Нежность к ревущему зверю

Городок стоял на взгорье. С одной стороны к нему подступали бескрайние луга, с другой – леса, все более редея к новым окраинам. С тех пор как в Перекатах, где не было железной дороги, соорудили аэропорт, город стал шириться, и страдал от этого лес. От последних деревьев до новых жилых массивов простиралось большое пыльное пространство, выглядевшее неприветливо, захламленно, как и везде, где вековой покров земли взрывается ножами бульдозеров. А заживает потревоженная земля медленно, много медленнее, чем этого хотелось бы человеку.

Лютров отчего-то был уверен, что Колчанов живет где-нибудь в этих новых пятиэтажных домах, стоящих наискосок к новой, но уже разбитой, с отслоившейся скорлупой асфальта улице. Но черная «Волга», присланная за ним в гостиницу, пронеслась мимо новых зданий, затем резко сбавила скорость и принялась петлять по старинным мощеным улицам, мимо церковных оград, одноэтажных домов, большинство которых наивно красовались обложенной по фасадам синей, зеленой и всячески пестрой облицовочной плиткой. И столько грустного, незнакомо-давнишнего было в этом старании ушедших людей принарядить свое жилье, что становилось совестно перед ними за тех ныне живущих, кто мог позволить себе посмеяться над их пониманием красоты.

Черная «Волга» остановилась у одноэтажного домика, очень похожего на те облицованные, но из силикатного кирпича, с несложным декоративный вкраплением красного по углам. За высоким зеленым забором негромко, каким-то жирным голосом залаяла собака, выскочившая на улицу, как только раскрылась калитка, прежде чем показался хозяин в белой рубахе и при галстуке. Ткнувшись к ногам Лютрова, собака смолкла и убежала во двор.

– Милости просим! – откинул руку Колчанов, ожидая, когда Лютров пройдет, чтобы закрыть калитку. – Спасибо, Витя, – сказал он шоферу, – завтра к четырем.

– Да, да, – отозвался шофер и стал разворачивать машину.

– Вот здесь я живу, здесь обитаю, – говорил хозяин, придерживая Лютрова за талию и легонько подталкивая к крыльцу, куда вела тропинка из аккуратно уложенных квадратных плиток бетона.

Они прошли большую прихожую, где стоял старый диван и пахло собакой. Шагнув вперед, Колчанов предупредительно открыл пухлую, как стеганое одеяло, дверь, обитую дерматином.

– Марья Васильевна, принимай гостей! – удальски крикнул он уже в комнате и, когда Лютров шагнул за порог и остановился, снова положил руку ему на талию. У стола стояла молодая женщина с чистым, привлекательным лицом, таким девичьи чистым, что казалось оно немного несообразно в сочетании с крупной фигурой, большой грудью и темным глухим платьем. Повернувшись к Лютрову, она машинально продолжала разглаживать расстеленную на столе белую накрахмаленную скатерть, всю в прямоугольных складках.

– Здравствуйте, – сказала она и вдруг густо покраснела.

– Здравствуйте, – ответил Лютров, чувствуя прилив оглупляющего смущения. – Вот… Так неожиданно… Наделал вам хлопот… Вы уж извините.

– Ну что вы! Петя так ждал вас… И мне приятно. Присаживайтесь. И куртку снимайте, в доме тепло, хоть мы и не топим давно. В этом году теплынь небывалая, май, а жара. Мои мальчишки в озера купаться бегают… Да садитесь же!

– Да, да. Спасибо, я сейчас.

На куртке у Лютрова, как на грех, застрял замок застежки-«молнии». Так и не справившись с ним и оттого смутившись еще более, он неуклюже потоптался возле стола и наконец решительно присел на пододвинутый ему стул – крепкий, дубовый, с красной обивкой.

– – Вот это и есть, Маша, тот командир корабля, – заговорил Колчанов и, кажется, больше для Лютрова, чем для жены, – мой бывший инструктор, старший лейтенант Лютров, а теперь уж и не знаю, в каком звании… Курсанты его как девушку любили. Хоть он сам, помнится, монахом жил… Вот она, какая встреча, а!.. Мне в ту пору было девятнадцать, а ему… двадцать три?..

Улыбнувшись последним словам мужа, Марья Васильевна принялась хлопотать у стола, потом поспешила на кухню, а хозяин полез опустошать холодильник, стоявший почему-то в комнате на самом видном месте, как и телевизор. Осмотревшись, Лютров приметил за остекленной дверью в смежное помещение как бы две копии одного и того же лица. Копии дружно улыбнулись, встретившись взглядом с гостем, и столь же дружно скрылись.

– Никак, близнецы? – сказал Лютров.

– Двойняшки, – подтвердил Колчанов. – Веришь, сам путаю, кто Мишка, кто Вадим. Одна жена и разбирается. Спрошу, как угадываешь, а она говорит: «Мои, рожал бы сам, различал бы». Машка! Вадим! Идите сюда. Да не бойтесь! Ну…

– Близнецы вышли, не без интереса подошли к гостю, пряча за сжатыми губами нехватку передних зубов, ладные, крепенькие, оба лицами в мать.

– Признавайтесь, кто из вас кто? – Лютров протянул руку и привлек ребятишек ближе к себе.

– Он – Мишка, а я – Вадим… А вы летчик, дядя?

– Летчик. Похож?

– Ага.

– А ты кем будешь? Летчиком?

– Ага.

– Сразу видно, своих нет, – сказала Марья Васильевна, водружая на стол стопку маленьких тарелок.

– Как вы угадали?

– И жены, наверно, нет, – продолжала она, не глядя на Лютрова.

– Она у меня сквозь землю видит, – с шутливой опаской сказал Колчанов.

Лицо женщины вдруг стало чуть надменно, всего на мгновение, пока она глядела на мужа. Разложив красивые, с золотым обрезом тарелки, она вернулась на кухню.

Пока Лютров беседовал с ребятами, хозяин извлек из холодильника бутылку водки, нарезанный широкими ломтями балык («сам наработал!»), черную икру в раскрытой банке, соленые грибы.

– Маша, скоро ты там? А то рефлекс зафыркал, пора внутрь принимать.

Легким движением бросив передник на спинку стула, из соседней комнаты вышла Марья Васильевна. Взглянув на нее, муж на секунду застыл с запотевшей бутылкой «Столичной» в руке: жена переоделась. Теперь на ней было плотно облегающее вязаное платье фисташкового цвета с белой отделкой. Лютрову показалось, что она не только переоделась, но и преобразилась. И, присев слева от Лютрова, как бы говорила: вот какая я, если тебе интересно, а сама себе я не в диковинку.

После первой рюмки, как бы завершающей веселую суету начальной стадии встречи, Колчанов спросил тоном человека, знающего, о чем теперь следует говорить:

– У Туполева работаешь?

– Нет. У Соколова.

– Тоже фирма! Испытателем?

– Да.

– Сами пошли или послали? – спросила Марья Васильевна.

– Туда, Маша, не посылают. Это дело на любителя. Ну и платят, конечно, хорошо, а? Задарма-то никому неинтересно гробиться?

– Ну, если гробиться, не все ли равно, за какую цену, – сказал Лютров.

– Все ж таки… Не за портрет в газете!

– Каждый находит работу по душе.

– При хороших деньгах всякая работа по душе, – сказал Колчанов, умело насаживая на вилку скользкий гриб. – Зачем жить и мучиться, если можно жить и не мучиться, как один мужик говорит. А у вас как: сел в машину и гадай, куда прилетишь, на тот или на этот свет. Воздух, Мол, принял, земля примет, весь вопрос: как примет? Земля-то. До полосы не всегда дотянешь.

– В свое дело нужно верить.

– Это конечно. Ну, дав вам бог, чтобы все было хорошо!

Слегка опьянев, Колчанов принялся говорить о службе. Лютров едва слушал его сетования, более охотно вглядываясь в Марью Васильевну, занятую сыновьями, усаженными за стол на противоположной от Лютрова стороне. Мальчишки, в свою очередь, почти не слушали мать, торопливо глотали пельмени и во все глаза глядели на широкоплечего и высокого дядю, которому что-то говорил их отец, прихлопывая ладонью рядом с тарелкой гостя. Сложив руки под грудью, Марья Васильевна спокойно наблюдала интерес сыновей к Лютрову. Иногда, словно заражаясь их немым вниманием, переводила взгляд на Лютрова, и всякий раз ему казалось, что она делает это походя, без тени заинтересованности, взгляд ее скользил, не задерживаясь на его лице.

Они с Колчановым уже допивали бутылку, а Марья Васильевна больше не дотронулась к едва пригубленной в самом начале застолья рюмке.

– И не уговаривай, – сказал Колчанов, разливая остатки. – Не пьет. У нее дед старовером был. Его внучка. У них в Сафонове одни староверы жили, к ним, говорят, пьяных-то и в деревню не пускали.

Колчанов засмеялся смехом человека, внешне подтрунивающего над таким положением вещей, однако не скрывающего, что выбрал жену из лучшего человеческого материала, как выбирал, наверно, холодильник «Днепр», приемник «Фестиваль», телевизор, черепицу на крышу дома, узорчатый линолеум на кухню, прочную полированную мебель и все, что находилось в пределах зеленого забора, – разношерстное, однако ноское и дающее максимум того, что можно ждать от вещей.

– Вот ты спросил, чего я не летаю? – пьяно растягивая слова, сказал Колчанов. – Думаешь, меня по болезни списали? – Он посмотрел на сыновей, принял мину строгого отца и приказал: – Марш спать! Мать, гони, посидели, и будет.