Дежавю на крови. История о том, что получает мужчина, готовый на все ради любви

– Э-э… видишь ли… Хотел узнать, как у тебя дела?

– Соскучился? – ласково промурлыкала Маринка.

– Очень.

– У меня все нештяк. А у тебя?

– У меня? – замялся Трубников. – Как бы тоже ничего. А у мужа твоего, если не секрет?

– Так тебе нужен Олег? – зевнула Маргулина. – Так бы сразу и сказал. Позвать?

– А он дома? – насторожился Трубников.

– Где же еще ему быть в такой час? Разбудить?

– Разбуди!

Через минуту Евгений услышал сонный голос Олега. Пришлось на ходу придумывать оправдание для своего звонка.

– Привет. Как дела? Ты сейчас работаешь где-нибудь?

– Пока нет. Я уволился из института. Хочу открыть свое дело по разработке технологических проектов. А ты, насколько я догадываюсь, что-то хочешь предложить?

– Мне нужен начальник отдела сбыта. Я почему-то подумал о тебе.

– Какая зарплата?

– Договоримся.

– Тогда я подумаю.

– Подумай!

Трубников водворил трубку на место, и внезапная злость охватила его. Опять эти дурацкие штучки Колесникова. Уже был одной ногой в могиле, а все равно продолжает плести свои непонятные интриги. Подлый он все-таки человек! Теперь из-за него нужно что-то врать Олегу, если он действительно согласиться на должность начальника отдела.

Народ стал потихоньку подтягиваться. В половине десятого Трубников как всегда провел летучку, устроил разгон верстальщикам, пригрозил художникам и поставил на вид производственный отдел. Словом, машину запустил, остальное – на совести подчиненных. Теперь можно снова со спокойной душой уединиться в кабинете и погрузиться в свои обломовские раздумья.

В одиннадцать позвонила жена.

– Ну, как Колесников? Откачали?

– Откачали. Не переживай!

– А почему такой раздраженный?

– Да потому что мудак, твой Колесников! Ты знаешь, из-за чего он перерезал вены? Из-за того, что убил Олега, Маринкиного мужа.

– Боже мой! – ужаснулась жена. – Я всегда знала, что эта сука доведет его до смертоубийства. Когда похороны, спросил?

– Какие к черту похороны? На самом деле он никого не убил. Я только что говорил с Олегом по телефону. Он жив и здоров. И даже изъявил желание работать у меня начальником отдела сбыта.

– Фу ты! – выдохнула жена. – А я уж собралась расстроиться. У Колесникова что же, крыша поехала? Ничего себе. Ну, у вас и класс в тридцать пятой школе. Уже второй трюкнулся. Первый – Вова Кузнецов. Второй – Дима Колесников. Если бы вальтанулся какой-нибудь Зайцев, или Семенов – никто бы не удивился. Эти типичные дегенераты. Так нет, крышу снесло у круглого отличники, медалиста, победителя четырех математических олимпиад Володи Кузнецова. Но с ним понятно. Это у него после Пермской аномальной зоны. А у Колесникова после чего?

– Понятие не имею после чего? – раздраженно ответил Трубников. – А может, ничего у него не снесло. Может, он задумал очередную подлость.

7

Вторую крупную подлость Колесников совершил в восемьдесят шестом году. После окончания школы неразлучную пару без всякой двухгодичной отработки приняли на первый курс Литературного института. Способности к поэзии у друзей стали проявляться сразу после девятого класса. Честно говоря, стихи Трубников начал тайно пописывать уже в четвертом классе, а Колесников, в третьем, если не врет. Но, конечно, врет! Первым стихотворением Диман разродился в шестом классе, после прихода Маринки Маргулиной.

Но это не так важно, кто и когда начал писать, главное, что с девятого класса их поэтический дар стал развиваться особенно бурными темпами. Трубников даже на уроке математики пытался говорить шестистопным гекзаметром, Колесников в подражание ему впичкивал физические законы в четырехстопные ямбы. Весь класс потешался над ними, на что Трубников выбрасывал вперед руку и с пафосом восклицал, обращаясь к одноклассникам: «Презренная, толпа, как ты недобра и глупа», а Колесников подхватывал с места: «А без поэтов, индюки, вся жизнь – труба». После чего, их обоих выгоняли с урока.

Кто из них писал лучше? Да, конечно, Трубников. Его стихи были более отточенными, более остроумными, более тонкими и более глубокими по мысли. Колесников работал на публику, хотя и понимал, что это неблагодарное занятие. «Сорвать аплодисменты с полуграмотной толпы, может любой дурак, – упрекал товарища Евгений. – Обычно этим он и занимается. А задержать на себе взгляд умного человека – на это уже способен не каждый». Но Трубников мог.

Тем не менее, их на равных приняли в Литературный институт на один семинар, где они сразу завоевали популярность. Но к весне над обоими нависла угроза призыва в вооруженные силы.

– Что будем делать, Диман? – запаниковал Трубников. – Армия в мои планы не входит.

– В мои – тоже! – почесал затылок Колесников.

Выход подсказал руководитель семинара. Он посоветовал обратиться к ректору. Тот может похлопотать об отсрочки до окончания института. У него с военкоматом договоренность. Одному самого талантливому студенту из семинара обязательно предоставляют отсрочку.

– А двоим?

– Честно говоря, не помню случая, чтобы отсрочку предоставляли двоим, но вы сходите, на всякий случай, вместе. Если не получится, то сами решите, кто из вас более талантлив.

Руководитель тонко улыбнулся и удалился, оставив студентов в чрезвычайной задумчивости. Друзья визит к ректору решили отложить до утра, а в данный момент разойтись по домам и хорошенько раскинуть мозгами. Однако на следующий день Колесников заявил, что ему некогда идти к ректору, что это дело лучше отложить до понедельника. В понедельник Диман снова куда-то помчался, пояснив, что время еще есть. И так тянулось две недели. Потом Колесников неожиданно заболел, и Трубникову ничего не оставалось, как отправиться к ректору одному, но с твердым намерением похлопотать за них обоих. Ректор встретил студента с высоко поднятыми бровями.

– Я уже освободил из вашего семинара одного. Колесникова, кажется. Да, точно! Он приходил две недели назад. Двоих не могу. Извините. В военкомате меня не поймут.

Так и загремел Евгений в артиллерию. Своего закадычного другана он больше в ту весну не видел, но позвонил ему перед отправкой с призывного пункта.

– Что же ты, Диман, так подло поступил?

– Почему подло? – удивился Диман. – Подумаешь, отсрочка. Все равно мне тоже придется служить. Но после института. Я не думаю, что это лучший вариант…

Однако после института Диману служить так и не пришлось. Ему каким-то образом удалось откосить от армии.

За два года Трубников забыл свою обиду, тем более что в армии к нему относились с большим уважением как товарищи чистопогонники, так и командный состав. Его освобождали от нарядов и марш-бросков, от такелажных работ и от всего остального, с чем сталкивается в своей службе артиллерист. И все из-за того, что он виртуозно владел поэтическим словом.

Евгений оформлял стенды, стенгазеты, сочинял стихи, эпиграммы, писал речи офицерам и обрабатывал командиру части его статьи для армейской газеты. Кроме того, Евгению предоставляли достаточно времени для его личного творчества, выделив в библиотеке просторный закуток. Когда же в областной газете появлялись стихи рядового Трубникова, вся военная часть носила его на руках и даже производила холостые залпы из артиллерийских орудий.

Словом, на армию Евгений не в обиде. Более того, за два года он довел свой поэтический слог до такого совершенства, что когда вернулся в институт (хоть и на второй курс, но снова на свой семинар), однокурсники ахнули. А что же еще было делать длинными, армейскими вечерами, как не совершенствовать поэтический дар?

Надо отметить, что Трубников демобилизовался весьма вовремя. Была весна восемьдесят девятого года. Вся литературная Россия готовилась к девятому совещанию молодых писателей, на которое впервые в советской истории приглашали не по рекомендациям писательских секретарей, а по рукописям самих литераторов.

А за месяц до этого в Москве прошел рыцарский турнир московских поэтов, на котором опять проявился подлый характер Колесникова. Однако подлость не удалась. О ней Трубников узнал только год спустя. Но поскольку она не сработала, Евгений не принял ее близко к сердцу.

Итак, по возвращении из армии Трубникова сразу пригласили участвовать в рыцарском турнире поэтов. Колесников уже сдал документы в комиссию и был очень доволен собой. За эти два года он тоже подточил свою поэтическую стилистику, но конечно не до такой степени, как его друг. В стихах у Трубникова к поэтическому аромату Парнаса примешался своеобразный запах армейских портянок. Это сочетание производило на зрителя убийственный эффект.