Сыщик

Сыщик
Александр Валентинович Амфитеатров

«Вечером в сочельник, когда сумерки уже надвигались, но желанная звезда еще не зажглась на горизонте, ко мне пришел гость. Звали его Андреем Ивановичем Петровым. Он служил в моей конторе объявлений. Это был чудной человек. Когда, бывало, он – неподвижный и задумчивый – стоит в своей любимой позе, прислонившись спиною к стене и сложив руки на груди, мне всякий раз так и вспомнится статуя командора: этакая громадная, словно из камня вытесанная, могучая фигура…»

Александр Амфитеатров

Сыщик

Посвящается

Антону Павловичу Чехову

Вечером в сочельник, когда сумерки уже надвигались, но желанная звезда еще не зажглась на горизонте, ко мне пришел гость. Звали его Андреем Ивановичем Петровым. Он служил в моей конторе объявлений. Это был чудной человек. Когда, бывало, он – неподвижный и задумчивый – стоит в своей любимой позе, прислонившись спиною к стене и сложив руки на груди, мне всякий раз так и вспомнится статуя командора: этакая громадная, словно из камня вытесанная, могучая фигура. Думаешь: вот тронется с места этот гигант, – то-то стук пойдет от его ножищ, непременно он что-нибудь толкнет, опрокинет, сломает. На самом же деле Андрей Иванович обладал настолько осторожною походкой, что, кажется, мышь делает больше шума, пробегая по полу. Ловок он был поразительно: я никогда не видал, чтоб он уронил что-нибудь. Когда мы бывали вместе в театре или на гулянье, то он пробирался в толпе, как вьюн, и в то время, как мне приходилось раз десять сказать и самому выслушать: «виноват», Андрей Иванович ухитрялся пройти, не толкнув никого и сам не получив ни одного толчка. Однажды у нас в конторе задебоширил клиент – «Геркулес» из местного цирка. Он пришел пьяный, обиделся на меня за что-то и начал кричать. С гостем, который вяжет узлом кочерги и носит на плечах пирамиды из пяти человек, шутки плохи. Я уже думал послать за полицией; вдруг Андрей Иванович подошел к буяну, спокойно взял его за шиворот, качнул вправо, качнул влево, поворотил к двери, и оторопевший от неожиданности силач кубарем вылетел из конторы. Я не верил своим глазам, а Андрей Иванович как ни в чем не бывало возвратился к своим занятиям.

– Как же, батюшка, вы не сказали мне, что вы такой богатырь? – воскликнул я.

– Что ж хвастаться-то? – спокойно ответил Петров.

Андрей Иванович поступил ко мне по рекомендации одного из моих ближайших приятелей. Меня очень интересовало прошлое моего конторщика, но на этот счет он был крайне скрытен: на прямые вопросы давал уклончивые ответы, а при косвенных намеках вилял речью, как Талейран и Меттерних, вместе взятые. Я обратился с расспросами к приятелю, рекомендовавшему мне Петрова. Тот сердито поморщился.

– Охота тебе лезть не в свое дело?! Андрей Иванович хорошо тебе служит?

– Лучше не надо.

– Так чего ж тебе еще?

– Но послушай, братец, согласись сам: что за странная таинственность? Может быть, на нем… того… в некотором роде пятно?

– А хоть бы и пятно? Что, тебе легче станет, если ты узнаешь? Только получишь предубеждение против хорошего, преданного малого.

– По крайней мере, скажи вот что. Он рекомендован мне тобою, а ты ведь у нас либерал большой руки… Он – храни Бог! – не социалист?

Мой приятель оглушительно захохотал.

– Ой, пощади! уморил! убил! – кричал он, захлебываясь от смеха, – Андрей Иванович – социалист! Попал же ты пальцем в небо!

Любопытство мое было напряжено в высшей степени, и наконец я не выдержал – прямо и резко потребовал у Петрова объяснений, указывая, что держать у себя на службе «таинственных незнакомцев» крайне неудобно и боязно. Андрей Иванович поднял на меня свои серые глаза, – замечательно холодный и пристальный взгляд был у этого человека, – и спокойно сказал:

– Я не скрываю своего прошлого, а только не люблю говорить о нем без нужды, так как весьма многим мое прежнее звание не по вкусу, и я часто имел из-за этого большие неприятности. Но, раз вы требуете, так извольте: я был сыщиком… А затем – если вам это не нравится – можете меня уволить; претендовать на вас я, конечно, не в праве…

Разумеется, я не отпустил от себя хорошего и деятельного служащего, но… вот тебе и социалист!

* * *

Мы поздоровались с Петровым, уселись вместе на подоконник и стали бесцельно глядеть в декабрьские сумерки. Звездочка зажглась. Ударили ко всенощной. Петров перекрестился. Раньше я не замечал за ним особенной набожности, а потому немного удивился. Он заметил:

– Вам, Ипполит Яковлевич, странно, что я перекрестился? Оно, знаете, точно: к религии я не очень привержен, – жизнь-то тебя треплет-треплет, за куском-то гонишься-гонишься… поневоле озвереешь душой! А всё иной раз очувствуешься и Бога вспомнишь… особенно вот – благовест… Эх, если бы вы знали, как он выручил меня из беды десять лет тому назад! Хотите, расскажу?

– Пожалуйста!

– Извольте слушать. В 187* году я был причислен к м-скому полицейскому составу. Заведовал нами полковник Z. Я был у него на отличном замечании, и мне поручались только крупные и трудные поимки. Появился в М. один громила. Звали его Федором, а по острожной кличке – Чеченцем, так как хоть Федор чечни и в глаза не видывал, а был самым настоящим православным туляком, но вид имел строгий, нрав дерзкий и горячий и был необыкновенно быстр на руку. В М. он работал не один, а с компанией таких же молодцов, как он сам, и работал чисто: нынче взлом здесь, завтра грабеж там… ужас что творилось! Убивать, однако, не убивали. Мало-помалу вся честная компания была перехватана; остался гулять на свободе один лишь Федор. Полковник поручил его мне.

У меня, должен вам сказать, была такая сыскная манера: первым делом – не выпустить преступника из города. Состав у нас был большой – следить за городскими окраинами, значит, ничего не стоило. Вторым делом – я принимался допекать знакомых преступника, и так, бывало, надоем им обысками, что, оберегаючи свою шкуру, они родному брату отказали бы в пристанище, если бы я его разыскивал. А одно какое-нибудь теплое местечко возьму, да и оставлю как будто вне подозрений. Преступник сунется туда-сюда – везде ему отказ, нет приюта; придет в мое намеченное местечко – «милости просим! прячься, сколько хочешь! здесь тебя и не думали искать!» А я и – тут как тут с городовыми.

Вот таким-то именно способом гонял я Федора по городу из квартала в квартал и затравил его вконец. Ловок он был прятаться, но мы его так прижали, что даже любовница отказала ему в убежище, и с отчаяния он совсем одурел – показался днем на улице. Разумеется, до первого перекрестка не дошел, как Фролов, мой сподручный агент, сцапал его за шиворот. Но Чеченец не сробел, хватил Фролова закладкой по темени и – поминай как звали! Словно сквозь землю провалился. Случилось это как раз в самый сочельник, утром. Хоть Федька и пропал без вести, но я понимал, что из квартала, где вся эта история произошла, он никак не мог уйти: уж очень хорошо мы его оцепили. Значит, думаю, птица в клетке. Куда ж бы это она запряталась? Пораскинув умом, решил, что некуда Чеченцу деваться, кроме как – к Евгении: жила по близости одна такая старуха, имела собственный домишко, давала деньги в рост и торговала всяким старьем; не отказывалась купить и краденое. У нас она была в сильном подозрении, но улик на нее не имелось, а «не пойман – не вор». Обыскали мы домишко и двор Евгении и ничего не нашли: однако мое убеждение не поколебалось, – так вот и говорит мне тайный голос: «Здесь Чеченец! здесь». Хорошо-с. Хоть обыск и не дал ничего определенного, однако я оставил самых надежных из своих молодцов исподволь следить за торговкиным двором, а сам пошел в участок. Часу в шестом прибегает за мною Фролов.

– Андрей Иванович! штука! Помните караулку у Евгеньиных ворот?

– Ну?

– Старуха говорила, будто там никто не живет, что она и развалившаяся, и такая-сякая…

– Да ведь и правда, что развалюга. Мы ее осматривали. Где там спрятаться человеку?

– А вот подите же: я не я, если там сейчас не вспыхнул огонек… словно кто-нибудь спичку зажег…

– Ты не врешь?

– Чего мне врать?! Я тихим манером приставил к воротам Сидорова с Поликарповым, а сам побег донести вам.

Я повторил обыск. В караулке никого не было, но – уж и не знаю, как вам это объяснить… как-то пахло живым человеком! Здесь Федька, непременно здесь… а где? четыре стены да печка – вот вам и вся караулка. В сверчка, что ли, оборотился он, разбойник? И вдруг вспала мне на ум одна мысль…

Я оставил Фролова с людьми в караулке, а сам обошел вокруг ее и вижу: позади караулки – помойка, между помойкой и соседским брант-мауэром валяются две доски. Меня взяло сомнение: зачем тут быть доскам? Приподнял одну, а под нею – яма. Эге!.. Пощупал ногой – глубоко. Так и есть: из-под караулки устроен лаз. Недаром про Евгению болтают, будто у ней находит приют всякое жулье.

Опустился в яму, ощупываю, – велика ли, где ход в караулку, – вдруг земля подо мной осыпалась, и я полетел вниз.

Встал на ноги и вижу – погреб. На полу стоит жестяная лампочка, возле нее разостлано рядно, а на этом рядне сидит на корточках человек и целит в меня из двухствольного ружья. Да чего там целить, когда между нами едва сажень расстояния и ружье чуть не упирается мне в грудь! В кармане у меня был револьвер – отличный самовзвод. Но сунуть руку в карман – это момент, направить дуло на разбойника – другой, а у него уж и прицел сделан, и курки взведены, остается только палить при первом моем движении. Думаю: закричать разве? Ну, хорошо, закричу я; а он сейчас же и ухлопает меня, да, взяв мой револьвер, получит в свое распоряжение еще шесть выстрелов: на всю мою команду хватит!.. Словом, как ни верть, все в черепочке смерть! Шабаш! умирать надо!

Все это, Ипполит Яковлевич, я обдумал до того быстро, что и сам не пойму, как такая орава мыслей поместилась у меня в голове зараз. Как только я увидел, что спасения нет, мне даже досадно стало, до злости горько: чего же еще Федька ломается, тянет время? Зачем не стреляет? А всего-то – понятное дело – много-много секунды две-три промелькнуло с тех пор, что я провалился в подкоп.

Чеченец молчит – я молчу. Ни молиться, ни просить, ни хоть обругать его, каналью, перед смертью – ни на что нет охоты. Так, одно только в уме: «Сейчас он меня пришибет! пришибет! пришибет!»

И вдруг, в это самое мгновение, что-то загудело над нами… Колокол! – стало быть, началась всенощная. У меня рука сама поднялась на крестное знаменье…

Смотрю на Чеченца, а у него вдруг как задрожат руки… Другой удар… третий… Я глазам не верю: побелел Федька, как полотно, губы трясутся, на глазах слезы…

– Христос, – шепчет, – Христос родился! – да с этим словом как швырнет ружье на пол!..

– Вяжи! – говорит.

А у меня револьвер, будто сам собою, очутился в руке, и Федька стал совсем в моей власти…

Андрей Иванович замолчал и задумался.

* * *

– Что ж? вы, конечно, арестовали его? – поинтересовался я.

Андрей Иванович встрепенулся и, как мне показалось, взглянул на меня с некоторым негодованием.