Милый Ханс, дорогой Пётр

Потомки танцуют кругом под громкое танго, забыв о юбилярах, сами по себе. Лица отплывают и приближаются к нам вплотную, губы слиты в ненастоящих поцелуях.

– Забудь. Никогда, – твердит она как заклинание. В глазах непросохшие еще слезы, но это шампанское.

– Валенсия.

– Кликухи в прошлом.

Вдобавок ко всему уходит. В толпу, в никуда. Нет, догоняю.

– Ножками подыграла.

– Подмахнула. Заставил.

Истеричка еще оборачивается, и это уже последнее:

– Чтоб я больше тебя не видела.

И не пошел я за ней, в толпе остался. Только голос сквозь танго снова взывает:

– Ну где ты там? Эй? Сюда!

Теперь у стойки бара она, опять с шампанским.

– Без обид, Какаду.

– Сочтемся, Валенсия.

– Не сомневаюсь.

– Уж будь уверена.

Придвигается, заглядывает мне в глаза, даже вдруг по голове погладила, как маленького.

– Лицо от злости кривое. Держи лицо. Ты понимаешь, почему я так? Вижу, нет. Ну, потом поймешь.

И тоже бокал мне протягивает:

– Приглашение послано?

– Кому?

– Знаешь кому. Ей, Элизабет. Ты же проверял, не сомневаюсь, так ведь?

Усмешка все же пробегает по каменным губам, ревнивая тень. И уже поднят бокал:

– Элизабет! Великолепная!

И я эхом:

– Элизабет!

Пьем, пьем.

– О чем подумал, одноглазый?

– О чем и ты, мы же не чокаясь.

Молчим. Статуя подмигивает вдруг пьяно:

– Хорош за упокой, Какаду!

И, легко соскочив с барного стульчика, вклинивается снова в толпу. Подразумевается, что я за ней следую, я на веревочке. Ну, так и есть, следую. Но еще схватила меня за руку, и мы вдвоем бежим, расталкивая людей. Бежим и бежим. Слышу шепот рядом:

– Живая! Какаду, она нас с тобой живей!

Куда мы и зачем, непонятно, но все проворней Валенсия в толпе и не шепчет уже – кричит:

– Элизабет! Где ты? Ты здесь, я знаю! Элизабет!

Мчимся, разбиваем танцевальные пары, напролом мы. И я тоже начинаю кричать бессвязно, получается, просто ору в голос. Валенсия все тащит за собой:

– Элизабет! Где ты? Мы не можем без тебя танцевать! Найдись! Элизабет!

И вот в ответ мерещится то ли лай, то ли вой, а потом голоса, возбужденные, друг друга проклинающие. И явью становится картина безобразной свары у стойки портье. Мы с Валенсией прибежали, и ни туда ни сюда, встали как вкопанные: дама в возрасте вселяется в отель, ее не пускают, заворачивают решительно, гневно даже. Потому что в “Шератоне” она не очень смотрится в затрапезной шубе своей до пят, шитой-перешитой, со слякотью на подоле. То есть совсем эта дама тут некстати, в хоромах с праздничной публикой. Пугает еще линялая шляпа на голове с лихо и навсегда когда-то заломленными полями, а горящий из-под шляпы взгляд особенно.

– Ключ! Дал, быстро! – кричит она, топая ногами на портье. – Эй! Алло! Долго еще буду? Ключ мне!

Охрана на стреме, грудью вперед, к дверям уже теснит:

– Пошла, пошла!

Ведь вдобавок с овчаркой гостья, приблудной и облезлой, как она сама.

– В номере со мной будет! Увязалась, и моя, значит, всё! И со мной будет! Я своей жизнью заслужила! Всё, шевелись давай! Ключ мне!

И берут даму под белы ручки, что поделаешь, а она вдруг в объятиях железных кульбит вверх ногами, и вырвалась, и к стойке снова, чтобы всё сначала.

Смотрим мы с Валенсией, оторваться не можем. Жизнь – спектакль.

– Даешь, старая! – восхищается охрана, хватает циркачку за все четыре конечности и к выходу бегом. Невдомек, что взяли в руки змею, рептилию. Извивается, кольцами могучие шеи обхватывает и выскользнула, всё, на свободе опять. Только и из шубы своей тоже вывернулась заодно, и неожиданно предстает перед всеми голой, то есть в платьице прозрачном совсем. А там, на просвет, у старой еще молодо все, радуется охрана.

Тоненькая вдруг, сама почти прозрачная, жеманно руки заламывает, вот такое вдруг из шубы:

– А сейчас как обижусь и ту-ту! В поезд от вас обратно! – Смеется, заливается. – И по шпалам за мной, по шпалам! Уговаривать! А я, хер вам, я с концами!

И Валенсия вслед за партнершей руками всплеснула, узнав:

– Неужели? Она, она! Элизабет! Родная!