Нежность к ревущему зверю

– А вторым?

– Вторым Извольский.

– Ты, что ли? – Старик смотрел на Витюльку, откровенно улыбаясь.

– Я.

– Не боишься, что пришибет?

– Не, он смирный.

В комнате приятно дохнуло весельем. Старик хохотал, пока не закашлялся.

– Вот и все, – сказал он, пряча платок в карман. – Все, что касается «семерки». С-14 – первая машина с таким весом и такими летными данными. Первая! Это следует уяснить тем, – он посмотрел в сторону Боровского, – кто пытается давать безответственно субъективные толкования происшедшему несчастью, – он минуту помолчал, оглядывая лица летчиков. – Неужели вы… могли предположить, что я могу вот так просто простить человеку, хоть в малой степени виновному в гибели людей? Я приехал не для того, чтобы наказывать за чванство, спесь и всякое дерьмо. Но мне не безразлично, что вы думаете обо мне… и как расходуете энергию своих нервов, и, наконец, что думаете о тех, с кем работаете. А потому предупреждаю: противопоставляющих интересы собственной персоны интересам дела выгоню за ворота. Надеюсь, в моих словах нет неясных мест. Вы свободны.

«Не везет человеку, – подумал Лютров, когда ему сказали, что у ведомого Боровским С-440 зависла на полпути правая стойка шасси. – Неделю назад получить выволочку от Старика, а теперь еще это. Не слишком ли?..»

Боровский кружил над аэродромом – вырабатывал топливо. Вдоль полосы уже выстроились пожарные машины. Слушая в диспетчерской переговоры Боровского с руководителем полетов на КПД, Юзефович посчитал необходимым сказать и свое слово:

– Передайте, пусть сливает топливо и садится на грунт. – Юзефович даже зарумянился от чувства сопричастности к событию и так оглядел присутствующих, словно приглашал их оценить сказанное.

Через минуту в динамике послышался медлительный бас «корифея»:

– Скажите тому, кто вам это посоветовал, чтобы он учил свою бабушку… Сливать – значит облить топливом крылья и помочь машине загореться. А садиться на грунт с одной ногой на такой машине, когда под самолетом бетонная полоса, может только ненормальный.

У Юзефовича вытянулось лицо. Стоявший у окна Костя Карауш с издевательским сочувствием запричитал:

– Ай-я-яй!.. Делай людям добро после этого!

За посадкой наблюдали из окон комнаты отдыха. До самой последней секунды С-440 катил по полосе так, будто обе стойки шасси были в порядке, и только когда скорость упала до предела, самолет нехотя прижался правым крылом к бетону, развернулся поперек полосы и замер. Это была мастерская работа. Шустро подъехавшим пожарникам нечего было делать.

Возвращаясь на РАФе с места аварии, Гай-Самари заметил:

– Мне очень хочется высказать ему свое восхищение, но…

Сидевший напротив Чернорай лениво возразил:

– Боровский запросто мог сгореть, хвалить его не за что.

– Что ты имеешь в виду?

– Лопасти винтов. Надо было зафлюгировать их со стороны невыпущенной ноги. Если бы он это сделал, винты бы не вращались, не размалывали сами себя на бетоне и не пробили бы обломками топливные трубы, размещенные в плоскости вращения. Ты видел пробоины на гондоле среднего двигателя?..

О чем бы ни говорил Чернорай, у него было неизменное, всегда безучастное выражение лица, как у человека, которому все происходящее вокруг однажды уже показывали. И оттого наблюдательность его производила очень неожиданное впечатление. Рядом с ним как-то некстати были восторги, споры, горячность.

Но между тем всем было известно, что Соколов сам добился его перевода из стратегической авиации к себе на фирму. В воинской части произошли два аварийных случая во время полетов на двух разных самолетах Старика. В первый раз самолет вошел в штопор, и все члены экипажа по приказу майора Чернорая покинули корабль. Оставшись один на борту, командир сумел вывести самолет из штопора в самые последние минуты. Второй раз, тоже оставшись один, он посадил большой самолет на вынужденную, рискуя не только машиной, но и самим собой. Соколов поехал посмотреть место приземления – узкую полоску луговой поймы. Самолет не имел ни одной видимой поломки и стоял в десяти метрах от обрыва реки, как на выставке.

– Кто сажал?

– Майор Чернорай.

– Это который в штопор попал?

– Так точно.

– Хочешь ко мне? – спросил он майора после разбора аварии.

– Кто к вам не хочет! – не задумываясь, ответил Чернорай.

Его назначение ведущим летчиком на С-441 было далеко не случайным, это была ясно для всех, кроме Боровского.

Но выволочку, которую устроил тому Старик, по справедливости должен был бы разделить и Нестор Юзефович.

Как это нередко бывает с выскочками, Юзефович более всего был озабочен самоутверждением. Он принадлежал к той некогда распространенной категории людей, которые нисколько не сомневались в своей пригодности к любому посту, и если чего и не хватало им, чтобы выдвинуться, так это подходящего случая. Юзефовичу такой случай представился: бывший заведующий складом цветных и черных металлов принял обязанности заместителя начальника третьестепенного филиала фирмы. Но он остался без места, сразу же после окончания войны, когда вставшие перед КБ задачи потребовали коренной реорганизации дела.

Вот тогда-то в руки Соколова и попало письмо на трех страницах, в котором бывший заместитель начальника филиала просил предоставить ему работу, мотивируя просьбу многословным описанием тяжелого положения семьи.

– Кто это? – спросил Старик Разумихина, разбирая папку «На подпись».

– Ну-ка… А, этот, – лицо Разумихина приняло нехорошее выражение. – Это Юзефович.

– Вижу. Ну и что? – Старик не терпел неясных ответов.

– Сквалыга, тяжелый человек… С ним никто ужиться не может, в каждом видит личного врага…

– Ишь ты гусь…

Старик крутил в руках лист бумаги, не зная, что с ним делать.

Отчего он не закрыл ему двери на фирму? Ведь одного слова Старика хватило бы, чтобы Юзефовича и след простыл в авиации?

К неудовольствию Разумихина, он отложил письмо в сторону.

– Узнай. Если врет, никакой работы.

И Разумихин добросовестно выполнил поручение.

Он разыскал человека, который лучше многих знал семью Юзефовича и мог рассказать о ней, не лукавя перед начальством. Человеком этим был рабочий Иван Ефремов, высокий пожилой медник, с виду неприветливый и уж никак не добрый, живущий по соседству с Юзефовичем и сделавший его сыну-калеке какие-то особенные протезы, благодаря которым мальчик мог передвигаться по квартире.

Иван Митрофанович Ефремов был известным человеком. Соколов, не моргнув глазом, мог бы отказаться от услуг иного доктора наук, но посчитал бы тяжким уроном для опытного завода фирмы, вздумай Ефремов уволиться. В свои нередкие и все-таки всегда неожиданные посещения завода Соколов первым делом шел в медницкий цех к грохочущему механическому молотку, за которым с листом дюраля обычно простаивал Ефремов. Приметив Главного, медник не торопясь останавливал молоток, откладывал работу, вытирал почерневшие от алюминия руки и хрипло произносил, улыбаясь одними глазами:

– Здравствуй, Николай Сергеич.

Внимание Соколова было данью уважения высокому искусству медника, одного из немногих на заводе, кто способен был выбить из листа дюраля немыслимые по кривизне детали обшивки самолета, да так, что они ложились на уготованное место как влитые. А в те трудные военные годы, когда Главный месяцами не покидал завода, налаживал выпуск нового самолета, Ефремов, этот мрачный, полуоглохший человек, приходил в редкие свободные дни на квартиру Соколовых, чтобы хоть чем-нибудь помочь по хозяйству. Ремонтировал водопровод, конопатил окна, прочищал батареи отопление, чинил ботинки сыну Соколова, тогда еще школьнику, Нередко перед началом работы он поднимался в охраняемые апартаменты Соколова в здании КБ, куда пускали по специальным пропускам, и говорил охраннику:

– Вызови Николая Сергеича.

– Вы кто такой?