновья, погибшие в сорок третьем году под Курском. На войне как на войне…Одно бросалось в глаза – сыновья её были сняты, как тогда выразился подполковник, в «фашистской форме». За год службы в ГСВГ я неплохо изучил своего начальника и не удивился, что именно эти фотографии привлекли внимание подполковника.

– Это Курт, младший сын, – сказала фрау Мария, погладив сухими длинными пальцами фотографию. – А это Фриц, мой старший.

– Угу, – буркнул Стонога. – И где же они… ваши Фрицы, сейчас?

– Там, – подняла глаза к люстре фрау Мария. – На небесах, думаю, гер офицер. Оба погибли. На дуге, так она у вас называлась… Где-то там, под Курском, в русской земле лежат сыновья мои.

Она глубоко вздохнула и поцеловала каждый портрет в отдельности.

– Я сам из-под Курска, – глядя поверх головы фрау Марии, выдавил из себя подполковник.

– Тоже под Курском воевали, гер офицер? – тихо спросила фрау Мария.

– Берлин брал, Прагу брал, – буркнул Стонога. – И под Курском тоже воевать довелось…

Он подумал и добавил:

– Землю свою защищал…Свой отчий дом, можно сказать!

– Понимаю, гер офицер, – проговорила фрау Мария каким-то извинительным тоном.

Подполковник опять покатал желваки на крутых скулах, глядя на портреты её сыновей, сказал с хрипотцой в голосе:

– Не понимаю, зачем все эти курты и фрицы к нам лезли?… Вам что – своей фатерлянд не хватало?

Фрау Мария вздрогнула, как от выстрела, промолчала, потупив взгляд.

– У нас, знаете ли, кто придёт с мечом, тот от меча и погибнет, – добавил подполковник. – Сидели бы в своей Германии, кофе попивали бы свой, пряники жевали – и были бы живы, ваши Курт с Фрицем. И тысячи наших Иванов были бы живы…

Фрау Мария виновато посмотрела на подполковника Стоногу, потом перевела взгляд на фотографии сыновей и почти прошептала:

– Это Гитлер виноват… Они – солдаты, а солдатам всегда приказывают политики… У любого солдата, конечно, есть свой фатерлянд, но есть и свой долг, присяга…

– Старая песня! – оборвал фрау Марию Стонога. И неожиданно для меня процитировал песенку Окуджавы, которая в то время часто звучала перед советскими фильмами в солдатском клубе:

– «Иду себе, играя автоматом… Как просто быть солдатом, солдатом…». Так, что ли? Это не я! Это Гитлер, Гимлер, Геббельс со своей бесовской пропагандой во всём виноваты… А где был народ немецкий, с его великой культурой, наукой и литературой? Где был ваш хвалёный пролетариат, который провозглашал Веймарскую республику, а потом сжигал в печах Бухенвальда женщин и детей?… А теперь – что? А?

Мой начальник разошёлся не на шутку. Шея его налилась кровью, покраснела, глаза побелели… Так, насколько я помнил, Стонога всегда входил в раж. Но что я тогда мог сделать? Каждый был прав по-своему. Но мне всё-таки стало жаль немецкую учительницу. Она смогла простить. Стонога – нет. И потому я был на стороне фрау Марии. Великое человеческое качество – уметь прощать бывшим врагам своим… Память должны быть, как и сердце, милосердна.

Верить, терпеть, прощать и любить… Великая мудрость христианской жизни. Откуда в моей простреленной башке эти слова? Кто их мне туда их вписал? И зачем? Ведь мы так и не научились прощать. А без прощения нет ни веры истинной, а главное – нет и быть не может Любви, второго имени Бога…

* * *

Мой добрый доктор Ничипоренко, прочитав мои воспоминания, только почесал уже наметившуюся лысину.

– Да вы просто писатель, батенька! Вот ведь он, парадокс памяти – что было сорок лет назад помнит всё в мельчайших деталях, а что было месяц назад – полный провал. Вакуум. Стоногу какого-то вспомнили в мельчаших деталях, а свою фамилию вспомнили? Кто вы, господин писатель?

Я, уже вступивший в славные ряды «ходячих больных», подошёл к Николаичу, виновато посмотрел ему в глаза и сказал:

– Простите меня, не помню…

Врач только махнул рукой. Глядя на меня, Ничипоренко вздохнул:

– Я и следователю сказал, что пока рано снимать с больного показания. Какие показания, если он сам себя не помнит?

Слова, прозвучавшие за несколько минут – «писатель», «следователь» – как маячки о чём-то просигналили моему мозгу. Вот только о чём? Этого я не знал.

Ничипоренко попросил меня встать у белой стены, где краснело «амёбное» пятно. Я удивился просьбе лечащего врача, но молча встал. Как на расстрел встал. Как тогда, в своём сне-были, когда обер-лейтенант Фридрих Ланге расстреливал меня у речки Псёл, в котором поласкала бельё ещё не родившая меня моя мама…

– Не надо бледнеть, – засмеялся Николаич. – Я не собираюсь вас расстреливать. Просто сделаю снимок на свой смартфон и отправлю его по электронке на областное телевидение. Пусть пару раз покажут в эфире. Быть может, кто-то вас и опознает.

* * *

В тот день я родился в третий раз! Именно так: первый раз, как было зафиксировано в метрике, второй раз – благодаря Николаю Ничипоренко, а в третий, когда в палату… нет, не вошла, влетела будто на невидимых крыльях своего ангела-хранителя Зарема.

– Игорь! – закричала она от порога палаты. – Игорь, милый, как я рада, что ты живой.

Вслед за ней вкатился маленький пухлый человек с папкой под мышкой.

– Разрешите представиться – следователь Ганин, – сказал колобок, поправляя сползавшие с пивного животика старомодные брюки.

Он тут же открыл папку и стрельнул глазами в раскрасневшуюся Анастасию:

– Как вы сказали? Игорь? А фамилия?

– Игорь Ильич Лаврищев, – в свою очередь представился я, вспомнив всё, что произошло со мной этим летом, уже уходящим в историю, которая нашла свою нишу, свободную ячейку в моей продырявленной памяти. – Тоже следователь, хотя и бывший.

– Василий Петрович, дорогой вы наш суджанский Шерлок Холмс, – пряча иронию, обратилась к колобку Анастасия. – Оставьте нас на минуточку. Очень вас прошу. Я думала, что уже никогда не увижу этого человека… Вы должны меня понять.

– Понимаю, – вздохнул Ганин, откатываясь в коридор.

– Не обижайтесь, пожалуйста, Василий Петрович, – бросила ему вслед Зарема. – Вы потом расскажите потерпевшему, кто и зачем в него стрелял.

– А я пока и сам этого не знаю, – уже из больничного коридора отозвался суджанский следователь.

…Анастасия не шла ко мне летела, как в замедленной киносъёмке. В руках три белых розы. И невольно в голове всплыли блоковские строчки… Нет, не о прекрасной незнакомке, а совершенно, казалось мне, тут неуместные – «В белом венчике из роз впереди Иисус Христос», из «Двенадцати». Да почему неуместные, если Любовь – второе имя Бога?!. И я тоже распахнул руки для объятий. Я вспомнил, что давным-давно полюбил эту женщину. В своих вещих снах, в таком долгом ожидании простого, но не всем доступного счастья…Судьба, казалось, уже была готова поцеловать меня в темечко. Ведь любви, если верить классику, все возрасты покорны…

– Твой сейф тебя не подвёл, – целуя меня в небритую щёку, прошептала писательница. – Вот…

И она достала из потаённого женского местечка на груди царский перстень с сияющим бриллиантом «Звезда России».

– Нужно будет сдать в Госхран, – прошептал я ей на ушко, пахнувшее хорошими духами. – Это сокровище принадлежит государству, России…

– А законные 25 процентов? – подняла она на меня блестящие от слёз радости глаза.